Залежалось, пригасло в красках крепдешиновое платье. Ирина покрутила в руках так никогда и не надеванную обнову. Растерянно прикинула: надеть — не надеть? Не раз понуждал ее Степан покрасоваться в этом наряде, когда была на сносях, но и тогда удержалась Ирина — вдруг оскорбит Матрену, разбередит воспоминания. А может, забыла старуха про это платье, может, вместе с красками слиняла и память о нем?
Самое удивительное, но и самое огорчительное объявилось сразу, как только Ирина натянула шуршащий крепдешин: платье облегло ее тютелька в тютельку, оно до обидного стало ей в самую пору… Вот и пригодилось злосчастное платье, так и не оправдавшее томительных надежд матери Родиона…
Около избы бабки Матрены плавал унылый, реденький говорок провожающего люда, приковылял даже дед Анисим, последние годы совсем не слезавший с печки. Он бесцветно посмотрел на Ирину, но, так и не признав, чья же она будет, присел на завалинку, погасшими глазами разглядывая малопонятное зрелище. С какой-то школьницей зубоскалил председательский шофер Васька, и старухи гневно шикали на ворковавшую не вовремя парочку.
Тихим, порушенным роем гудели товарки Матрены, скорбно дожидаясь, когда в последний раз старуха спустится с родного крыльца. Грустно выстукивал молоток Ипполита — нестругаными досками зашивал он квадратные глаза Матрениной избы. Ирина грузно опустилась на завалинку, по-старушечьи покорно вздохнула, и сразу же передалось ей общее унылое настроение. Старухи шамкали о том, какой знатный стол накрыла Матрена, сколько русско-горькой оглушил Ипполит, какими теплыми словами одарила хозяйка каждую из них. Теперь Матрена, как и подобает, захотела побыть одна, без лишних глаз распроститься навеки с родным гнездом. Они и не обиделись, что мало поблаженствовали за богатым столом — здесь дело святое.
Неудержимо повлекло Ирину в избу, где одна-одинешенька теперь Матрена, куда навсегда поселяются вечные сумерки — Ипполит споро заколачивал окна и каждой доской перекрывал путь свету. Ринуться бы сейчас к потушенному очагу, объясниться душевно с Матреной… Ирина заторопилась на крыльцо, но Матрена уже спускалась по скрипучим ступенькам. С такой обреченностью двигались больные ноги, столько страдальческой неизбежности было на ее суровом лице, что прижалась Ирина к неошкуренному столбу, чтобы не сбить последней, горькой поступи бабки Матрены.
Невидящие глаза старухи зацепились за чуть поблекшее, но все еще нарядное платье Ирины. Что-то родное и лукавое дрогнуло в них. Матрена придержала прощальный шаг, ласково оглядела Ирину:
— Уважила, уважила, доченька. Никогда тебя в нем не видела. Ошиблась я тогда в размерах, а теперь в аккурат по фигуре легло. Значит, сильно забежала я вперед. Хорошо, что, когда Ленкой ходила, надеть не решилась… Понятливая ты, совестливая, Ирина… А вот сродниться не довелось… Судьбу не переломишь, доченька… — Наклонилась к самому уху Ирины, прошептала: — Ну а вдруг, Иринушка, ну а вдруг? Тогда с Родионом ко мне приезжай. Дорогу ему покажешь, да и взгляну на вас перед смертью. Черепки рассыпаны, а все же хочется поглядеть. Как бы оно могло быть…
В материнский поцелуй вложила Матрена прощение Ирине.
Двинулся председательский «газик», хватко цепляясь за высохшую траву. Взгрустнул балагуривший доселе Васька и лихо крутнулся у ослепшего дома. Помчал Матрену в неведомое путешествие…
17
Тяжелые сны вконец истерзали, изнурили Родиона. В хрупкое предутреннее забытье мучительными видениями вползал Авдотьин овраг. И каждый раз безгласно орал Родион, дергался непослушными ногами, порывался бежать. Страшными ночами он скользил на грани умопомешательства, растерянно осознавая, что никто не слышит его, не повинуется его приказам.
…Вчера в овраг пришла мать. Он обреченно рыдал, заклиная ее остановиться.
Сегодня крикливые мальчишки затеяли в овраге военные забавы, замахали деревянными винтовками. Он похолодел от страха и надрывно умолял, упрашивал… Бежать, бежать из оврага, где вот-вот начнут палить фашистские автоматы…
К врачу все же придется пойти. Посмотрит, выслушает… Бояться не стоит, бог дал, ни рака, ни сердечной недостаточности у Родиона нет. Так, расхлябанные нервы, назойливые галлюцинации.
Гонорар за тайный визит запросили большой, а профессор, к удивлению Родиона, оказался совсем молодым. Понимающие глаза ждали признаний. Родион смутился от доброжелательного, вглубь проникающего взгляда:
— По ночам сплю плохо, господин профессор.
Сочувственная улыбка чуть разлепила полные губы врача:
— Сейчас спокойно спят невинные младенцы и старики, впавшие в детство.
Родион начал рассказ про овраг, ставший непосильной платой за его измену своей земле. Он говорил о матери, о деревне, о своем хуторе. Ни разу не перебил его профессор. Только понимающе покачивал головой.
Последние слова Родиона давно растаяли в профессорском кабинете, а доктор все молчал и молчал. Потянулся было к рецепту, но тут же резко отодвинул листок:
— Болезнь ваша известная. К большому сожалению, неизлечимая. Здесь по крайней мере. Ностальгией называется. И лекарств против нее в медицине нет. Побывать на родине нужно.
— Но это же там, — многозначительно откликнулся Родион.
— Э, нет, увольте. Политика не моя область. Как врач советую: если есть для вас лекарства, то хранятся они только там, как вы изволили заметить…
18
За что почитали старухи Матрену, так это за ее умение слушать товарок не перебивая. К старости говорливость удержать нету мочи, слова плывут неостановимо, каждого так и подмывает высказаться. И не было на старушечьих посиделках лучшего контролера, чем справедливая Матрена.
При ней все шло по совести, никто не распевал весь вечер один, и самая затурканная старушенция в свой черед обретала слово. Матрена умела приструнить любую завзятую балаболку, вытащить живое слово из молчаливой тихони и себя вовремя придержать. Ипполит, у которого язык не отдыхал и во сне, в Матренином доме мирился со справедливой очередью, а если заносило его на болтливых виражах, только Матрена и могла вернуть старика с ораторских высот на землю.
То ли постоянное одиночество приучило Матрену к сдержанности, то ли пустая изба сделала лишними торопливые слова — сказать трудно, но утвердилась старуха в нерушимом правиле: чем молоть пустопорожнюю чепуху, лучше послушать голоса других жизней, которые и богаче, и поучительнее событиями, да и умнее в своем каждодневном течении.
В солнечной и вместительной комнате дома престарелых старушки, видимо, совсем изныли в ожидании свеженького слушателя — не успела Матрена оглядеться в бывших барских покоях, как низвергнулся на нее говорливый ливень здешних обитательниц.
Попытки Ипполита ухватить словесное главенство были немедленно потоплены неудержимой лавиной душевных излияний. Он мудро решил дождаться спада первой волны, чтобы затем безраздельно верховодить в компании. Но старушки бдительно зыркали оживившимися глазами по лицу Ипполита, не оставляя ему никаких пауз и надежд.
Ипполит обреченно понял, что отныне придется внимать Матрене другим речам, да и он в деревне останется одиноким и неуслышанным и вряд ли свидятся они на этом свете… Ипполит задергал веками, стараясь прогнать жалость, которая начала слезить глаза.
Он поспешно принялся снаряжаться в обратную дорогу, балагурно прощаться с обитательницами просторного покоя:
— Матрену не забижайте… Не был бы женатым… — Обжегся о колючий прищур Матрены, удержался в шалой игре. — Сватов вовремя не отрядил.
Сразу же откликнулась старушка, хозяйничавшая в красном углу комнаты. Сухонькая, подвижная, она брезгливо дернула востреньким носиком, словно что-то понюхала вокруг, сердито развернулась к Ипполиту:
— Земля по тебе скучает, а ты все ухажера из себя корчишь. Такие слова двадцатилетним говорят…
Не раздумывая, Ипполит отсчитал сдачу:
— Кому и в двадцать не говорят, а которым всю жизнь такие слова годятся…
Матрена застыдилась, что ее вселение омрачается перебранкой, взяла сторону новой соседки:
— Хорошенько его приструни, Дарья Тимофеевна. Язык без костей, вот и мелет все подряд.
Сама мигнула Ипполиту, умоляя его уняться. Как-никак, ей теперь до конца куковать с новыми жиличками; зачем же с первого часа заводить осложнения? Ипполит быстро уразумел, что для пользы Матрены надо идти на мировую, и тонко подъехал к Дарье Тимофеевне:
— Знать, перебрал я на проводах, вот и распустился язык. Простите, уважаемая…
Дарья Тимофеевна, разоруженная такой покладистостью Ипполита, готовно отступила:
— Так я что? Сгоряча, видно, тоже. Уж больно ты прыгучий в словах, отвыкли мы от такой бойкости.
Чтобы закрепить примирение, Ипполит подвинулся еще дальше:
— По такому делу и оскоромиться не грех. При любом новоселье стены окропляют… — И достал бутылку припрятанного кагора. Матрена не была готова к такому повороту. А Дарья Тимофеевна, не раздумывая, пошла к Ипполиту в союзницы, суетливо задвигалась, притворно запричитала об утерянном здоровье, но прибирала на столе с повышенным вдохновением. Робким сомнением откликнулась стеснительно примолкшая Надежда Спиридоновна:
— Ладно ли будет, бабы? А ненароком заглянет нянечка?
— Постучаться обязана, — отрезала Дарья Тимофеевна.
— Заглянет — так мы что, не плеснем ей на здоровье? — рассудил Ипполит. — Чай, не на троих соображаем, а по человеческому уставу новоселье правим. Тут любая инструкция вянет. Где это видано, чтобы посуху в новый дом въезжать?
В одно мгновение стол затеплился домашней приветливостью, сблизил чужих людей. Старухи только чуть пригубили вино, но вскоре молодо раскраснелись, как-то молча признав его главенство за столом и уступив ему дешевенькое питье. Ипполит проявил мужское великодушие и не пустился в длинные разговоры. Для затравки обрисовал тяготы одинокой старой жизни и щедро вывел на словесные дорожки разрумянившихся старушек.
Востроносенькая неумолчная Дарья Тимофеевна так еще и не определилась: кто же исковеркал ее судьбу — она сама или родные дети.
— Покладистым, безответным рос Андрей. Почитай, до самой армии слова поперечного не слышала. В армии и высмотрел себе бабенку. Как написал мне, что уже при жене, да еще вместе служат, так и воспротивилась я до самых корней. Где это видано, чтобы в армии порядочность баба соблюла?
Хотел было Ипполит перечеркнуть несправедливые слова Дарьи Тимофеевны, но старуха осадила его круто, и только растерянное дедово мычание повисло робким возражением.
— Ты помолчи пока, Ипполит. Знаю, что говорю. И в бронированной юбке не удержаться любой девке, если ваш брат роем крутится, соблазны рассылает. В камне и то щербинки есть, а в бабе-то слабость выискать… Ну, словом, ополчилась я. Андрей промеж нас мечется, словно в болезни какой. Придержу себя, на разгляд выйду — так все чин по чину! И лицом невестка пригожа, и обходительностью бог не обидел. А я все по-своему разгадываю. Раз красивая, значит, вертихвосткой была. Вижу, совсем извелся Андрей, зеленее горохового стручка стал. Невестка приувяла. Кого же красит постылая жизнь? Помаялись они годочек, да и отошли от дома. По комнатам наскитались, а потом и квартирой обзавелись… Я к ним ни ногой, они тоже открыточками приветы начали слать. Себя казню, зароки даю: вот-вот пойду с покаянием… А жизнь со своим несчастьем подкатилась. Андрей монтером на электростанции был, там и приключилась беда. В ноябре это обрушилось, только первые морозцы прихватили. Шел Андрюша с дежурства. У плотины вода едва ледком затянулась. Два сорванца хоккей устроили… Корочка обломилась, они камнем на дно… Обоих спас Андрюша, а сам не выплыл… К весне только сетью и разыскали…
— Невестка-то где теперь? — тягостно отозвалась Матрена.
— Все там же. На электростанции работает…
— И так с тех пор ни словечка? — поинтересовался Ипполит.
— Внук сюда пишет, да и Лариса сколько раз звала: кончай ты, дескать, блажь, возвращайся в дом… Только с какими глазами я к ним заявлюсь?
— Да, грехи наши тяжкие, — выдохнул Ипполит. — Сами не знаем, что творим. Чужую жизнь все под себя ладим, а у молодых дорожки свои…
Дарья Тимофеевна скорбно замолчала, а Надежда Спиридоновна, видимо, знавшая про соседку все наизусть, тоже не нарушала тяжелую тишину. Ипполит нацелился на что-то поучительное, но вовремя учел, что утешительные слова теперь ни к месту, угрюмо промолчал.
Теперь ему и вправду пора собираться восвояси, он здесь только временный посетитель, ему пока идет другая житейская карта. Надо было прощаться. Но беспечных, веселых слов не наскреб Ипполит, они будто примерзли к языку. Когда пообвыкнется Матрена да поближе сойдется с новыми подругами, тогда он еще раз заявится сюда.
Ипполит тихо распрощался с Матрениными соседками и потащился к парадному въезду в бывшее имение. Матрена пошла проводить старика.
Они тяжело и долго молчали — каждый думал о своем.
…Матрена не была в усадьбе, почитай, с самого замужества. Тогда здесь все дышало только что отшумевшей бурей революции. В бывшей людской разместился сельский Совет, и навстречу им поднялся хромой председатель в полинявшей буденовке. Удивленно поморгал покрасневшими глазами, хотел отделаться дежурным усталым словом, но, увидев на гимнастерке Петра боевой орден, шумно обрадовался:
— Сочетаться? Нашим, советским? Да вас расцеловать мало, милые вы мои. Сижу как управляющий с печатью, на разные бумажки герб щелкаю. Про бревна, кирпич, покос — скулы сводит! А чтоб на новую семью печать шлепнуть — такого нет! Вроде церкви позакрывали, а все равно попов находят. Венчают черт их знает где, а все-таки венчают. За что же я культю схлопотал? Чтоб при опиуме жить?
Деревянная нога поскрипывала, председатель сновал от стола к потемневшему шкафу, и Матрена, до немыслимости пунцовая, посмотрела на Петра. Он лукаво разглядывал взъерошенного председателя. Председатель все не мог разыскать амбарную книгу, куда надлежало занести имена молодоженов. И заполнял паузу отрывистой речью:
— По первому разряду справим! Красную свадьбу — чтобы врагам кисло стало. Никаких шаферов — я сам все обрисую. А товарищ орденоносец о текущем моменте речь толкнет…
Матрене хоть сгорай со стыда. Сердечный человек, столько приветливости на них выливает, а они с Петром уже венчанные, богом согласованные. И весь конфуз из-за ее упрямства. Отец уперся — по-церковному, по-людски — и все тут! Нарушишь волю — так вот порог, забудь все тропки к отцовскому дому. Матрену родитель скрутил в бараний рог — ни пикнуть, ни возразить — а уж она вгрызлась в Петра: если любишь, то и обряды уважить должен. Петр артачился, бушевал, но любовь перегнула его стойкость, под уговорами Матрены он качнулся и наконец махнул рукой — будь по-вашему!
Петр сполна насладился горячностью председателя и решил вывести его из заблуждения:
— Припоздал, браток, малость. Зачин тебе другие сделают, а мы уж давно в супружестве. Плуг по ордеру получить пришли… Кликнул бы раньше — первым номером заявились. Какая же теперь регистрация, браток? — И выразительно стрельнул глазами в полыхавшую румянцем Матрену. — Крестный скоро понадобится. А ты с печатью лезешь. Пойдешь в крестные?
— Вот это номер! Орденоносец, а венчался! С беляками воевал?
— А как же, — согласно кивнул Петр. — Окапывался, стрелял и в атаки ходил. А ты чего, словно темная ночь, насупился?
— Стыдно за тебя, товарищ. Революционный обряд предал, с попами схлестнулся.
— Ну, ну, полегче на поворотах, — отозвался Петр. — Слова как маузер, осторожнее с ними… Горяч ты, браток, тороплив не в меру. Отвоевались — поостыть надо. К жизни приглядеться. Дай срок — будет по-нашему все.
— Ну глядите, а то ведь новую жизнь надо и обрядами новыми начинать. Чтоб складно было… — раздумчиво протянул председатель. — И зачем только с религией связались?..
Давний этот случай промелькнул сейчас перед Матреной, как вчерашний день. С лицами и неумершими голосами. И не поняла сразу старуха, зачем все так явственно увиделось? Может, оттого и сложилось все так неудачно, что смолоду пропустили они с Петром новый обряд?..