И почему, собственно, Третьему отделению было не принять в чиновники такого человека, как Клеточников? Рекомендовала его и поручалась за него опытнейшая шпионка, не однажды указывавшая Третьему отделению людей, способных к агентурной деятельности, и все рекомендованные ею в высочайшей степени оправдывали доверие. Это во-первых. Во-вторых, проверка политической благонадежности Клеточникова, произведенная Кириловым, дала положительный результат. Письменные отзывы о нем жандармских управлений свидетельствовали о его крайней несообщительности и видимом равнодушии к любым формам общественной деятельности, агентурное наблюдение, установленное за ним сразу же по распоряжению Кирилова, показало, что жизнь он вел одинокую, ночи никогда вне квартиры не проводил, в компаниях с подозрительными лицами не участвовал, опять-таки представляясь человеком, явно далеким от всяких увлечений. Следил за ним агент Ловицкий, шпион опытный. Клеточников, возможно, так бы и не обнаружил за собой его слежки, если бы однажды на шпиона не указал украдкой все замечавший Михайлов. Это было в кондитерской Исакова на Невском. Михайлов сумел тогда увести Клеточникова из кондитерской незаметно для Ловицкого и сам остался незамеченным им, потом и Клеточников научился скрываться от него, когда это нужно было; впрочем, Ловицкий и не очень-то старался, наблюдая за ним, — понимал, что наблюдает за своим. Да и почему, помимо всего прочего, должны были принимавшие Клеточникова в агентуру подозревать его в том, не социалист ли он в глубине души? Правда, они могли бы, казалось, и не заблуждаться на счет его молчаливости, несообщительности и прочих внешних проявлений его натуры, дававших им основание полагать, будто он человек без всяких увлечений, могли бы под этими проявлениями заподозрить, например, беспрерывную задумчивость, напряженную работу мысли. Но для этого им надо было не быть самими собой; чтобы заподозрить возможность таких проявлений в других людях, надо было самим в какой-то мере быть способными к таким проявлениям, а они были люди обыкновенные, их увлечения не имели ничего общего с проявлениями высшей духовной деятельности; в лучшем случае они могли догадываться о возможности таковой, догадываясь же, вовсе не испытывать потребности в ней, напротив, относиться к проявлениям ее враждебно, как к проявлениям начала, безусловно чуждого и противостоящего им, следовательно, и всем людям, относиться враждебно или просто без симпатии и к тем редким людям, в ком обнаруживалось это начало. Клеточников вызывал их симпатии, и предположить в нем это начало они не могли. А с другой стороны, оставаться в подозрении насчет такого человека, как Клеточников, значило бы каждого встречного подозревать в приверженности к социализму. Но это было невозможно, это противоречило всему их опыту, их убеждениям. Социализм — это редкость, случайность, не характерное для России явление, занесенное с Запада, временное поветрие, мода, которая, как и всякая мода, скоро пройдет. Наконец, агентура задыхалась от переписки, а тут сам в руки просился образованный и толковый, знающий канцелярию, тихий и скромный, лишенный каких бы то ни было тщеславных устремлений, нравственный, благонамеренный человек!
Это мнение о нем укреплялось по мере того, как день за днем шла его работа в канцелярии, на глазах у всех. Молчалив, усидчив, любопытства ни к чему не выказывает, знай себе скрипит пером. Ни от какой работы не отказывается, если надо, и после урочных часов останется или на дом возьмет какую-нибудь не секретную переписку, делает работу быстро, да так, что удовольствие читать крепко сбитые фразы, ни одного лишнего слова, короче и яснее не напишешь, удовольствие следить за жемчужным бисером ровненьких строк. Очень скоро и Гусеву и Кирилову стало ясно, что лучше Николая Васильевича никто из переписчиков агентуры не может составить деловую бумагу, да что агентуры, пожалуй, и всего отделения. Неудивительно, впрочем: брали свое опыт канцелярский и образование, — выше гимназического курса никто из переписчиков во всем отделении не поднимался. Вскоре Николаю Васильевичу доверили составлять на основе агентурных сведений разных лет те самые справки-памятки, которые служили основным и самым полным источником сведений как о лицах, подозревавшихся в противоправительственной деятельности, так и о предпринятых агентурой действиях в отношении этих лиц. Гусев, заваленный работой, стал поручать ему шифровку и дешифровку телеграмм, которыми агентура обменивалась с губернскими жандармскими управлениями, и для этого Клеточникова познакомили с шифром агентуры. От Дрентельна и Шмита, которые тоже скоро оценили работу нового переписчика, стали время от времени присылать ему для составления, с последующей перепиской им же, Клеточниковым, набело, кое-какие бумаги, которые требовали особой отделанности и аккуратности, в том числе всеподданнейшие доклады Дрентельна, содержавшие секретнейшие сведения о ходе дознаний по важнейшим политическим преступлениям или сведения о предполагавшихся обысках, арестах, — государь проявлял порой живое любопытство к деталям полицейских операций…
Впрочем, что касается этих деталей, сведений о предполагавшихся обысках и арестах, то об этом Клеточников скоро получил возможность узнавать не только из бумаг, проходивших через его руки, но и от самого Кирилова, с которым у него неожиданно сложились короткие отношения, для которого он скоро стал не только незаменимым помощником, но и в некотором роде объектом его покровительства, его protégé.
Прежде всего Клеточников был действительно полезен Кирилову. Когда срочно требовалось ответить на какой-нибудь запрос какого-нибудь высокого лица, составить объяснительную записку для начальства или изготовить деликатное письмо, по части которых Клеточников оказался специалистом, Кирилов призывал его к себе в кабинет, излагал ему мысль, и Клеточников тут же с видимой легкостью, без малейших, к удивлению Кирилова, поправок изготовлял требуемый текст. У Кирилова много времени отнимала переписка, возникавшая во время его ежедневных свиданий с секретными агентами на явочных квартирах (таких квартир у него, как оказалось, было три), особенно когда он проводил с агентами ответственные совещания, о которых должен был дать отчет начальству. Прежде ему помогал справляться с секретарской стороной этих совещаний Гусев, сопровождавший его на эти совещания, теперь Кирилов стал брать с собой Клеточникова. Клеточников должен был, когда требовалось, вести запись бесед Кирилова с агентами, составлять всевозможные бумаги во всевозможные учреждения со всевозможными запросами, под диктовку Кирилова записывать разные факты и предположения для будущих справок-памяток. Вот когда он получил возможность коллекционировать шпионов для Михайлова, желавшего иметь на руках возможно более полный список их! Днем он записывал беседы Кирилова со шпионами на явочной квартире Кирилова, а вечером на квартире Натальи Николаевны диктовал Михайлову, и тот записывал в тетрадь под названием «Сообщ. агента» между прочими сообщениями и такие:
«15 числа у Кирилова было собрание главных агентов: Ловицкого, Ермолинского, Алыневского, Шеховуева, Холодовского (ему поручено выследить Шмемана), Масальского… Приметы Масальского: лицо пьяное, с подтеками под глазами, красноватое, волосы темнорусые, большая борода, несколько раздвоенная, с рыжеватым отливом, нос прямой, черты лица крупные, лет 35, пальто с меховым воротником, среднего роста… Знамеровский. Много лет ездит за царем. Во время польского восстания выдавал своих сотнями, конфисковал сотни тысяч и получил за это 6000. Приметы его: бритый, усы светлые небольшие, среднего роста, коренастый, волосы светлые, подстриженные с затылка, откормленное красноватое лицо… Шпион Скибицкий роста высокого, лицо длинное, красноватое, усы и борода русые, волосы темные с сильной проседью (сивые), лицо приказчика. Шпион Янов — один из главных…».
Такие сообщения стали появляться в тетрадке Михайлова с середины марта, и скоро пришлось для них завести особую тетрадь. Уже через месяц в ней значилось до сотни имен, а через несколько месяцев, после того, как Клеточников получил доступ к железным шкафам, возле которых сидел в канцелярии агентуры, когда ему стали поручать составление платежных ведомостей агентуры, хранившихся в этих шкафах, и ему открылись имена всех агентов, в том числе и тех сверхсекретных, которых Кирилов и Гусев даже между собой не рисковали называть иначе, как по псевдонимам и кличкам, вскоре после этого число зарегистрированных в тетради Михайлова имен дошло до трех сотен. Это был список наиболее вредных агентов, действовавших главным образом в Петербурге.
Однажды, еще в марте, придя на квартиру к Кирилову с бумагами, которые тот должен был срочно просмотреть и подписать, Клеточников столкнулся в дверях прихожей с молодой женщиной, которую выпустил из квартиры лакей Кирилова Егор (тоже шпион). Должно быть, от неожиданности, увидев за дверью незнакомого мужчину (Клеточников стоял на лестничной площадке у самой двери, собираясь позвонить, когда Егор отворил дверь, выпуская женщину), она вздрогнула и попятилась было назад, в квартиру, но быстро оправилась от испуга и торопливо прошла мимо Клеточникова. Она была небольшого роста, крепенькая, с миловидным, энергичным лицом, сильно озабоченным, одета нигилисткой, но без претензии на интеллигентность, нигилисткой из простых.
У Кирилова был Гусев, но уже собирался уходить. Они чему-то смеялись, когда вошел Клеточников. Когда Гусев ушел, Кирилов сказал Клеточникову, что была у него только что Татьяна Рейнштейн, она приходила за своим пособием, назначенным ей за Николку, двумя тысячами рублей — николкиной тысячей и тысячей, выхлопотанной для нее Кириловым (ходатайство об этом Клеточников составлял дня за три перед тем); Гусев ей и выдал пособие. Смеялись же они с Гусевым по поводу комедии (Кирилов так и сказал — комедии) с арестованием Обнорского и роли в этом деле Татьяны. Она, изволите ли видеть, когда привезла Обнорского в Петербург, просила Кирилова, просила и самого Никиту Конрадовича, чтобы ее возлюбленного не трогали, оставили на свободе. Как будто ради ее прекрасных глаз можно было оставить на свободе такого опасного социалиста. Впрочем, задумчиво заметил Кирилов, в том, что она тогда говорила, что предлагала в обмен на свободу Обнорского, был некоторый резон. Оставив ей Обнорского, можно было, конечно, постепенно выявить слежкой всех знакомых Обнорского по «Северному союзу» и затем, забрав всех, кроме него, убить сразу двух зайцев: ликвидировать «Союз» и обезвредить самого Обнорского, ибо на него неминуемо пало бы подозрение нигилистов в выдаче товарищей, и он тем самым навсегда лишился бы кредита в радикальной среде. Притом это было бы, сказал Кирилов важно, без тени насмешки, актом гуманности со стороны Третьего отделения по отношению к Обнорскому, поскольку, искусственно выведенный из радикальной среды, он был бы избавлен от неминуемой в противном случае участи каторжника. Но все это было слишком тонко, а где тонко, милостивый государь Николай Васильевич, там и рвется. Таких, как Обнорский, лучше держать за решеткой. Так вот, Татьяна после ареста Обнорского прибежала к Кирилову в истерике и вздумала угрожать какими-то разоблачениями, если Обнорского не освободят. Совсем потеряла голову от страсти. Правда, тут произошло это несчастье с Николкой, и она одумалась, пришла в себя. Она помогала Кирилову при раскрытии обстоятельств убийства, выдала многих знакомых Николки. Теперь тоже предлагала какие-то услуги, но Кирилов со Шмитом решили от ее услуг отказаться.
— С женщинами, тем более молодыми, лучше не иметь дела, — с улыбкой сказал Кирилов. — Никогда не знаешь, чего от них ожидать через минуту.
Теперь Клеточникову стал понятен смысл резолюции Шмита, наложенной на ходатайстве о пособии Татьяне, писанном Клеточниковым; когда Клеточников прочитал резолюцию, его удивил, казалось бы, ничем не вызванный раздраженный тон ее, — определив сумму для выдачи Татьяне, те самые две тысячи рублей, Шмит приписал, чтобы от нее предварительно взяли подписку, что она «никаких претензий не имеет и просить не будет».
Просмотрев принесенные Клеточниковым бумаги и оставшись ими доволен, подписав их, Кирилов закурил сигару, предложил и Клеточникову, но тот отказался, затем, откинувшись на спинку кресла и благодушно глядя на Клеточникова, неожиданно сказал:
— Держитесь меня, Николай Васильевич, не просчитаетесь. Со мной вы далеко пойдете. Мы с вами одного поля ягода, у нас нет миллионов, нет знатных предков, но зато у нас есть то, чего нет у миллионщиков и князьков, у нас есть цель выбиться, перед нами с малолетства рисуется одна дорога — вперед и вверх, вот мы и развиваем с малолетства нашу энергию. И мы далеко пойдем.
— Мы? — скептически возразил Клеточников.
— Да, мы! И я, и вы. Не усмехайтесь. Скажете, вам ничего не нужно? Так я вам и поверил. И у вас, милостивый государь, есть честолюбие-с. Я давно за вами наблюдаю и нахожу, что есть-с. Только какое-то шиворот-навыворот. На что вы потратили десять лет жизни? С вашим-то даром к письму! Однако же дар есть, есть трудолюбие, вы любите все отделывать, следовательно, есть стремление к совершенствованию… Ну ничего! Вот начнете хватать чины и награды, войдете во вкус, думаю, перестанете усмехаться.
Чем была вызвана эта благодушная откровенность? С одной стороны, тут могло быть невинное желание порисоваться, похвастать жизненным успехом, возможно, что в этот день Кирилов получил какое-то приятное известие, быть может о ходе его ходатайства перед высшим начальством о соединении агентуры с третьей экспедицией, ходатайства, о котором много было разговоров между чинами Третьего отделения и которое, как ожидали, вот-вот должно было разрешиться, — суть в том, что начальник третьей экспедиции князь Масальский был сильно и давно болен и должен был уволиться в отставку, и на место его, по значению второе в отделении после места управляющего, претендовал Кирилов, рассчитывая при этом оставить за собой агентуру. А с другой стороны, возможно, в этом проявился результат удачно взятого Клеточниковым тона, который он с самого начала принял в отношении Кирилова и который, как это ни смешно было ему признать, сильно напоминал высказанную некогда в Пензе Ермиловым шутовскую систему карьеристского преуспеяния. Налицо были, прямо по Ермилову, и нескрываемое презрение к исполняемому делу, и безусловное презрение к начальству (хотя, конечно, и весьма осторожно выражаемое, лишь игрою на университетской образованности, начитанности, владении языками), и безусловная, категорическая исполнительность, причем с оттенком блеска, виртуозности. Было забавно, но шутовская ермиловская система, похоже было, обладала нешуточными практическими достоинствами.
Как бы то ни было, сближение с Кириловым произошло как нельзя более своевременно. Вскоре начались события, в результате которых Третье отделение впало в состояние хронической лихорадки, из которого так уже никогда и не вышло.
13 марта в Петербурге, немногим более полугода спустя после дерзкого, среди бела дня, убийства Кравчинским бывшего шефа жандармов Мезенцева, было совершено не менее дерзкое покушение на жизнь нового шефа — Дрентельна. Элегантный всадник на прекрасной английской лошади, догнав карету Дрентельна на одной из людных улиц, на скаку выстрелил из револьвера в шефа через окно кареты и легко ускакал от погони. Покушение оказалось неудачным, но за ним в Петербурге последовали дни, каких еще не знала столица Российской империи: разыскивая покушавшегося (агентуре скоро стало известно его имя — Леон Мирский), полиция в течение нескольких недель чуть ли не каждую ночь производила по нескольку десятков обысков, людей арестовывали по малейшему подозрению в причастности к покушению, мест в тюрьмах и крепостях не хватало, арестованных временно размещали в полицейских участках.
Между тем в эти горячие дни в сети полиции не был захвачен ни один из землевольцев. Редакторы подпольного органа писали свои статьи, типографщики, пять человек, уже почти полгода жившие затворниками на конспиративной квартире, набирали эти статьи, работа шла над пятым номером «Земли и воли», который, как и все предыдущие номера, должен был выйти точно в срок — в конце месяца, то есть в конце марта. Почти ежедневно в столице происходили заседания землевольческого совета. Волны полицейских облав прокатывались по Петербургу, не задевая подполья: обнаруживалось магическое влияние, которое оказывал на ход событий дуэт Клеточникова и Михайлова.
Почти ежедневно в тетрадке Михайлова в эти дни появлялись помимо записей о шпионах и такие записи, задававшие массу срочной работы Дворнику и его помощникам по части охранения безопасности организации: «22 марта. Обращено внимание на подозрительную квартиру на Фурштадтской (12, 17), в которой живут студентки и студенты. Собирали сведения о квартире 54 в доме Мурузи… Некто Афанасий Севастьянов 18 марта поселился на углу Невского и Новой улицы (кв. 38), а 22 числа переехал на Владимирскую (7, 20); подозревается в чем-то тяжком. Ловицкий удостоверяет, что это тот самый, который ходил к Апсеитовой… В список социалистов Василеостровского Патронного завода вошли: письмоводитель, бывший студент Мед. Академии, отставной контролер Государственного банка Петр Николаев Ермолаев, заведующий библиотекою Александр Иванович Малисов, помощник бухгалтера и счетчик Николай Николаев Деляновский и рабочий Карабанов.