23 марта. Думают поймать Попова у сестер (на Малой Итальянской, д. № 22), устроивши там в воскресенье засаду. Подозревают его в участии в убийстве Рейнштейна. На Фурштадтской (12, 17) живет студент Япп. В доме Мурузи (кв. 54) живет Едловер (женщина) и непрописанная какая-то женщина, кажется, Иоффе, которые давали деньги на покушение на жизнь шефа; их квартира также служит для склада запрещенных вещей… Сестра Розалии Боград, Ханна, живет на углу Знаменской и Митавского (28/10, 15) со студентками Розенштейн, Ровенской, Маркевич и Сильванской: очень подозрительны; у них бывают собрания, говорят и читают шепотом; прячут у себя книги и бумаги…
24 марта. В адресном столе узнавали адресы следующих студентов: Антушев, Благовестов, Вебер, Граматикати… Сестра скрывшегося Астафьева живет по Фонтанке, д. 41, кв. 10, у присяжного поверенного Соколовского. Следят: на Ивановской ул., д. 18, за кем-то и за домом на Гагаринской ул., кв. Якимовой…
25 марта. На подозрении у Третьего отделения находятся: московский присяжный поверенный Ордынский, имеет преступные сочинения, заезжал к нему освобожденный Зиновьев… В сильном подозрении доктор Веймар и его знакомый Грибоедов, полковник инженер Петлин и его брат директор Государственного банка, статский советник Анненский. В ресторане „Македония“ (Невский пр., № 88) собираются студенты, составляющие, по-видимому, один кружок, недопускающие в свою среду посторонних…
26 марта. В последнее время на всех заводах за Нарвской заставой усиливается агитация, а потому считают нужным ускорить проверку и арестовать нелегальных рабочих…».
Все это были сообщения, в той или иной степени непосредственно касавшиеся землевольцев. На заводах за Нарвской заставой действовали пропагандисты из рабочей группы Плеханова, и сам он жил там же, что, кстати, тоже было незадолго перед тем выявлено агентами Кирилова, о чем Клеточников своевременно известил Михайлова; полученное предупреждение обязывало принять меры, чтобы спасти от арестов распропагандированных рабочих и самим пропагандистам не попасть в полицейские ловушки. В ресторане «Македония» на Невском, привлекшем внимание агента, встречались со студентами Тихомиров и Арончик; теперь им нужно было поискать другое место для встреч. Со студентами Антушевым, Влаговестовым, Вебером, Граматикати, участниками землевольческой демонстрации на Казанской площади, связаны были многие землевольцы, на их квартирах устраивались многолюдные сходки, на которых всегда выступал кто-то из землевольцев; теперь надо было на время прервать сношения с ними, естественно предупредив их самих об установленной за ними слежке. Срочно предупредить нужно было Попова об ожидавшей его засаде у сестер (это был не тот Попов, который участвовал со Шмеманом в убийстве Рейн-штейна, но и у него были основания скрываться от полиции: он входил в кружок Шмемана, агитировавший среди рабочих во время стачки на Новой Бумагопрядильне, также был известен полиции как сборщик подписных денег на «Землю и волю»), предупредить нужно было сестер Боград, Ханну и Розу, невесту Плеханова, о слежке, установленной за их квартирами (они устраивали у себя на квартирах собрания рабочих с пропагандистскими целями), и о том же предупредить приехавшего из-за границы под именем Афанасия Севастьянова эмигранта Германа Лопатина, того самого Лопатина, который восемь лет назад пытался вывезти из Сибири Чернышевского, был арестован и бежал и теперь намеревался установить связь с землевольцами; нужно было известить девиц из квартиры 54 в доме Мурузи по Литейному проспекту о предстоявшем у них в ночь на 24 марта обыске (девицы эти, помимо того, что хранили у себя землевольческие издания, давали приют, когда это требовалось, нелегальным землевольцам); сообщение об обыске Михайлов записал на отдельном листке, с тем чтобы переслать его девицам с каким-то своим знакомым, которого должен был увидеть после беседы с Клеточниковым.
Но самыми ценными сообщениями были те, что, подобно сообщению от 24 марта о слежке за квартирой Якимовой на улице Гагаринской, своевременно указывали на опасности, нависавшие над главными конспиративными квартирами землевольцев. Хозяйкой одной из таких квартир и была Якимова, «Баска», чем-то обратившая на себя внимание агента. На ее квартире хранились сокровища «небесной канцелярии» — паспортного бюро «Земли и воли», ведавшего изготовлением фиктивных паспортов для нелегалов, вообще любых документов, которые могли понадобиться революционерам, на этой же квартире устраивались заседания землевольческого совета. Теперь, естественно, эта квартира не могла служить местом сборищ, о чем и необходимо было срочно известить всех находившихся в Петербурге членов общества, которые знали адрес этой квартиры и могли объявиться здесь и угодить на крючок шпионов, необходимо было немедленно перевести «небесную канцелярию» в более безопасное место, самой же Баске перебраться на другую квартиру.
В кабинете Кирилова в агентуре висела на стене большая подробная карта Петербурга, на которой были отмечены кварталы, где, по мнению Кирилова, подкрепляемому каждодневными агентурными изысканиями, всего вероятнее было бы встретить разыскиваемых революционеров, туда и направлял табуны своих изыскателей Кирилов, снабжая их фотографическими или словесными портретами разыскиваемых, — перед глазами Кирилова стояла ясная картина связей, явок, притонов столичного подполья — картина предположительная — и подполья, еще не открытого, но это последнее было, полагал Кирилов, вопросом времени. Не менее ясно благодаря Клеточникову видел эту картину — именно кириловскую картину — и Александр Михайлов; это давало ему возможность избегать ошибок, когда нужно было, например, устроить на жилье приехавшего из провинции нелегала или определить место очередного собрания землевольческого совета. Обычно искала подходящие квартиры Баска, у нее на этот счет было какое-то странное чутье, она шла искать нужные квартиры именно в те дома, в какие нужно, и никогда не ошибалась, Дворнику оставалось только пройти по указанному адресу и убедиться в достоинствах выбранного ею помещения.
2 апреля было совершено покушение на жизнь государя императора. Покушавшийся, народник Александр Соловьев, встретил царя вблизи Дворцовой площади, когда царь возвращался с прогулки. Соловьев пошел ему навстречу и, не доходя нескольких шагов, вытащил револьвер и выстрелил. Царь повернулся и побежал. Соловьев выстрелил ему вдогонку. Царь споткнулся и упал, пополз на четвереньках, не в силах подняться. Соловьев еще дважды выстрелил, все мимо, и тут на него налетел офицерик из охранной стражи, ударил саблей по голове, свалил с ног.
Теперь в Петербурге арестовывали не только тех, кого можно было заподозрить в причастности к покушению, но всех более или менее неблагонадежных, в том числе всех тех, кто когда-либо, начиная с 1866 года, со времени Каракозова, привлекался к дознанию и суду по политическим делам, — власти решили очистить от них столицу. Уже к вечеру 2 апреля в Третьем отделении был составлен список около восьмидесяти таких неблагонадежных, у большинства из них в ночь на 3 апреля были произведены обыски, многих, несмотря на то что у них ничего не нашли (были предупреждены землевольцами, получившими от Клеточникова этот список вечером второго же числа), арестовали, и между ними доктора Веймара, револьвером которого воспользовался Соловьев, присяжных поверенных Ольхина, Стасова, близких народникам, как и Веймар, деятельно помогавших им.
После покушения на государя в Третье отделение хлынул поток анонимных доносов, или, по принятой здесь терминологии, «частных заявлений», обработка которых была поручена Клеточникову еще в первый день его появления в канцелярии агентуры. Большинство доносов были вздором — попыткой обывателей свести личные счеты друг с другом, и начальство в отношении их не заблуждалось, на копиях доносов, переписанных жемчужным почерком на четвертушках роскошной глянцевой бумаги, ежедневно представлявшихся Кириловым шефу, чаще появлялись такие резолюции его высокопревосходительства: «Должно быть, чепуха», «Благонамеренный дурак», «Несомненно, вранье. Писал какой-нибудь выгнанный офицер», «Оставить без последствий». Но иногда на копии ложилась короткая косая запись: «Г. Кирилову. Расследовать». Это означало, что по указанному в доносе адресу Кирилов должен был послать шпиона, и, если хотя в какой-то мере (что случалось чрезвычайно редко) шпион подтверждал справедливость анонимного оговора, Дрентельн немедленно направлял по этому адресу жандармов. Иногда же ради скорости он направлял жандармов без предварительной проверки доноса. Жандармы производили обыск — разумеется, бесплодный: все сколько-нибудь правдоподобные сведения, содержавшиеся в «частных заявлениях», прежде чем с ними знакомился Дрентельн, заносились в тетрадь под названием «Сообщ. агента».
5 апреля был опубликован царский указ Правительствующему Сенату о разделении России на шесть диктаторских генерал-губернаторств, с правом генерал-губернаторов предавать виновных в политических преступлениях военному суду. Первой жертвой указа стал юный подпоручик Дубровин. Он был арестован по подозрению в сношениях с революционерами, при аресте оказал сопротивление, ранив двух жандармов, и по приговору Петербургского военно-окружного суда 20 апреля повешен.
14 мая в Киеве были повешены террористы Осинский, Антонов и Брандтнер. 28 мая повешен Соловьев. Виселицы в Одессе, Николаеве, снова в Киеве — это продолжалось все лето.
Лето в Петербурге — лучшее время года, что бы ни писали о нем беллетристы, разглядывающие летний Петербург из деревенского или дачного далека, — по контрасту с лесной или полевой благодатью и правда могут показаться невыносимыми пыль и мухи, вонь подсыхающих помоев на черных лестницах и во дворах-колодцах, железный грохот копки в прокаленных солнцем узких каменных ущельях; но для петербуржцев, которые вынуждены оставаться в городе круглый год, лето после изнуряющих весенних ледяных ветров, после зимней черной и мокрой снежной слякоти и бесконечных черных осенних дождей, лето — пора возвращения к жизни, воскресающих надежд и отдохновения. Летом в Петербурге прогретый и покойный воздух пахнет морем и зеленью укромных, малоприметных, но отнюдь не малочисленных скверов и сквериков, каким-то чудом выживающих в каменных недрах кварталов, в высоком прозрачном небе разлито таинственное свечение, отчего все предметы выступают с особенной резкостью, и начинаешь замечать то, чего не замечал прежде, жадно ищешь зрительных впечатлений, странным образом начинаешь нуждаться в них и находишь их, находишь. Эти впечатления вызываются архитектурным обликом города, поражающим значительностью и завершенностью замысла, художественной идеи, единой мысли, которой служили поколения строителей города. Нужно пройти по набережным канав и по площадям и обратить внимание на то, как соединяются между собой в облике зданий стили разных эпох, и выйти на набережную Невы и оглядеть ее берега с многоверстными разливами дворцов и особняков, приземистых, тщательнейше выровненных по высоте, как бы повторяющих собою странную равнинность здешних болотистых низких мест, и станет ощутимой эта единая мысль. «Но откуда… откуда было взяться этой идее, единой мысли? Три столетия здесь, на этих берегах, как и всюду, шла корявая, лишенная духовного смысла жизнь — то же было, что и всюду, мельтешение муравьиных страстей, мизерных, растительных существований, сшибки меркантильных интересов. И все же возникла эта каменная гармония, эта красота… Жизнь прошла, а красота осталась…».
Так рассуждал, весьма неопределенно и смутно, Николай Васильевич Клеточников, выходя в один из последних дней августа на набережную Невы возле Академии художеств и направляясь в сторону университета. Обойдя пристань со сфинксами, он постоял у каменной стенки, опершись ладонями о ее широкую и шершавую, нагретую солнцем спину, окинув взглядом перспективу Невы (и заодно окинув взглядом набережную, чтобы проверить, не следует ли за ним кто; набережная, как всегда в предвечернее время, была пустынна), и пошел дальше. Он не спешил, шел и все засматривался на далекий противоположный берег, присматривался к баркам на Неве, к игре солнечных бликов на серых волнах реки и снова окидывал взглядом панораму города, распластавшегося по низким берегам, в надежде ухватить-таки, уловить мысль, заключенную в этой рукотворной красоте. «Да, жизнь прошла, а красота осталась, — рассуждал он. — Отмельтешили муравьи, и будто не было никогда, но оставили после себя красоту… не слизнули, напротив, сохранили и умножили… Можно сколько угодно подвергать сомнению смысл и целесообразность жизни, — вдруг отчетливо и резко подумал он, без видимой связи с тем, о чем только что думал, — но придут новые поколения, их первыми впечатлениями о мире будут впечатления о красоте этого мира, и покуда они не увязнут в наших логических ловушках, успеют прибавить к наследованной ими красоте много новой красоты. И так будет до тех пор, покуда будет сохраняться необходимое количество красоты в мире. И чем больше ее будет, тем прочнее будут основания жизни. Вот и основания жизни, о которых тоскуем… какие еще нужны основания?..». Эти мысли взволновали его. Он снова остановился у стенки и долго стоял, смотрел на барки, на тот берег, продолжая размышлять о том же.
Потом, посмотрев на часы, заторопился и пошел вперед, уже более не останавливаясь.
За университетом он свернул с набережной и переулками вышел к Малой Неве, где навстречу ему шел Михайлов.
Они сошлись так, как будто случайно встретились и давно не виделись, и, радуясь встрече, смеясь, стали оглядывать друг друга. Впрочем, они действительно давно не виделись. Михайлов успел сильно измениться внешне. Если бы Клеточников не знал, что здесь, в этом месте, и именно в это время он должен встретиться с Петром Ивановичем, он бы не узнал его. Петр Иванович был в летнем светлом пальто, в светлых панталонах с лампасами, в перчатках и с тросточкой, с закрученными вверх усами — вполне благородный господин, очень уверенный в себе, какой-то легкий, летящий, от него веяло силой, удачей.
— Николай Васильевич, д-дорогой, в самом деле, ск-колько же мы не виделись? Три месяца? — смеясь, спрашивал Михайлов, когда они, обменявшись первыми восклицаниями и приветствиями, медленно пошли вдоль реки, к мосту.
— Почти три, — отвечал Клеточников, присматриваясь к нему, привыкая к его новому облику. — Если не считать случая с месяц назад, когда вы мелькнули у Натальи Николаевны, точнее, мелькнули в окне конки, уезжая от Натальи Николаевны, не дождавшись меня.
— Да, мелькнул, — сказал Михайлов, вдруг задумываясь, отлетая в мыслях куда-то, но при этом продолжая смотреть на Клеточникова, говорить с ним. — Я т-тогда мелькнул в Петербурге… приезжал на несколько дней. Хотел вас повидать, но не рассчитал время… времени у меня тогда было чрезвычайно мало. З-зато сегодня весь вечер наш. И о делах поговорим, и о разных предметах… Если, конечно, у вас нет на сегодняшний вечер каких-либо особых планов, — спохватившись, сказал он и посмотрел на Клеточникова вопросительно.
— Нет, планов нет никаких.
— Вот и прекрасно, — сказал Михайлов и снова на секунду куда-то отлетел, но, видимо, недалеко от Клеточникова, потому что, посмотрев на него затем значительно, заговорил с ним очень серьезно: — Николай Васильевич, я знаю от Александра Васильевича и Афанасия Ильича, что вам известно, частью от них самих, положение дел в «Земле и воле»… теперь уже в бывшей «Земле и воле»… и что вы выбрали нашу линию, то есть той части землевольцев, которые образовали партию «Народной воли»… решили с нами остаться. Так?
— Да, так.
— Я очень этому рад, как вы п-понимаете, и не сомневался нисколько в том, что вы изберете эту линию, — продолжал Михайлов. — Но меня беспокоило, что в это трудное для всех нас время я как будто бросил вас на произвол судьбы… Да, да, не усмехайтесь, я так чувствовал… Беспокоило то, что не мог, не имел физической возможности лично с вами говорить обо всех этих делах, объяснить, как сам разумею дело, потому что не желал бы, чтобы между нами оставалась недосказанность… тем более теперь. Вот об этом обо всем я и хотел бы с вами сегодня говорить. И предлагаю такой план. Мы сначала погуляем и поговорим. Можно было бы, конечно, и у Натальи Николаевны посидеть, но я подумал, что нам лучше наедине поговорить. Притом нам с вами сегодня еще предстоит визит к даме… вот к ней мы теперь и отправимся и по пути поговорим. Вы ее знаете, это Елизавета Ивановна… я хочу вас ближе свести, на случай, если у Натальи Николаевны по каким-либо причинам вам нельзя будет показаться… Впрочем, и не только поэтому. У Елизаветы Ивановны и продолжим разговор. У нее вполне безопасная квартира. Вы не возражаете?
— Нет, напротив. Мне было бы приятно повидаться с Елизаветой Ивановной.