Точно так и со Швецовым получалась какая-то ерунда. Сначала исчезла (для него и для агентуры) Якимова. Затем исчез Степан Батурин (то есть Халтурин, живший на квартире Швецова под фамилией Батурина), наблюдение за которым установило, что он, покуда Швецов возился с Якимовой, продолжал заниматься пропагандой, пользуясь при этом запрещенной литературой, хранившейся у Швецова. На Швецова пало подозрение: не водит ли он за нос Третье отделение, не употребляет ли его доверие во вред правительству и на пользу нигилистов? У него сделали обыск, запрещенную литературу конфисковали, его самого арестовали, он плакал, жалуясь на несчастливую судьбу, уверял, что сам не понимает, почему так неожиданно повернулись против него обстоятельства, обещал выдать еще каких-то социалистов. Его выпустили, установив, однако, за ним секретное наблюдение.
Наступил октябрь. Событием, которого власти никак не ожидали, которое нанесло мучительный удар по надеждам на скорое естественное умирание распадавшегося на части радикального мира, явилось появление в Петербурге нового подпольного издания, органа только что сформировавшейся новой партии, название котором и приняло издание, партии «Народная воля». Дрентельн писал 2 октября императору в Ливадию: «С тяжелым и скорбным чувством вижу себя обязанным всеподданнейше донести вашему императорскому величеству, что вчера появился первый номер новой подпольной газеты под названием „Народная воля“…». Факт появления новой газеты Дрентельн назвал в письме явлением «в высшей степени прискорбным», а для себя лично и «крайне обидным». И император на полях этого письма меланхолически приписал своим мелким и корявым, неразборчивым почерком: «Да, оно, действительно, и стыдно и досадно!» Клеточников видел это письмо с пометками. Александра, когда оно было доставлено из Ливадии для помещения в архив Третьего отделения. А через несколько дней видел и другое письмо Дрентельна государю, тоже доставленное из Ливадии для помещения в архив и тоже с пометками государя, и при чтении его не мог не испытать горделивого чувства, не мог не усмехнуться про себя с сознанием своего, весьма своеобразного превосходства, даже некоторой власти над этими, казалось бы, всевластными людьми. В письме Дрентельн сообщал государю, что в связи с появлением новой подпольной газеты он распорядился произвести обыски у тех лиц, которых можно было заподозрить в причастности к революционному делу, что и было проделано — были произведены обыски у сорока трех таких лиц, тринадцать человек были заключены под стражу; но при обысках не было обнаружено ничего компрометирующего, ни одного экземпляра только что вышедшей подпольной газеты; таким образом, писал Дрентельн, «непосредственная цель принятой меры не была достигнута». Против этого места на письме государь написал: «Довольно странно!» Но то, что было странно для императора всероссийского, не было странно для коллежского регистратора, чиновника для письма Третьего отделения Собственной его императорского величества канцелярии, не было странно и для коноводов новой подпольной партии, своевременно предупрежденных этим коллежским регистратором о предполагавшихся обысках.
В первом номере «Народной воли» объяснялись причины, побудившие русскую революционную партию сосредоточить внимание главным образом на политической борьбе, доказывалось, что в создавшейся исторической обстановке борьба революционеров с правительством единственно соответствовала требованиям истории, что бы там ни говорила книжная теория.
В том же номере, на первой странице, под рубрикой «От Исполнительного Комитета», заведенной еще на страницах «Земли и воли» после того, как от Клеточникова стали поступать сведения о шпионах и провокаторах, заведенной для публичного изобличения их, было опубликовано очередное изобличение:
«Исполнительный Комитет извещает, что Петр Иванович Рачковский (бывший судебный следователь в Пинеге и в настоящее время прикомандированный к министерству юстиции, сотрудник газет „Новости“ и „Русский еврей“) состоит на жалованьи в Третьем отделении. Его приметы: рост высокий, телосложение довольно плотное, волосы и глаза черные, кожа на лице белая с румянцем, черты крупные, нос довольно толстый и длинный; на вид лет 28–29. Усы густые, черные. Бороду и баки в настоящее время бреет. Исполнительный Комитет просит остерегаться шпиона».
И на этом окончательно провалилась много обещавшая провокаторская карьера Рачковского, надежда внедриться в социалистскую среду и сокрушить ее изнутри; ему оставалось только поступить в штатные чиновники Третьего отделения, что он и не преминул сделать.
Традицию распубликования правительственных агентов «Народная воля» продолжала и в дальнейшем. В третьем номере, вышедшем через три месяца, наступила очередь и Швецова, — редакция публиковала сведения о шпионах не по мере поступления их от Клеточникова, а с таким расчетом, чтобы время опубликования невольно не навело полицию на источник их.
Дрентельн и его августейший корреспондент справедливо опасались возобновления радикалами подпольного издания: это могло свести на нет все усилия властей, предпринятые весной и летом и направленные на умиротворение возбужденных в стране в последние годы страстей. Так и случилось. Как будто все только и ждали появления подпольной газеты, чтобы начать роптать на правительственный террор, на полицейские притеснения, от которых страдали не одни только революционеры — массовые высылки из столиц и крупных городов Центральной и Южной России студентов, литераторов, юристов, учителей, земских и городских служащих задевали всё слои общества, настраивали его критически.
Перелом в общественных настроениях, наметившийся с начала октября, особенно явственно определился после 19 ноября того же, 1879 года, когда на жизнь Александра Второго было совершено очередное покушение, и на этот раз не отдельным лицом, а партией, той самой хорошо организованной группой мужественных молодых людей, которые называли себя Исполнительным Комитетом «Народной воли». Поражали грандиозность замысла и технический уровень исполнения. При возвращении императора из Крыма был взорван под Москвой царский поезд, для чего под полотно железной дороги был подведен тоннель, заложена динамитная мина и взорвана с помощью электрической цепи. Император и на этот раз остался жив, но отношение общества к этому обстоятельству было теперь совсем иным, чем семь месяцев назад.
Клеточников ясно ощутил перемену в общественных настроениях в те последние месяцы года, ощутил несмотря на то, что внешне жизнь в Российской империи как будто мало изменилась после 19 ноября. По крайней мере, в столице внешне мало что изменилось. Можно было даже поражаться тому спокойствию, с каким население столицы приняло известие о покушении под Москвой. Не было торжественно-радостных манифестаций по случаю счастливого избавления государя императора от гибели. В вагонах конки, в кухмистерских, всюду, где собирались люди, не заметно было ни особенного волнения, ни даже просто большого любопытства к факту покушения, этот факт воспринимался как ставшее привычным довольно заурядное событие, и если заходила о нем речь, то чаще можно было услышать такие, например, суждения: «Мина устроена так, что лучше не устроил бы и офицер Артиллерийской академии. В чем другом, а в ловкости и искусстве им нельзя отказать».
Но уже в этом видимом равнодушии публики к судьбе государя был знак перемены, уже само по себе это равнодушие было новым явлением. Тем более заметно было это новое в характере проходившего через руки Клеточникова потока «частных заявлений». Казалось бы, странно, но после того, как подполье вновь заявило о себе, и заявило дерзко, победоносно, поток анонимных доносов сократился. Если весной и летом не было дня, чтобы почта не доставила в Третье отделение хотя бы с десяток доносов, теперь такие дни случались. Ничего, однако, странного в этом не было: доносчик приспосабливался к менявшейся обстановке, в обстоятельствах, когда появились сомнения в безусловной силе правительства, осторожность требовала не выскакивать ни под каким видом, хотя бы и с анонимным заявлением. В тех же доносах, что приходили, теперь чаще всего заявлялось о лицах, которые высказывали сожаление по поводу неудачи московского покушения. На двух мещан, например, донесли, что они, рассуждая о покушении, сошлись на том, что, мол, «лучше бы удалось, по крайней мере все бы кончилось». Этот разговор они вели в бане, где их подслушали какие-то их знакомые и донесли; мещан арестовали.
Фразу арестованных мещан, несколько видоизмененную, Клеточников потом встречал не раз в делах Третьего отделения, именно в так называемых делах об оскорблении величества, которыми очень интересовался Михайлов и к которым недавно Николай Васильевич получил доступ. Михайлова более всего интересовало, как реагировали на событие 19 ноября крестьяне, сведения об этом он записывал особо, систематизируя их, имея в виду использовать в статьях «Народной воли». Крестьяне же, как свидетельствовали дела Третьего отделения, реагировали примерно так, как и городское население. Среди обвинявшихся в государственных преступлениях, в том числе и в оскорблении величества, наибольший процент составляли именно крестьяне. В Миргороде один крестьянин после московского взрыва заявил на базарной площади: «Велика была б тому награда, кто б его убил!» Другой крестьянин, старик из Псковской губернии, узнав о покушении и решив, что царь убит, осенил себя крестным знамением и возвестил: «Слава тебе, господи, авось теперь полегчает!» Такого рода факты были особенно дороги Михайлову.
Вывод о том, что наибольший процент обвинявшихся в государственных преступлениях приходился на долю крестьян, вывод, чрезвычайно важный для партии, подкреплялся статистическими данными министерства юстиции и Третьего отделения. Эти данные содержались, во-первых, в «Обзоре социально-революционного движения в России», написанном по заказу Третьего отделения агентом литератором Мальшинским на основе проведенного им исследования дел о государственных преступлениях за годы 1873–1876 и изданном Третьим отделением всего в 150 экземплярах, и, во-вторых, в делах, переданных Третьим отделением в судебные органы за последующие годы. Клеточникову доводилось держать в руках эти материалы; то, что запоминал при беглом чтении, он передавал народовольцам. Желательно было, конечно, получить эти материалы целиком.
— Если их опубликовать, это был бы гром на весь мир. П-пожалуй, не меньший, чем от московского взрыва, — сказан Михайлов.
Клеточников обещал попытаться их достать.
Михайлов рассказывал Клеточникову, что после 19 ноября в кружках радикальной интеллигенции и молодежи окончились споры о различии программ народовольцев и чернопередельцев, которые велись всю осень, большинство радикальной публики приняло народовольческую программу. Об этом можно было судить по результатам студенческих сходок, очень многолюдных в последние месяцы года, на которых теперь всегда принимались резолюции народовольческого толка; можно было судить и по возросшим сборам на нужды партии, возросшему спросу на издания партии, также и по тому, что увеличилось число предложений со стороны различных революционных кружков и отдельных лиц о присоединении к «Народной воле». Все это также было показателем перемены в общественных настроениях.
О том же Клеточников мог судить и по менявшемуся отношению к нему, собственно к факту его службы в Третьем отделении, со стороны его прежних знакомых. Наблюдать за этим было и забавно, и поучительно. В переулках, выходивших на Стремянную улицу, в густонаселенных дешевых, с узкими лестницами шестиэтажных домах-муравейниках, прятавшихся во дворах, внутри кварталов, еще в то время, когда Клеточников слушал лекции в медицинской академии, было основано несколько коммун студентов-медиков, товарищей Клеточникова по курсу. Они и теперь жили здесь. С ними Клеточников встречался почти каждый день утром, отправляясь на службу. Весной они вполне безразлично отнеслись к факту его поступления в Третье отделение, и те из них, что были с ним на поклонах, не переставали раскланиваться при встречах и не считали зазорным вступать с ним в разговоры, когда им случалось идти вместе или ехать в одном вагоне конки — им было по пути, по Литейному. Теперь его сторонились, на его поклоны не отвечали, причем не отворачивались, напротив, смотрели прямо ему в лицо — с вызовом, презрением.
Хозяин квартиры, тихий чиновник, попросил съехать с квартиры. С ним состоялся смешной разговор. Сначала си долго мямлил, путаясь и пугаясь, не смея прямо сказать, чего хочет, потом, отчаявшись, заговорил, что он-то, мол, понимает, что Николай Васильевич человек достойный, благороднейший и жилец идеальный, да вот соседи-с, а главное, гости-с, то есть сослуживцы-с, изволите ли видеть, полагают, что он, как и его жилец, служит-с Третьему отделению, оттого, мол, и держит такого жильца, и для него, человека тихого-с, это оскорбительно, пусть Николай Васильевич не примет это на свой счет. Клеточников переехал на другую квартиру, тоже найденную для него Михайловым, на Захарьевской, в двух кварталах от Третьего отделения.
Но больше всех удивил Ермилов, тот самый, пензенский, который перебрался-таки в Петербург, как рассчитывал когда-то в Пензе, когда объяснял Клеточникову систему карьеристского преуспеяния. О его перемещении в Петербург, чиновником особых поручений в министерство финансов, Клеточников узнал из «Правительственного вестника», по случайному совпадению из того же номера, в котором было напечатано сообщение о его собственном определении на службу в Третье отделение, это было в октябре, когда Клеточников через посредство Кирилова был зачислен в штат отделения, — до октября он числился вольнонаемным. Встретился с ним Клеточников уже после московского взрыва, в театре, на новой пьесе Островского, на которую почему-то пришло все министерство финансов во главе с министром Грейгом. Встретились в антракте, в фойе, вполне могли бы поговорить, и Клеточников был настроен поговорить, пошел навстречу Ермилову с улыбкой, в уме складывая шутливый комплимент его шутовской системе, рассчитывая об этой его системе и поговорить, но Ермилов, всегда искавший встреч с ним, теперь уклонился от разговора. Не то чтобы он шарахнулся от Клеточникова, однако же в некотором роде, пожалуй, и шарахнулся: он вздрогнул, когда увидел Клеточникова, на белом и круглом его лице на миг отразилось замешательство, но он тут же изобразил веселое удивление, развел руками, как бы в восхищении Клеточниковым (этот жест, однако, можно было принять и за жест разочарования), и сам шагнул навстречу — поспешил шагнуть, чтобы не пришлось представлять Клеточникова сослуживцам, с которыми он только что беседовал.
— Ну-с, знаете ли-с! Никак-с не ожидал-с! — сказал он, упирая веселые глаза в вицмундир Клеточникова, показывая, что не ожидал, что Клеточников выберет для карьеры такое ведомство, какое выбрал; в тоне его были и веселое почтение (к выбору Клеточникова и к его ведомству), и откровенная насмешка. И тут же поспешил откланяться. — Однако покорнейше-с прошу извинить. Спешу-с.
И исчез. Можно было теперь с уверенностью сказать, подумал с усмешкой Клеточников, что Ермилов больше не будет ему надоедать, — по крайней мере, до тех пор, покуда подполье будет пользоваться кредитом в интеллигентной среде, а он, Клеточников, служить в Третьем отделении. И дело тут, конечно, было не только в том, что Ермилов боялся быть скомпрометированным в глазах сослуживцев знакомством с чиновником Третьего отделения, но и в том, что он, Ермилов, сам того, быть может, не сознавая, был захвачен общим настроением, проникся искренним сочувствием к радикалам и столь же искренним несочувствием к правительству. Конечно, это не помешало бы ему, если бы по условиям его игры — избранной им карьеры — требовалось пройти через службу в Третьем отделении, не помешало бы сделать это, тем не менее радикалам он теперь не мог не сочувствовать.
В том, что Ермилов действительно проникся радикальным духом и оттого потерял интерес к Клеточникову, увидев в факте его поступления в Третье отделение проявление беспринципности, даже для самого Ермилова слишком откровенной, цинической, Клеточников вскоре получил возможность вполне убедиться.
В декабре неожиданно объявился в Петербурге Иван Степанович, разыскав Клеточникова, сказал ему, что приехал из-за него, и не только по своей инициативе, но и по просьбе Леонида, оба они, Иван Степанович и Леонид, были убиты известием о поступлении Николая в Третье отделение, правда, потом они с Леонидом нашли, как им кажется, удовлетворительное объяснение этому — да, нашли с Леонидом, с которым Иван Степанович сблизился в последние годы: кроме него да Ермилова, у него ведь нет собеседников; но прежде чем высказать свои мысли Николаю, Иван Степанович хотел бы выслушать объяснение самого Николая, затем он и приехал. Что же мог ему объяснить Николай? Впрочем, Иван Степанович не слишком его тормошил, ему не терпелось высказать свое собственное объяснение и проверить, насколько оно верно, это он и поспешил сделать.