— Ну, рассказывай, — сказал он и внимательно выслушал старосту, который подробно изложил свои заботы.
— Претандер, — сказал Фронтен, — в это дело я не хочу вмешиваться. Тебя интересует судьба собаки. А я ненавижу собак. Гёте тоже ненавидел собак, он даже ушел с поста директора театра из-за того, что в нем должна была выступать и потом действительно выступала собака. Возможно, Мани — исключение, возможно, этот пес — поэтическое создание, вроде Мефистофеля в образе пуделя. Но спасти его уже не удастся. Слишком сильно он впился зубами в свою жертву. Правда, я не могу поклясться, что он вцепился именно в тот зад, в какой следовало, потому что в такой свалке было не разобрать. Выбрось распрю с пансионатом из головы. Что Эльзи девка не промах и охоча до мужиков — это факт, и что зад сторожа пострадал — это тоже факт, а факты лучше не трогать.
— О какой свалке ты говоришь? — спросил староста.
— Я в то утро в лесу за флигелем декламировал стихи:
ответил Фронтен, — которые сами по себе бессмысленны, ибо лебеди не целуются, а отвратительный эпитет «священно-трезвая» совершенно не вяжется с прозрачной водой озера. Но еще бессмысленнее то, что произошло на моих глазах в пансионате перед дверью в кухню. Ох, Претандер, Претандер.
Он умолк, налил себе еще рому и продолжал молча сидеть.
— Что же? — спросил староста. — Что же ты видел?
— Они валялись в луже молока, — ответил Фронтен. — Эльзи, два парня и пес. Я слышал дикие нутряные вопли, долетавшие в лес высоко над пансионатом. Было похоже на Вальпургиеву ночь, хотя на дворе было утро.
Он опять налил себе рому.
— Но ты, Претандер, не вмешивайся. Эльзи как-нибудь сама справится. По чести сказать, ей даже и справляться-то нет нужды, она сильнее нас всех. А пес — это правда, что он сам к тебе приблудился?
— Он просто случайно забрел в наше ущелье, — ответил староста.
— Как и я, — ввернул Фронтен. — Я тоже случайно забрел в ущелье Вверхтормашки. А что еще остается делать в этой стране, староста, как не осесть здесь?
Потом он сидел, уставясь в одну точку перед собой, забыв о старосте и не замечая, слушает ли он его еще или уже ушел. Вдруг подошел к окну, распахнул его и крикнул:
— Проклятая госпожа фон Штейн![56]
В старосте было слишком много крестьянского, чтобы выйти из себя из-за вероятного насилия над Эльзи, но той не было шестнадцати, и, значит, имело место развратное действие, как сказал Лустенвюлер, поэтому староста сердился на себя за то, что не подал жалобу на развратное действие обидчика. На самом же деле он тревожился только о псе, на которого могли взвалить всю вину, что и произошло на самом деле. Теперь нужно было его спасать, Эльзи, слава Богу, и впрямь была изнасилована, школьный учитель видел это своими глазами. Но поскольку староста был крестьянского склада, он не особенно торопился с подачей жалобы и только в конце февраля поехал с почтовой машиной в соседнюю деревню, а оттуда поездом, останавливающимся у каждого поселка, в столицу кантона. Он попросился на прием к начальнику кантонального управления — тот обязан выслушивать любого деревенского старосту своего кантона, хотя их было больше двух сотен. Но уж деликатничать с ними было вовсе не обязательно.
— Претандер, — набросился на старосту начальник управления, которому подчинялись также юридическое и полицейское ведомства кантона, прежде чем староста вообще успел открыть рот и изложить свою просьбу, — эта история мне слишком хорошо известна, у меня уже давно лежит на столе требование арендатора пансионата о возмещении ущерба, твой окаянный пес разделал под орех его сторожа и все еще бегает на свободе, а этот бедолага все еще не может сидеть, известная часть тела у него разорвана в клочья, и сомнительно, удастся ли ее вообще подштопать. Доходит до тебя, Претандер? Ты даже представить не можешь, что тебе светит. А я тебе добра желаю. Прояви добрую волю и пристрели пса.
— Пускай добрую волю проявляют эти типчики из пансионата, — возразил староста. — Они изнасиловали Эльзи, а Мани только ее защищал.
— Изнасиловали? — опешил начальник управления. — Это кто же? Ночной сторож? Ведь это у него зад разодран в клочья.
— Нет, Эльзи изнасиловал кто-то другой, — заявил староста. — А Мани вцепился в сторожа по ошибке.
Начальник управления наморщил лоб.
— И об этом ты сообщаешь только теперь? — спросил он.
— Я думал, что Мани ничего не будет, если я об этом не сообщу, — пояснил староста.
Начальник откинулся на спинку кресла.
— Претандер, — сказал он, — нам с тобой нет нужды обманывать себя, у девушек в этом возрасте бывают самые неприличные фантазии.
— У меня есть свидетель, — ввернул староста.
— Вот оно что, есть свидетель, — машинально повторил начальник управления. — Кто же это?
— Учитель Фронтен, — ответствовал староста.
— Ах, этот сочинитель! Так-так, значит, сочинитель, — протянул начальник управления. — Если ты хочешь подать жалобу на развратные действия, тебе следует вручить ее вашему участковому полицейскому, он доложит о ней прокурору, а тот сообщит в суд вашего округа.
— Значит, все начинать сначала? — возмутился староста.
— Порядок есть порядок.
— Хорошо, я подам эту жалобу, — сказал староста.
— Претандер, — опять принялся за свое начальник, — ты упрям как осел и собираешься впутаться в историю, которая и для тебя, и для всего вашего ущелья добром не кончится. Не могу тебе сказать почему. Ты-то полагаешь, что если я начальник управления кантона, да еще и возглавляю суды и полицию, то знаю все дела лучше, чем ты. Ни черта я не знаю! Уверяю тебя, староста, наша страна — самая загадочная страна в мире. Никто не знает, кому что на самом деле принадлежит и кто с кем играет, чьи карты в игре и кто тасовал колоду. Мы делаем вид, будто живем в свободной стране, причем не уверены даже в том, принадлежим ли мы еще самим себе. История с Эльзи и твоим псом мне совсем не нравится, а уж от укушенного в зад ночного сторожа меня просто жуть берет. С каких это пор ночной сторож позволяет кусать себя в зад? А потом — этот барон фон Кюксен! Разве такой титул вообще существует? Вдобавок он еще и житель Лихтенштейна. А тамошним жителям угодно считать себя одновременно и австрийцами, и швейцарцами, а кроме того, еще и лихтенштейнцами. Но что понадобилось этому лихтенштейнцу в вашем ущелье? За этим кроется что-то такое, до чего мы лучше не будем докапываться, ведь и в сейфах наших банков мы тоже не роемся. Пусть тайное остается тайным. И судебное разбирательство ничего не изменит. Не подавай жалобу, даже если все, что ты рассказываешь, — чистая правда. Девичья невинность все равно когда-нибудь пойдет прахом, а с этим лихтенштейнским бароном я сам поговорю и готов держать пари, что он тоже заберет свое заявление. Только пса тебе все же придется пристрелить. Я, как глава полиции, вынужден это потребовать. Весной опять откроется «Приют нищеты», и из-за твоего Мани в опасности окажутся куда более ценные зады, чем задница сторожа.
— Пса я не пристрелю, а жалобу в суд подам, — уперся староста.
Начальник управления встал с кресла.
— Тогда я прикажу его пристрелить. А ты кати в свою деревню, да побыстрее, мне пора, в «Медведе» меня ждут партнеры по картам.
Возле дома участкового староста вышел из автобуса и выложил полицейскому свою жалобу устно.
— Ну вот, придется мне все же заниматься этой писаниной, — проворчал тот, обгладывая телячью голень.
Ему понадобилось несколько дней, чтобы изложить заявление старосты на бумаге, и прошло еще несколько дней, пока он приехал в деревню, чтобы староста поставил под ним свою подпись. Заодно он посоветовал Претандеру нанять адвоката, потому как теперь дело затянется надолго. Не зная, что дальше делать с этим заявлением, Лустенвюлер переслал его знакомому полицейскому вахмистру, участок которого находился за ближней деревней. Тот через два дня случайно обнаружил письмо Лустенвюлера у себя в почтовом ящике и лично доставил его писарю своей деревни, который был еще и выборным судьей того округа. Но поскольку писарь еще не покончил с налоговыми декларациями, которые он самолично заполнял на каждого налогоплательщика своей деревни, то в конце марта он переслал жалобу Претандера в столицу кантона следователю, который ее и прочел. Следователь этот был полон предубеждений. В свое время он хотел стать хирургом, но денег на учебу не было, и он стал юристом, но на собственную контору денег опять-таки не хватило, денег вечно не хватало, и он стал чиновником, но и тут карьеры не сделал. Фактически он не был настоящим следователем — тот был в отпуске, но не был он и его заместителем — тот был болен, он был лишь заместителем заместителя. Постоянные неудачи убедили его в том, что в кантоне все делается не так, как надо, поэтому он тут же поверил, что Эльзи была изнасилована и что пес лишь укусил ее обидчика, чтобы защитить хозяйку. Однако, поскольку причина этой его убежденности заключалась в комплексе неполноценности, порождающем вечную невезучесть, у него не хватило духу разобраться в заявлении старосты, и он просто сунул его обратно в конверт. Его шеф, настоящий заместитель следователя, в следующий понедельник избавился наконец от гриппа. Но не вынул заявления из конверта.
— Того, что приходит из ущелья Вверхтормашки, — сказал он, — я принципиально не читаю.
Зато настоящий следователь, вернувшись из отпуска, тем основательнее ознакомился с заявлением, покачал головой и сделал вывод, что перед ним требование возмещения понесенного ущерба, которое начальник управления не считает подлежащим срочному рассмотрению. А ведь уже несколько адвокатов спрашивали, не подал ли староста Претандер жалобу на ночного сторожа пансионата, и вот теперь перед ним эта жалоба. Тут заварится такая юридическая каша, что понадобятся бесконечные допросы и расследования, как бывает при любом пустяковом конфликте, который пробивается сквозь все доступные ему инстанции, пока не попадет в федеральный суд, а когда он туда наконец доберется, у этой девицы давно уже народится с пяток сорванцов, и ей будет без разницы, который из них от кого. Тут уж высший долг юстиции — не давать делу хода. Изнасилование! Да еще в ущелье Вверхтормашки! Так ведь там это — самый естественный вид секса. Нет, он не так глуп, чтобы подставиться газетчикам из «Блик» и «Беобахтер». И он сунул жалобу Претандера под кучу еще не разобранных дел, а вечером в «Медведе», сидя за картами, спросил начальника управления, был ли у него деревенский староста из ущелья Вверхтормашки. Тот кивнул и выпустил колечки дыма. Этот болван еще хлебнет лиха с такой дочкой и таким псом, обронил следователь и раздал карты. Пса придется убрать, и кантон будет жить спокойно.
Староста не сдавался. Он бросался от одного адвоката к другому и от одного члена Национального совета к другому, побывал даже у двух членов Совета кантонов, но никто не захотел ему помочь. Мол, жалоба его так и так «обречена», лучше поставил бы себя на место следователя, ведь тот по уши завален разными жалобами, да и нет у старосты никаких других доказательств, кроме выдумок Эльзи. Новая жалоба только ухудшит дело, а ему надо бы наконец выполнить распоряжение и пристрелить пса. Но староста и не думал его выполнять, так что после третьего предупреждения участковый полицейский Лустенвюлер получил приказ лично исполнить распоряжение начальства. Он снял со стены винтовку, доехал на джипе до развилки дороги и потопал вверх по склону в деревню. У околицы стоял староста, тоже с винтовкой в руках. Рядом с ним сидел Мани. Лустенвюлер остановился и задумался. Ему бы, собственно, следовало взять на мушку пса, но тогда староста мог бы взять на мушку его самого. Лустенвюлер напряженно думал. Еще неизвестно, имеет ли он вообще право стрелять в собаку, сидящую рядом с человеком, а вдруг он попадет не в нее, а в него? Лустенвюлер напряженно думал. А не предусмотрены ли такие случаи в полицейском уставе? У него было смутное ощущение, что аналогичные случаи рассматриваются именно там. Но что это были за случаи, Лустенвюлер не помнил. Так они стояли друг против друга уже битый час — он, староста и его пес. Лустенвюлер почувствовал голод. Он вынул из бокового кармана кусочек сервелата и начал есть. Пес завилял хвостом. Лустенвюлер вновь полез в карман и бросил собаке колбаску — это было уместно, ведь он намеревался ее пристрелить. Староста тоже полез в карман и тоже вытащил кусочек сервелата. Все трое принялись есть колбасу: староста, его пес и полицейский. Пес ел быстрее всех. Лустенвюлер все еще не представлял себе, как ему справиться с порученным делом. Они простояли друг против друга уже два часа. Если он предложит старосте отойти в сторону, он не сможет одновременно прицелиться в пса, ибо если он одновременно прицелится, то и староста сделает то же самое, но прицелится в него самого, а если они выстрелят одновременно, то он и пес могут быть одновременно застрелены, и тогда он, Лустенвюлер, хоть и погибнет при исполнении своего долга, но о долге погибнуть за пса он еще никогда не слышал, пес — все же не отечество. А если он предложит старосте отойти в сторону, но не станет целиться в пса и староста отойдет, не целясь в него самого, он сможет потом взять пса на мушку. Но поскольку пес реагирует быстро, тот успеет наброситься на него, прежде чем он нажмет на курок. Они простояли друг против друга уже три часа кряду. И Лустенвюлер потопал к джипу.
Не успел он повесить винтовку на место, как ему позвонил начальник управления и спросил, пристрелена ли собака. Лустенвюлер отрицательно покачал головой.
— Вы у аппарата? — спросил начальник управления.
— Так точно, — ответил Лустенвюлер.
— Тогда почему не отвечаете?
— Я отвечаю, — сказал Лустенвюлер, — ведь я покачал головой.
— Значит, не пристрелена, — рявкнул в трубку начальник управления.
— Да староста с винтовкой стоял рядом с собакой, — пояснил Лустенвюлер.
— Угрожал ли вам староста? — спросил начальник управления.
— Он мог бы, если бы я попытался пристрелить пса, — ответил полицейский.
— Да стреляли ли вы вообще в пса?! — завопил начальник управления так громко, что Лустенвюлер отвел трубку от уха.
— Что вы сказали? — переспросил Лустенвюлер. — Вы говорили так громко, что я ничего не понял.
Начальник управления повторил свой вопрос подчеркнуто вежливо.
— Я не рискнул этого сделать, потому что мог бы попасть в старосту, — ответил Лустенвюлер.
Начальник положил трубку.
Спустя двое суток в три часа ночи к Лустенвюлеру приехал из близлежащей деревни вахмистр полиции Блазер с тремя полицейскими — Эгглером, Штуки и Хайметтлером. Каждый был с винтовкой. Лустенвюлер приготовил на завтрак жареный картофель с салом и кофе с молоком.
— Когда рассветет? — спросил вахмистр.
— После пяти будет посветлее, — ответил Лустенвюлер и подал гостям еще и яичницу-глазунью из четырех яиц.
— Через час двинемся пешком, — решил вахмистр. — Чтобы те ничего не заметили. Пес лежит в конуре перед домом старосты. Просто выстрелим по нему все разом.
— А если пес не выйдет наружу? — спросил Эгглер.
— Может, его и нет в конуре, — засомневался Штуки, а Хайметтлер заметил, что готов держать пари — пес спит в кухне хозяина.
Лустенвюлер доел картофель и поджарил каждому еще по куску глазуньи.
— Поживем — увидим, — заключил вахмистр и выпил свой кофе.
— Сейчас бы хлопнуть по рюмашечке шнапса, — сказал Штуки.
— Мы при исполнении, — отрезал вахмистр.
— А ведь замерзнем, там холод собачий, — ввернул Хайметтлер.
— Какой у тебя шнапс? — спросил вахмистр.
— Травяная настойка, — ответил Лустенвюлер. — По одной не повредит.
Когда они тронулись в путь, бутылка была пуста.
— Прихвати с собой еще одну, — буркнул Лустенвюлеру вахмистр, с трудом ворочая языком.
Тьма стояла кромешная, и они продвигались по улице на ощупь. Где-то внизу во мраке шумела река.
— Холод собачий, — бросил через плечо Эгглер.
— Я вас предупреждал, — откликнулся Хайметтлер.
— А нам как раз и нужно прикончить собаку, — хмуро подал голос Штуки.
— Однако мы что-то слишком круто берем вверх, — заметил вахмистр.
— А деревня и есть наверху, правильно идем, — заверил Лустенвюлер. — Сейчас бы еще по рюмочке.
Они сбились в кучку и пустили бутылку по кругу. Вдруг впереди послышался приближающийся рокот. Они прыгнули в стороны. Мимо проехали два автобуса с выключенными фарами.
— Видимо, мы пошли не той дорогой, — сказал вахмистр, — эти автобусы едут из пансионата.
— Любой и каждый может ошибиться в такой темноте, — попробовал оправдаться Лустенвюлер.
— Сейчас самое время еще по рюмочке, — сказал вахмистр.
— А автобусы-то были битком набиты, — заметил Эгглер. — И откуда столько народу набралось, там ведь пусто.
Лустенвюлер заново откупорил бутылку.
— В пансионате всю зиму было полно постояльцев, — сказал он.
— Задержи мы эти автобусы, может, улов был бы знатный, — предположил Хайметтлер.
— Наверняка! — поддержал его Штуки.
— В дела пансионата я вмешиваться не желаю, — отрезал вахмистр. — Это дело судебных инстанций, а они тоже не стали вмешиваться. Но сейчас уже утро, нам надлежит пристрелить пса, а деревня-то, оказывается, на другом берегу реки.