Лодка покачивалась, развернувшись бортом к берегу. Саша смотрел в ведро, где в прозрачной воде рыбы стояли почти без движения: темные, красивые, лениво двигая хвостом и плавниками. Солнце пекло в коротко стриженую голову мальчика, наклоненную над ведром.
– Как они называются?– спросил он.
Отец сказал, глядя вниз, в толщу воды, точно наблюдая за тем, что происходило в недоступной зрению глубине.
– Они хорошие.
– Да. Вечером приготовим…
Но Саше не хотелось готовить этих рыб. Ему нравилась рыбная ловля, но она стала бы еще лучше, если не есть вечером тех, кого он теперь любил. Он поймал одну из ускользавших от него рыб. Она была твердая, прохладная, и у нее стали сильно раздуваться жабры. Саша пожалел ее, ослабил сжатые пальцы. Рыба сильнее задвигала хвостом, всем телом и протиснулась на волю.
– Папа, а им больно, когда они попадают на крючок?
– Не знаю, может и больно.
– Давай не будем их ловить.
Отец поглядел на него. Он вытащил лесу – крючки были пусты.
– Ну вот – всю рыбу распугал.
Саша не понял, как он мог распугать всю рыбу.
Лодка шла прямо на две скалы, которые рядышком выходили из моря. Саша глядел на рыб в ведре. Они, вместе с движением лодки, тоже двигались плавными кругами. Вдруг мальчика точно окатило холодной водой, в глазах у него потемнело, а уши будто заткнули ватой, сквозь которую доносились глухие, отдававшиеся в горле, тяжелые удары в груди. Саша привалился к деревянному борту лодки, позвал отца пересохшим ртом:
– Пап, мне плохо.
Отец бросил весла, сдернул кепку и, пропитав ее морем, повесил сыну на голову, потом зачерпнув грубой ладонью воду, смочил ему лицо. Дурнота медленно отошла, в груди стало холодно. Саша вяло улыбнулся. Отец пошлепал его по ноге, снова стал грести.
– Это бывает,– сказал он, глядя на бледное лицо сына и налегая на весла.– Солнце голову напекло. Тебе еще повезло. Бывает, без сознания валятся, а ты молодец. Сейчас к скалам подгребу – там есть тень, и искупаться можно будет. Попей воды.
Саше воды не хотелось. Он глядел на приближающиеся скалы. Скалы становились все выше и выше… Минут через пять одна из них нависла над лодкой высокой стеной. От неё веяло величием, покоем. Та скала, куда правил отец, стояла ближе к берегу. Она напоминала зуб подпорченный морем и временем. Саша уже видел небольшой грот, почти у самой воды и проход к нему. Проход был довольно мелок, но лодка смогла пройти. Вода там была прозрачной. В ней колыхались бурые водоросли, а в небе носились и противно кричали чайки. Отец развернул лодку, подвел ее вплотную к скале, которая в этом месте была едва выше кормы. Саша перелез в прохладу грота, прикрытого сверху массивным уступом. Отец передал ему сумку с едой и бутыль воды, прежде напившись, чтобы остудить нагретое работой тело.
– Побудь здесь. Искупайся, если хочешь, только осторожно… Я скоро.
Саша отдал влажную еще кепку. Отец, покрутив веслами, поплыл, а мальчик смотрел ему вслед, пока лодка не скрылась за краем щербатой скалы. Саша убрал сумку и воду подальше, по узкому проходу вышел из грота на небольшую площадку, прижатую к морю. С одного края подъем скалы был очень крутым, а по центру – сначала пологим, а потом выпрямлялся в отвесную стену. Мальчик полез вверх по сыпучему пологому краю и наткнулся на мертвую чайку. Он стоял и смотрел на скелет, выбеленный временем, ветрами, непогодой. Редкие остатки перьев еще держались на белых костях, по которым шустро бегали черные жучки. Мальчик глядел на мертвую птицу – на то, что от неё осталось – до тех пор, пока не подумал: «мне нельзя стоять под солнцем». Повернулся и стал спускаться. Он думал о мертвой чайке, а ещё о том, что неизвестно, сколько она здесь лежит, и сколько будет лежать… белый скелет с остатками перьев и черными, проворными жучками. Стало жалко птицу и себя тоже, ведь он здесь совсем один, и мальчик ощутил тоску среди этих суровых, безмолвных скал.
В гроте Саша снял одежду, и полез в воду. В этом месте подводная часть скалы близко подходила к поверхности моря, образовав небольшой заливчик. Один край подводной скалы высовывался из воды, образуя подобие рифа, другой – полого уходил вниз, и потом обрывался отвесно, до самого дна. На мелководье шла оживленная жизнь: сновали рыбки, колыхались водоросли, мхи и Саша нырнул туда. Слева от него заспешила в густые водоросли, бойко работая хвостом, зеленоватая рыбка. Мальчик поплыл к выпирающему из воды краю скалы и, вынырнув, ухватился за его шероховатую, изрезанную волнами поверхность. За этим краем была темная глубина. Смотреть туда было страшно. Саша стал смотреть вперед, скользя зрением по поверхности моря, упираясь взглядом в далекий горизонт…
Когда плыли обратно, они не говорили друг с другом. Отец греб, но уже не так легко. Он не желал тратить силы на разговор, а Саша вспоминал события этого дня, думал о том, какой сильный и хороший у него отец.
Поздно вечером, когда Саша спал, отец опять пришел домой пьяный. Не снимая ботинок, он пошел к себе, позабыв потушить свет в прихожей.
В непогоду
Погода испортилась в конце октября. Задули холодные ветры, начались штормы. Море налилось свинцом, небо затянули низкие темные тучи.
Далеко от берега большие волны можно отличить по белому пенному гребешку, закрученному наружу мчащейся волны, но ближе к берегу волны становятся крупней, точно не спеша разгибают спину после похода. Именно здесь волны поднимаются во весь свой рост и на мгновенье как бы замирают, а после – валятся на притихший берег. Разбившись, белая от пены волна уползает, цепляясь за каждый камушек, но в этом отступлении есть некая ирония, потому как следующая волна бывает еще злей, еще многосильней. Штормы доходят до такой могучей наглости, что переваливают за парапет и заливают набережную мутной водой, которая долгое время стоит большими лужами, и от них пахнет затхлостью и подгнившими водорослями.
С террасы перед домом не было видно брызг, разлетающихся вверх и во все стороны, когда волны разбиваются о волноломы, но сильный гул шторма был хорошо слышен. Мальчик любил сидеть здесь и слушать этот гул, в котором звучала могучая мощь моря и что-то, напоминающее пение печальной колыбельной, в которой нет слов, только дикий напев, но именно в этом древнем шуме было самое главное. Он сидел на плетеном стуле, не убранном еще из беседки в чулан до следующего лета. В небе мелькали чайки. Их противные голоса доносились, когда мощь шторма ослабевала на несколько мгновений, но потом гул моря вновь заполнял собою пространство. Что видели птицы эти со своей высоты? Кого бесполезно старались оповестить они надорванными, хриплыми голосами?..
– Немедленно иди в дом.
Он слез со стула, пошел по дорожке, между подстриженными кустами, к дверям. Мама, кутаясь в теплый белый платок, пропустила мальчика и захлопнула послушную дверь.
– Ты что, заболеть хочешь?
– Я не заболею, мама, я тепло одет.
– А я не разрешаю сидеть в такой холод на ветру.
– Там не очень холодно.
– Ты меня понял? – Ее взгляд был холодней ветра за дверью.
– Да.
– Позови отца обедать.
Мальчик побрел по лестнице на второй этаж.
Дом был построен давно, еще отцом его папы, и был очень уютен. Мальчику нравился дом: нравилось то, что он старый; нравился темный чулан позади дома, где хранились всякие тайны и страхи; нравилась высокая черепичная крыша с четырьмя трубами, по которым дождевая вода попадала в потемневшие от времени бочки; нравилось то, что в каждой комнате была невысокая печка, обложенная голубоватой плиткой, и когда становилось холодно, печи топили углем и дровами из поленницы под навесом. Еще ему нравился камин, нравилось смотреть на огонь, который разводили иногда прохладными вечерами. Мальчик любил старый дом – и ему казалось, что дом любит его. За прошедшие годы внешне дом почти совсем не изменился, но внутри все поменялось в нем. Раньше жила здесь большая, веселая семья, позже она становилась меньше и меньше, да и веселья тоже поубавилось. Теперь в доме жили трое, и в каждом оконном стекле, в каждом зеркале чувствовалась глубокая грусть по прошедшему. Но все на свете, кроме человека, не стремится нарушить ход времени, а человеку это никогда не удается.
Отец лежал на кровати одетым и курил. Пепельница стояла рядом, она была полна окурков. Мальчик позвал отца.
– А-а, это ты… В чем дело?
– Мама зовет обедать.
– Вот как, – он даже не двинулся.
– Да, она сказала, чтобы я позвал.
– Ты это сделал.
– Почему ты куришь? Она опять будет ругаться.
– Да, – ответил отец, продолжая глядеть на стену напротив, – у нее этого не отнимешь.
– А зачем ты куришь?
– Не знаю, мне нравится.
– Мне тоже нравится смотреть, когда ты куришь.
Отец повернул к мальчику лицо.
– Но это ничего, правда?
– Да, только мне больше нравится, когда ты куришь трубку.
– Говоришь, трубку?.. Иди поближе, что встал у двери… – он подвинулся на кровати, уступая сыну место.
Мальчик сел рядом. Несмотря на то, что форточка была распахнута, в комнате стоял противный запах выкуренных папирос.
– Когда тебе в школу?
– Еще три дня осталось.
– Хочется, а?
– Нет, не хочется.
– Я тоже не любил школу. Чем сегодня занимался?
– Шторм слушал.
– Ну и как?
– Мама прогнала домой. Говорит, что заболею.
Они помолчали, отец сказал:
– Так всегда бывает.
– Как?
Отец затянулся и пустил дым к потолку, потом затянулся еще, и к потолку поплыли кольца из дыма. Сначала они были маленькие, потом становились больше и больше, пока совсем не пропадали в накуренном воздухе комнаты.
– Скажи – как?
– А так, что когда любишь что-то, другому человеку это кажется блажью, и он старается сделать все, чтобы вытравить это, а потом еще и думает, что сделал полезное дело. Понимаешь?
– Понимаю.
– Ничего ты не понимаешь…
– Нет, понимаю! – тихо сказал мальчик. – Если бы люди любили друг друга, все было бы иначе.
Отец посмотрел на него.
– Вот именно. А ты молодец. – Он достал из-под подушки толстую книгу. – Знаешь, что это?
– Нет.
– Библия. Хочешь узнать, о чем здесь написано?
– Нам в школе говорили, что там все неправда, и бога нет.
– Много понимают у вас в школе.
Мальчика поразила эта мысль.
– А мама разрешит?
– Мама, мама… конечно, нет! Разве она позволит думать не так, как она. Ну ничего, она не узнает. Ведь ты можешь хранить тайны?
– Да, – ответил мальчик.
– Ну ладно, пойдем есть.
Они вместе спустились вниз. Первым блюдом был фасолевый суп, который так не любил отец. Он остывал в глубоких тарелках, под которые подставлены были большие плоские тарелки. Сели за стол.
– Еще бы дольше ходили…
Мальчик склонился над тарелкой и стал шумно вытягивать губами суп из ложки. Мама повернула к нему строгое лицо:
– Сядь ровно и ешь тихо.
Отец возил ложку взад-вперед в теплом супе.
– Почему ты не ешь?
– Не хочется.
– Ты даже не пробовал.
– Ты знаешь, что я не люблю…
– Ты не любишь все, что я делаю. Ты ничего не любишь!
– Перестань, прошу. Я устал от скандалов.
– Ты от меня устал, вот от чего ты устал. Целый день валяешься на кровати, работу бросил… Ты что, на мои деньги надеешься жить?
– Ну что ты говоришь…
– Я знаю, что говорю.
– Я не прошу у тебя денег.
– Как благородно… На что же ты станешь жить?
– Это мое дело.
– А тебе не кажется, что это и мое дело?
– Нет, мне уже так не кажется.
– Ах, даже так… Прекрасно!
Она распаляла себя все больше и больше, и злость заполняла ее; и чем больше она злилась, тем более усталым становилось лицо отца.
– Давай закончим этот разговор.
– Нет, я не намерена его заканчивать!
– Хорошо, я закончу его.
Отец встал, вышел из комнаты. Мама вышла за ним. В прихожей были слышны резкие голоса и грубые слова, которые они бросали друг в друга. Мальчик сидел за столом, наклонив голову над тарелкой. Потом хлопнула входная дверь. В столовую вошла мама. Лицо у нее было злое, губы едва заметно дрожали. Она села за стол и начала есть, но вдруг заплакала и, утираясь, ушла к себе. Мальчик положил ложку, встал из-за стола. Обед закончился.
Он вернулся, когда стемнело. Мальчик слышал, как скрипели ступени, потом щелкнул замок на двери в комнату отца. Осторожно, чтобы не шуметь, он поднялся по лестнице, постучал. Замок металлически всхлипнул, и дверь отворилась. Отец стоял без рубашки, босиком. Узкая, сухая грудь, покрытая темными волосами, выглядела уставшей, и шея его казалась мальчику длинной, беззащитной.
– А, это ты, – сказал отец. Он пропустил сына и запер за ним дверь.
– Где ты был?
– Так… Можно сказать, что отдыхал.
Отец подошел к кровати, сел.
– Я закурю, хорошо?
– Да, только открой окно, а то у табака такой противный запах.
– Ладно.
Отец отдернул штору. За окном было темно, в небе – там, налево – виднелась мутная луна. В открытую форточку затекала ночь, но электричество подкрашивало ее своим ровным светом – и, забираясь в комнату, ночь исчезала, точно окно служило границей, за которой темноте нечего было делать. Отец взял пачку папирос, но отложил – стал набивать трубку табаком из плоской жестяной баночки. Приминал табак большим пальцем, крупинки его сыпались на пол. Потом зажег спичку и, коротко причмокивая уголком рта, стал всасывать огонь. Табак зажегся, подернулся серым пеплом – и жар ушел внутрь, а отец начал пускать изо рта дым.
– Ну как?
– Здорово…
– Послушай, можно тебя спросить?..
– Да.
– Как ты относишься к людям… ну… которые пьют вино?
– Наверное, жалко их.
– Жалко? Почему же?
Отец посасывал трубку, глядел на сына.
– Не знаю, им бывает плохо.
– Да, – сказал отец, – может, ты и прав, я не знаю.
– Почему?
– Есть вещи, о которых никто не знает, и люди начинают мучить себя разными мыслями.
– А это плохо?
– Нет, для человека это, скорее, полезно, хотя чаще всего ему от этого больно.
– Я не понимаю.
– Я тоже.
Мальчик смотрел, как отец пускал дым.
– А ты уже взрослый. Совсем взрослый.
– Какой же я взрослый, если еще в школу хожу?
– Ты понимаешь… чтобы быть взрослым, не обязательно быть большим. Тут что-то другое, совсем другое…
– Пап, а почему ты ничего толком не знаешь? Ведь взрослые знают все.
– Нет, это они только притворяются, а сами ничего не знают. Единственное, чему они научились – это черстветь, как сухари.
– А почему так бывает?
– Как знать, у каждого по-разному.
– Ты тоже такой?
– Хотелось, чтобы это было не так, но, скорее всего, это так, и это печально.
– А мама?
Отец стащил брюки. Не вынимая трубки изо рта, он залез под тонкое одеяло, под которым было уютно спать летом, но не теперь, поэтому в ногах лежал теплый, в красную клетку, плед.
– Чем занимался после обеда?
– Так, ничем. Было скучно… А мама тоже сухарь?
– Что ты о сухарях заладил… Может, о другом поговорим?
– Хорошо.
В комнате стало тихо, и они услышали, как начался дождь. Сначала далекий гул моря еще доносился до внимательного слуха, но капли дождя стали падать чаще и чаще, а затем дождь усилился, стал похож на ветер, который шумит и раскачивает деревья. Кажется, комната, где они сидели, уменьшилась, стала крохотной, чуть больше кровати, и отец с его трубкой стал вдруг ближе. Мальчику показалось, что он начал улавливать в отце то, что хотел понять в нем. Но чем ближе оно было, тем туманнее становилось, пока не исчезло совсем. Осталась только тишина с шумом дождя, ведь тишина никогда не бывает одна. Мальчику показалось, что они долго-долго сидят без слов, и он сказал:
– Дождь пошел.
– Да.
– Пап, почитай мне твою книгу. Ну… ту, что ты показывал… Забыл?
– Хорошо.
Отец достал книгу, поискал место и начал читать. Это была история о человеке, который жил в одной далекой стране много-много лет назад. Он ходил из одного ее конца в другой, переплывал моря и повсюду разговаривал с людьми, но люди не поняли того, что он говорил, и предали его, и он умер. Печальнее всего оказалось то, что человек знал наперед, как все случится. История была невеселая; голос отца тихо звучал под шум дождя, и казалось, от книги расходилась грусть, как бывает, когда швырнешь в воду камень, а от него разбегаются во все стороны волны. История напоминала грустную сказку, но слова, которые читал отец, были такие простые, как если бы их говорили в настоящей жизни, а не в книге, и от этого мальчику становилось еще печальней. Он представил, как тот человек бродил по земле, и ветра продували его одежды, а дожди лили на его тело, и человеку было так же одиноко, как мальчику.