Чей мальчишка?
Художник В. Тихонович
Часть первая
Выстрелы на Друти
Дозорная сосна
Еж вылез из-под колючего куста крыжовника, поднял кверху поросячью мордочку, понюхал воздух и затопал к яблоне, царапая когтистыми лапками землю. Под яблоней он свернулся в клубок, дернулся, а когда вскочил на ножки, на его иголках торчало зеленое яблоко-падунец.
Прячась в картофельной ботве, Санька пополз на коленках к яблоне. Подкрался к хитрому ежу и затаился.
А тот, не замечая Саньки, поддел на колючки еще один падунец и засеменил к бане.
Одряхлевшая баня, похожая на омшаник, прикорнула возле плетня в саду, греет на солнышке земляную спину. На крыше поселились кусты лебеды, и даже лопух машет оттуда сизыми лапами. Ее давно не топят по субботам: дручанцы построили общую баню, возле речки она, неподалеку от больницы. Санька туда бегает мыться: когда один, а выпадет случай — с отчимом. Однако и эта, подслеповатая, все еще стоит у плетня. Стежка к ней зарастает ушастыми лопухами, но в черной ее утробе до сих пор живет банный дух: от каменки пахнет горьковатым дымком, березовыми вениками.
Под трухлявыми стенами наерошились кусты крыжовника. Тянется к самой застрехе пекучая зелень крапивы. Туда и шмыгнул со своей ношей дотошный еж.
Санька раздвинул колючие заросли и увидел под углом бани неглубокую нору. Заглянул туда, а там — ежиное гнездо. В нем — дымчатые клубочки… Четыре… Потрогал рукой ежат — иголки мягкие, не колются. Взял на ладонь одного. Прячет острую мордочку зверек, поджимает розовые ножки к животу, натягивает на них игольчатый тулупчик. Фукает… Ишь, сам с букашку, а уже стращает. «Подрастут — возьму одного в избу», — решил Санька.
Он посадил ежонка в гнездо и только тут спохватился. Где ежиха? Обшарил глазами кусты — нету. И вдруг — шорох под плетнем в зарослях молочая. Шагнул туда — она. Смотрит на Саньку черными бусинками, пугает его:
— Пфук… Пфук…
Падунцов на колючках уже нету. Где же они? Ага, вот куда спрятала! У плетня в траве кладовочка… Запасает еду.
Надо Владику показать ежиное гнездо. Небось, завидовать будет. Это тебе не воробьишки, что живут у него за наличником. Воробей — птица домашняя, под каждой стрехой гнездо вьет. А вот еж да еще с ежатами… Попробуй найди его гнездо!
Санька выбежал за ворота, недоумевает: на улице — угрюмая тишина и людей не видать почему-то. Никогда так тихо не было в воскресные дни в Дручанске. Обычно гармошки целый день играют, девчата «Лявониху» отплясывают. А нынче… Мимо двора прошла соседка Дарья, утирает передником заплаканные глаза. Что случилось?
Он юркнул обратно в калитку, в сенцах на пороге столкнулся с матерью. У нее тоже на ресницах дрожат слезы. Санька хотел спросить, что произошло, но в это время из горенки, где висел репродуктор, послышался тревожный голос диктора:
— …бомбили наши города… Севастополь… Киев… Минск…
Санька таращит недоуменные глаза. Почудилось ему, что ли? Мать положила теплую ладонь Саньке на голову:
— Война, сынок… — Голос у нее дрожит, лицо помрачнело. — Немцы напали. Утром. В четыре часа…
Санька беспокойным взором обшаривает подворье. Отчима ищет.
— С лошадьми он. Беги к нему. Небось, ничего не знает.
Кивает зеленой головой голенастая сосна» Качает Саньку: вперед — назад, вперед — назад»».
Он сидит на горбатом суку верхом, обняв руками теплый, пропахший живицей ствол. Ему неудобно качаться на корявой кривулине, но он не торопится сползать вниз. Отсюда, с кудлатой макушки дерева, хорошо видать шоссейную дорогу — всю в заплесках солнца. Она убегает, расталкивая хвойные урочища, на запад, туда, где тяжко и глухо охает земля.
— Что, Сань? — слышится снизу нетерпеливый голос.
Под сосной, задрав кверху рыжую, как подсолнух, голову, стоит Владик — Санькин закадычный дружок. Он тоже учился в пятом «Б» и перешел в шестой тоже с одними четверками. Вместе они ходили на Друть удить язей. Есть у них под старой ветлой заветная заводь. Там на зорьке в розовой воде шастают красноперые рыбины. Сторожко ходят возле привады. Однако за весну немало их, разинь, попало на кукан.
А нынче рыболовам не до язей. Третий день дозорят тут, на сосне, что стоит на отшибе возле безлюдной дороги. По очереди взбираются на высокое дерево и обшаривают маревную даль настороженным взором.
Далеко за лесными чащобами стучит по закрайкам неба страшенными кувалдами война. Небо там то громыхает, словно катят с бугра порожнюю бочку, то надрывно гудит, то вдруг задребезжит, как расколотый колокол, что висит на дряхлой колокольне в Дручанске.
Иногда вверху, едва видимые глазом, тяжело пролетают бомбовозы. Падают куда-то за лес, в синюю яму, куда не достает Санькин взор. Оттуда ветер приносит рваные раскаты грома. От подземных толчков вздрагивает сосна. А потом в небо лезут лохматые султаны дыма. Издалека они похожи на огнедышащих чудовищ. Саньке кажется, они шагают напрямик по лесной чащобе сюда. Вон поднимают свои горящие лапы…
— Ну что? — опять подает голос Владик.
Санька молчит. Он поворачивает голову и смотрит на Дручанск.
Деревянный городок пригрелся в утренних лучах в широкой котловине. Он весь перед Санькиным взором, как на ладони. Вон школа на бугре, на самом выезде из райцентра. А дальше, за мостом, под шатровой крышей — райисполком. Посередине двора старый явор растопырил кривые руки. Рядом с явором колодезный журавель поднял кверху деревянную шею. Будто высматривает что-то в неспокойном небе. А вон кто-то маячит возле лошади. Видно, Санькин отчим, Герасим… Кажись, Гнедка к колодцу ведет… Гнедко — послушный, ласковый конь. На нем удобно ехать и без седла: спина у коня широкая, с ложбинкой, мягкая… Мальчишки завидуют Саньке. Еще бы! Проскачет верхом на Гнедке, как заправский конник…
Не дождавшись от Саньки ответа, Владик карабкается по сосне вверх. Ему тоже хочется увидеть, какая она там, война. Небось страшно — штыками колют, танками топчут…
И вот они оба уже на самых верхних сучках. Один на кривом, седластом — сидит, другой чуть-чуть ниже стоит на коротком толстом отростке, обняв одной рукой сосну.
— Горит что-то. — Санька кивает белокурой головой в ту сторону, где весь горизонт зарос черными кустами дыма.
— Угу… — цедит сквозь зубы Владик, то и дело поглядывая на дорогу.
Вдруг Владик весь съежился, втянул рыжую голову в плечи.
— Чего ты? — спросил Санька.
— Глянь… Едут…
Санька бросил взгляд на дорогу и замер.
За мостиком желтое русло гравейки запрудили военные повозки. Первые подводы уже спускались с пригорка на мостик, а из-за поворота, из-за приземистых елок, столпившихся у дороги, выкатывались еще и еще. Обоз растянулся на целую версту.
— Немцы… — Владик пугливо засуетился, сползая на нижний сук.
— Погоди, — отмахнулся Санька. — Кажись, наши…
Подводы медленно приближаются к сосне. Лошади тяжело переставляют натруженные ноги, едва тянут на бугор фургоны с поклажей.
Рядом с каждой подводой шагает ездовой, понукает вожжами заморившихся коняг. За плечами винтовки со штыками. На фургонах сидят и лежат вповалку. У кого голова обмотана бинтом. У кого руки обкручены. А с передней повозки торчат запеленатые в марлю ноги — короткие, толстые, как березовые обрубки… На пилотках рдеют алые звездочки. В середине обоза над фургоном, как огромное птичье крыло, взмахивает белое полотнище с красным крестом посредине.
— Красноармейцы, — сообщил Санька и заторопился вниз. — Раненых везут…
Когда они выбрались из густого ельника к дороге, мимо шли уже последние подводы. Санитарный обоз замыкала повозка с зенитной установкой. Счетверенные пулеметы таращили глаза в небо. Железные ноги — длинные, как у аиста. Посередине фургона стоит пулеметчик, ухватился за поручни пулемета. Лицо густо завьюжила пыль. Только глаза посверкивают — два черных уголька. На дощатом ящике сидит второй боец, держит на коленях раскрытую жестяную коробку, из нее уползает к пулеметам лента. В ленту, как желуди, натыканы патроны.
— Эй, герои! — окликает синеглазый пулеметчик. — Могилев далече?
— Сорок километров, — отвечает Владик.
Санька поправляет дружка:
— Тридцать семь. С Кастусем на полуторке вымеряли. Она у него точная…
— Айда, подвезем, — пригласил мальчишек пулеметчик, то и дело поглядывая на небо.
Спустя минуту Санька и Владик уже ехали в тряской повозке, усевшись на патронных ящиках под зенитными пулеметами.
— Что за село впереди? — допытывался пулеметчик.
— Гм… Село… — обиделся Санька. — Город. Дручанск.
— Не похож на город. Мал. У нас в Заволжье села куда больше. И домов путевых нету. Избы все…
— Районный он, Дручанск-то наш, — пояснил Санька. — В прошлом году городом стал. А то все поселком звался.
Окраинные избы городка прикорнули в тишине под ветлами. Дышат горячим запахом житняка, тмина и еще чем-то — домовитым, родным… Сизари прихорашиваются на крыше. Воркуют. А в вышине плещется голубая теплынь.
Тут, обочь дороги, уже стояли дручанцы, вглядывались в осунувшиеся лица раненых. Что-то спрашивали у ездовых, но их слова глушило громыхание по булыжнику фургонных колес. И вдруг женщины кинулись к избам, спешили из калиток снова на улицу, прижимая к груди кринки молока, ковриги хлеба. Несли в подолах яички, свежие огурцы, морковь с мохрастой ботвой.
На площади, в самом центре Дручанска, обоз остановился. Тут столпились старые ветвистые липы. Кое-кто из ездовых поставил подводы в тень, под зеленый зыбучий навес.
Женщины совали раненым в руки сдобнушки, пирожки, наливали в кружки молоко. Кормили из рук тех, кто не мог взять пищу сам.
Между повозок ходил военврач — высокий, седоволосый, с большими очками на носу. Он останавливался возле тяжелораненых, что-то говорил. Девушка в солдатской пилотке распахивала свою сумку с красным крестом на боку, доставала оттуда шприц, какие-то пузыречки и делала красноармейцам уколы — в руку, повыше локтя.
Санька спрыгнул на землю и хотел бежать домой, но тут заметил за подводами знакомую клетчатую кофту. Мать стояла возле повозки без платка (не успела, видно, повязать впопыхах), из алюминиевой кружки поила молоком раненого, придерживая рукой его забинтованную голову. Увидав Саньку, запричитала:
— Где пропадаешь, шатун! Такое время… Вон как людей покалечило.
Раненый, откинувшись на грядушку, застонал.
Молоко из кружки пролилось ему на подбородок, белыми ручейками побежало на грудь. Мать склонилась над красноармейцем, хотела утереть передником лицо. В этот миг кто-то заполошным голосом закричал на всю площадь:
— Летя-а-а-т!..
Санька глянул на небо и невольно вздрогнул: с запада на Дручанск надвигалась гудящая стая. Самолеты стремительно приближались, увеличиваясь в размерах и сотрясая воздух железным гулом. Их было много. Санька успел насчитать восемнадцать. Летели они двумя рокочущими косяками над шоссейной дорогой, где давеча прошли подводы с ранеными. Первая стая пошла, не снижаясь, к Днепру. Вторая замешкалась на подходе к Дручанску. Вот один бомбовоз вырвался вперед и пошел чертить широкие круги над оторопевшим городком. С каждым кругом ниже, ниже… На крыльях — желтые кресты… Так кружит коршун над задворками, высматривая добычу.
Красноармейцы засуетились: развертывали на земле белые полотнища с красными крестами, подкатывали повозку с зенитным пулеметом под липы, несколько подвод погнали к избам. Дручанцы не уходили с площади, сновали возле раненых, поглядывая с опаской на ревущее небо. Многие из женщин продолжали кормить раненых.
Пикировщик вдруг кинулся вниз, страшно, по-звериному завыл, падая на площадь. Над самыми крышами взмыл вверх, и тут Санька увидел, как из черной утробы бомбовоза выпало что-то тупомордое, пузатое и устремилось к земле с пронзительным свистом.
В конце площади, возле церкви, взметнулся рыжий раскустившийся смерч. Колокольня ниже звонницы переломилась, будто ее подсекли гигантским топором, поднялась в воздух и, скособочившись, медленно повалилась на ограду. По площади покатился обвальный гром, земля затряслась и рванулась куда-то из-под ног.
Санька упал навзничь прямо посередине дороги. Где-то под липами, шалея от страха, дико заржала лошадь. Люди шарахнулись кто куда. А на площадь уже пикировал второй самолет. Заходил третий. Их истошный вой выворачивал нутро. Зенитная установка выплеснула из-под дерева четыре огненных ручья. Опять рванулся к небу вихрь рыжего пламени, за ним еще… Бомбы упали за мостиком, в лощине, возле городской бани.
Вскочив на ноги, Санька бросился к ближней липе, где стояли, прижавшись к комлистому стволу, Владик, девочка с голубым бантиком в кудряшках и какая-то женщина с кувшином в руке. Тут его настиг чей-то трубный бас, внезапно взмывший над санитарными повозками:
— Раненых спаса-а-й!
Женщины метнулись к подводам, где проворные ездовые уже ставили на землю брезентовые носилки. Снимали раненых с фургонов, укладывали на брезент и бежали с ними на огороды, к речке — дальше от гремучей смерти.
Санькина мать несла раненого в паре с Дорофеихой — школьной сторожихой. Старуха семенила, часто спотыкалась, задерживая свою напарницу. Заметив Саньку, мать крикнула:
— Сынок, помоги! Бабке Степаниде не под силу…
Санька подбежал к носилкам, ухватился за толстые поручни, отстранив старуху. Свернули в проулок и — к прибрежному ольшанику. Там, под корявыми олешинами, уже лежали раненые. Возле них суетились медсестры. Сняли с носилок красноармейца и напрямик по картофельной ботве — к площади, где дыбилась земля и взлетали над крышами вырванные с корнем деревья.
Знакомый пулеметчик ничком лежал в повозке, схватив судорожными пальцами окровавленную рубаху на груди. От пикировщиков теперь отбивался его помощник — курносый веснушчатый паренек. А они, выбросив бомбы, с бреющего полета сыпали свинцовый горох.
Санька вскочил в повозку, потянул окровавленного пулеметчика за руку и вдруг отшатнулся: бойца скрючила смертельная судорога.
Внезапно вскрикнула мать и, выронив из рук носилки, медленно стала садиться на землю, хватаясь рукой за спицы фургонного колеса. Санька стоял на повозке, где плескались огнем счетверенные пулеметы, с испугом смотрел на мать.
— Мамка моя! — завопил он, спрыгивая на землю.
А где-то недалеко, за деревьями, мальчишеский голос оповестил, ликуя:
— Горит! Горит!..
Кинувшись к матери, Санька на мгновение увидел летящий над избами костер. Косматой огненной бурей он прошумел над Дручанском и свалился где-то за Друтью.
Лесная тропа то уползала в кучерявые заросли малинника, то ныряла в затравяневший бочажок, то вдруг, шмыгнув под зеленую крышу лещины, пропадала совсем. Тогда полуторка останавливалась и обшаривала желтым глазом сумеречные травы.
Где-то там, за хвойными дебрями, уже карабкалось на небосклон солнце, а тут, в глухой чащобе, все еще гнездились сумерки.
Кастусь вел машину наугад, с трудом отыскивая первый след, что оставила полуторка ночью.
Тогда рядом с Кастусем сидел в кабине лесник — худощавый юркий старик, с седыми, пожелтевшими от курева усами, в полинялой солдатской гимнастерке, подпоясанной сыромятным ремешком. Максим Максимыч, председатель райисполкома, в записке называл старика просто — Евсеич. Он завел машину в непролазную чащу по этой давно не хоженной тропе. Лесник помнил тут каждый спрятанный в траве пень, каждый выворотень, делал Кастусю знаки рукой, и машина вовремя сворачивала в сторону, минуя опасное место.