— Я вас прозиль — пробоваль зуп сам…
Тот сразу понял, в чем дело.
— Боже милостивый, — взмолился он, — как вы могли подумать? Ваше превосходительство, я же от всего сердца рад вашему появлению, а вы такое говорите!
Но немец не начинал есть. Он спокойно выслушал Данила Петровича и сказал:
— Я ждаль… пожалюйст.
Кашпур зачерпнул ложку горячего супа и проглотил, обжегши язык, хотел зачерпнуть еще, но Щлейхер остановил:
— Довольна… Данке.
Он торопливо ел, все еще искоса поглядывая на Данила Петровича. Съев суп и выпив несколько бокалов вина, майор заметно подобрел. Бледные обвислые щеки зарумянились красными жилками, из расстегнутого высокого воротника, как головка неоперившегося гусенка, высовывался кадык. Майор увлекся едой. Он молчал. Молчал и Кашпур, хоть его и разбирало нетерпение начать разговор.
Справившись с поросенком, немец вытер салфеткой лоснящиеся губы и, угадывая, что именно интересует Кашпура, сказал:
— Наш кайзер решиль помогать ваш путущий власть. Мы помогаль вам праганяль большевик. Мы помагаль фаш страна. Мы воеваль за фас. Ви нас слюшаль и помогаль нам… Ваш селянин кофарний швайн! О да! — Майор, встал из-за стола, прошелся по комнате и на ходу продолжал говорить, размахивая, руками: — Мы вам даваль военний сила, наш техник. Ви нам даваль хлеб, цукар, скот. Центральна рада, Грушевски обещаль генераль Эйхгорн…
Вдруг майор рассвирепел и, тыча пальцем в грудь Кашпура, заорал:
— Грушевски взьо обещаль, гетман обещает, а на самий дело нитщево — всюду бунт, безобразия, стреляль нам спину, поджигаль обоз, отравляль наших зольдатен… Ми не потерпим, война есть война, ми убираль всех вас, всех!..
— Ваше превосходительство! — возразил Кашпур. — Да ведь это большевики бунты поднимают. Они во всем виноваты. А мы, хозяева земель, капиталов, мы за вас, за вас!
— Это карашо! Зер гут! Ошень! — И немец милостиво улыбнулся. — Вы понималь, умный голова. Украина под кайзерской блягословенний рука имель путущем успех. О да!
Майор утомленно опустился на стул.
Воспользовавшись паузой, Данило Петрович вставил:
— Это вы правду говорите, истину. Вы уж нам помогите. Сила у вас большая, установите порядок. Укажите мужику его место. А мы за наградой не постоим. Вы же сила! Какая сила! Ваш царь… О, если б нам такого кайзера! — льстил Кашпур немцу.
— Фаш цар бил турак, — отозвался Шлейхер, — ошень большой турак. Пустой калова. Вам на Украине не надо цар, ми вам дафаль гетман. Мы вам помагать. Ваш крестьянин не толшен стрелять ф нас. — Майор развел руками и удовлетворенно констатировал: — О нет. Ви еще сами не умель управляйт государство. Ви должна бывать под нашей власть. У фас есть все, но нет… — и, забыв, как это называется по-русски, немец постучал себя пальцем по голове.
«Ишь куда гнет, — подумал Кашпур. — Думает, мы глупые. Что ты ему скажешь!»
Тем не менее хозяин и гость нашли общий язык…
Вскоре немец доверчиво хлопал помещика по широким плечам и свободно шагал по комнатам. Потом потребовал список ненадежных мужиков. Кашпур сел за стол и занялся списком, который принес Феклущенко. Майор Шлейхер любовался через окно необозримой далью — роскошным массивом лесов, степью, рекой и восхищенно восклицал:
— Какой богатство, какой страна! Целий клад.
А в Дубовке плотовщики затаились в хатах. Несколько дубовчан еще с утра, снарядив лодки, подались в Лоцманскую Каменку. Остальные заперлись дома.
Только безногий Архип сидел на лавке у забрызганного дождиком оконца и выглядывал на улицу. Перед вечером он видел, как дважды проехал по улице отряд немцев с карабинами. Всадники подозрительно заглядывали через заборы в пустые дворы.
Утром немецкие солдаты согнали сплавщиков в школу. Чтобы было больше, привели и мужчин и женщин.
Вера Спиридоновна лежала в своей комнате больная. Слабые, высохшие, как у мертвеца, руки беспокойно блуждали по одеялу.
Дважды бесцеремонно заходили в комнату солдаты, шарили в комоде, в шкафу, под кроватью, разбросали на этажерке книжки. Что-то спрашивали у хозяйки, но она не могла ответить. Пустыми, как стеклышки, глазами смотрела на солдат. Спутанные седые волосы прилипли ко лбу. Сыпной тиф сжимал учительницу в своих тисках, и она не слышала — она была без сознания, — как за стеной кричал на плотовщиков майор Отто Шлейхер, как говорил жестким голосом Данило Петрович Кашпур, как плакали бабы…
А вокруг школы стояли с примкнутыми штыками солдаты, и короткохвостые лошади мокрыми губами искали на истоптанном детьми дворе свежую молодую траву.
Днем несколько солдат с капралом ходили со двора на двор, забирая коров, свиней и домашнюю птицу. За солдатами, пока они дошли до края села, вытянулась длинная вереница живой контрибуции. Капрал взамен отобранной живности, выдавал какие-то расписки. Бабы голосили, плакала детвора, плотовщики сжимали кулаки, в глазах у них рябило. Отобранную скотину согнали в один угол господского двора, выставили несколько часовых. Всю ночь ревели коровы. Утром контрибуцию отправили под эскортом двух десятков солдат на железнодорожную станцию. У Архипа ничего не могли взять. Капрал заглянул в пустой сарай, в полуразрушенный овин и зашел в хату. Архип сидел на полу. Убедившись, что и в доме ничего нет, немец только дверью хлопнул.
На следующую ночь по приходе в Дубовку немцев запылали кашпуровские амбары. Первый заметил пожар Феклущенко. Он выскочил на крыльцо в одном белье и поднял крик. Повскакали солдаты. Началась беспорядочная стрельба, выбежал на террасу Кашпур. Пожар погасили через полчаса. Обгорели только деревянные балки, подпиравшие крышу.
За амбарами, в овражке, в кустах, солдаты наткнулись на Архипа. Его обыскали. За пазухой нашли коробку спичек. Калеку ни о чем не спрашивали. Кашпур склонился над безногим, стараясь заглянуть ему в лицо. Тот, низко опустив голову, глядел в мокрую землю. Насыщенная водою, она выпирала бугорками и была вся в щербинках, словно перенесла оспу. Кашпур тронул Архипа за плечо, и тот поднял голову. Увидел сверкающий взгляд барина, и сразу равнодушие, овладевшее им, исчезло. Во взгляде Кашпура прочел Архип свою судьбу. Вдавив одеревенелые пальцы в мягкий грунт н набрав в ладонь рассыпчатой земли, он изо всей силы швырнул ее в глаза помещику.
— Подавись ею! — крикнул. — Подавись!
Кашпур вытер лицо и ударил плотовщика в грудь ногой. Архип упал навзничь, разметав руки, беспомощно шаря ими по земле.
Через несколько минут он затих. Лицо стало темным, неподвижным, широко раскрытые глаза больше ничего не выражали — ни страдания, ни страха. Вокруг тесным кольцом стояли солдаты. Кашпур отступил от мертвеца и хмуро оглянулся.
Майор Отто Шлейхер, обдергивая френч, одобрительно заметил:
— Зволочь! Отшень карашо!
Мертвого безногого Архипа утром протащили через все село на веревке. Тащили как колоду. Посиневшее лицо бороздило дорогу. Следом, задыхаясь от слез, шла мать. За селом солдаты отогнали ее, и она упала на дорогу, простирая руки к изувеченному телу сына.
На опухшей шее Архипа затянули веревку и безногое тело повесили на сбитой наскоро виселице. Виселицу прибили к плоту, который стоял в заводи. Потом вытащили клинья и оттолкнули плот на середину реки. Течение подхватило бревна и понесло вдоль берега. Архип покачивался на виселице, разгребая отяжелевшими руками воздух. Мертвыми, стеклянными глазами смотрел плотовщик в голубую даль. В тот вечер несколько лоцманов видели, как вода пронесла мимо Каменки страшный плот с виселицей. Смеркалось, когда плот наскочил на каменную гряду Кайдацкого порога. Виселица треснула, как щепка. Истерзанное тело Архипа застряло в узком проходе между скалами. Волны долго забавлялись им, наконец сильным ударом протолкнули, понесли дальше и через минуту выбросили на каменную гряду.
В эту ночь Ивга, завязав в платок свои пожитки, украдкой выбралась из усадьбы. Сбиваясь с шага на бег, она спешила по размытой тропке к Днепру. Все мысли ее устремились в будущее. Они опережали ее быстрые шаги. На берегу, среди прошлогоднего камыша, Ивга отыскала лодку. Живо прыгнула в нее, оттолкнулась от берега, и упругие перекаты днепровской волны завладели её судьбой. Ивга знала одно: где-то на этом опасном пути она непременно встретит Марка.
XVII
Приднепровье поднималось. Загудело, как. разбуженная первым апрельским ветерком пасека. Из городов и селений, с хуторов и железнодорожных станций группами и поодиночке выходили люди, разыскивали в лесах и по селам партизанские отряды, присоединялись к ним, строились в шеренги бойцов, чтобы стать на защиту молодой Советской Республики. А Республику окружали с юга и с запада враги. Иноземные захватчики хозяйничали в степных просторах с благословения Центральной рады, в то же время нащупывая возможность поддержать и Петлюру.
Двадцать третьего апреля 1918 года Рада ввела в действие договор с германским кайзером. Украина с этого момента обязалась уплатить Германии 60 миллионов пудов хлеба, 2 750 ООО пудов живого веса рогатого скота, 400 миллионов штук яиц, 8000 тонн марганцевой руды и неограниченное количество сахара, леса, конопли.
Поддерживаемый через польских панов американскими интервентами готовился выступить против народа бандит Симон Петлюра. Как стая волков, шныряли карательные отряды, сопровождаемые эмиссарами Центральной рады. Ежедневно с киевского вокзала паровозы тянули на запад десятки эшелонов, нагруженных до отказа крестьянским добром. Но Приднепровье вставало, терпению приходил конец.
С верховьев до самого Днепровского лимана поднималось славное поколение лоцманов, плотовщиков из Варваровки, Дубовки, Терпелихи, Каменки, матросов из Алешек и Калиберды. Вставали на помощь Харькову, Донбассу, Екатеринославу. Весною в Алешках появился Петро Чорногуз. Одетый в кожанку, в бескозырке набекрень, прошелся он по улицам села. Хотел посмотреть, что изменилось в Алешках. А через два дня, попрощавшись с Мокриной, Петро выехал из села с сотней матросов. Думали ребята пересидеть шторм в отцовских хатах. Петро зло высмеял их и, пристыдив, увел за собой.
Весна гуляла по Приднепровью. Вызеленила берега реки, оживила на диких полях поникший край. Над согретой солнцем землей поднимался пырей, помятый ветрами. За Днепровским лиманом, в садах Лоцманского хутора, набухали вишневые почки. Наливалась под деревьями сочная трава, прошлогодний желтый лист сухо шелестел от порывов ветра и хрустел под ногами, перемалываясь в пыль. Чистое небо голубело над хутором, как гигантский неоглядный колокол. На восток, пробуждая степь пронзительным криком, тянулись косяки перелетных птиц.
Сюда, на Лоцманский хутор, опоясанный с одной стороны Днепром, а с другой — лесами и степью, сюда, в бухту плотовщиков, лоцманов и матросов, привел Петро Чорногуз моряков. Но они пришли уже не первыми. В маленькой халупке, за грубо обтесанным столом, склонился над трехверсткой седоватый крепыш во френче. Его жесткие, с проседью, волосы казались серыми. Человек был в хате один. Он поднял глаза, взглянул в окно. Чисто выбритое лицо светилось широкой улыбкой, открывавшей крепкие, слегка пожелтевшие от табака зубы. Улыбка скоро растаяла, губы сомкнулись, и от этого лицо сразу приобрело строгое выражение, а глаза под нависшими густыми бровями стали холодны как лед.
Человек потер высокий, изборожденный морщинами лоб, погладил жестковатые, гладко зачесанные волосы и снова склонился над картой.
Его широкая грудь закрывала почти весь стол, из-под коротких рукавов зеленого френча выглядывали синие следы на запястьях. Заметив их, он обдернул рукава и отодвинул планшет. Несколько минут он сидел неподвижно. Брови сошлись над переносьем, между ними пролегли две глубокие складки.
Следы на руках напомнили прошлое. Но он не любил вспоминать о прошлом. Он был уверен, что воспоминания только мешают. К прошлому возврата нет.
Потом он встал из-за стола и открыл окно. Неподалеку от хаты шумели люди… Здесь были матросы, солдаты, конники в папахах и просто штатские в старой, потертой одежде. Иные сидели на колодах, на земле, старательно чистили винтовки. Из-за сада доносилась песня. Слова ее были хорошо знакомы. Человек во френче не раз певал ее в далекие дни молодости. Он отошел от окна и снова сел за стол. Песня, обрывки разговоров, крики врывались в хату.
Не много времени прошло с того дня, как секретарь Центрального Комитета партии большевиков Украины сказал ему:
— Ваше задание, товарищ Кремень, очень сложное: собрать отдельные красные партизанские отряды, выветрить из них дух недисциплинированности и создать боевой кулак.
— Как-нибудь справлюсь, — отвечал Кремень, — народ там смелый. Я этот народ хорошо знаю. Места, можно сказать, родные. Жена моя еще до войны умерла там, а вот сына не могу найти. — Он замолчал, покусывая трубку.
— Верю, что справитесь, я верю в успех. Тем более — края вам знакомые. И сына встретите. Обязательно.
Секретарь Центрального Комитета подписал мандат, в котором значилось, что товарищу Кременю поручается сформировать из партизанских отрядов красноармейскую дивизию для ведения борьбы с оккупантами, гетманскими и петлюровскими бандами. Прощаясь, секретарь ЦК поднялся и, ласково улыбнувшись, сказал:
— Там теперь настоящая весна. Травы зеленеют, сады цветут, — он мечтательно посмотрел поверх головы Кременя в окно и тихо проговорил:
— Поэзия. — И, как бы извиняясь, добавил: — Таков уж край наш, молодая, прекрасная республика. Посмотрите-ка, — он показал Кременю на большую карту на стене, усеянную красными и белыми флажками. Красных было значительно меньше. — Видите, в каком мы окружении. Надо напрячь все силы, всю волю.
Лицо его стало суровым, замкнутым, только в глазах вспыхивали огоньки.
— Врага надо бить, бить нещадно и стремительно, изгнать из пределов страны. Украинские рабочие, крестьяне, все трудящиеся уже понимают, куда гнут все эти гетманы, петлюры и их американские, французские и английские хозяева. Нам, коммунистам, Советскому правительству, выпало великое счастье — строить украинское социалистическое государство. Прежде всего надо освободить от всякой сволочи Киев. В этой операции ваша будущая дивизия призвана сыграть важную роль.
Когда Кремень вышел из кабинета, секретарь ЦК долго еще думал о нем. Он до мельчайших подробностей, с детства до ссылки в Сибирь, знал жизнь большевика Кременя.
…Не прошло и недели, как на Лоцманском хуторе все закипело. Ожили заброшенные, полуразвалившиеся рыбачьи халупки. В заводях застучали моторы катеров, появился старый военный корабль с четырьмя орудиями на борту, ежедневно прибывали на хутор люди. Большую часть их принимал Кремень, с остальными беседовал Чорногуз. Постепенно формировалась дивизия. Слух о том, что на Лоцманском хуторе собираются красные партизаны, ветром пронесся вдоль Днепра, и на хутор потянулись большие и малые отряды. Шли пешком, ехали верхами на остроребрых мужицких лошадках, плыли на дубах, душегубках, плотах. Прибывало партизанского племени все больше и больше. Словно паводком заливало луга и буераки у Днепровского лимана.
XVIII
Кремень вставал на заре — еще тлела в темном небе одинокая звезда Вега и влажный ветер блуждал в камышах. Командир умывался холодной днепровской водой, слушал безмолвный шорох камышей и смотрел в лиловую даль рассвета. И те, что подплывали на плотах и дубах, сходя на зыбкий болотистый берег, угадывали в нем начальника. Улыбаясь, они тесным кольцом окружали его, с любопытством вглядывались в его лицо и ждали. А он присматривался к ним, изучал внимательно их лица, одежду, смотрел в глаза. Потом скручивал цигарку, закинув голову назад, и цедил сквозь зубы:
— Сиверко, матери его черт! Опять польет. Ну, ну, чего стали? За дело беритесь! Вон он вам приказ даст, — и показывал кивком головы на Петра Чорногуза.
Тот стоял тут же, в стороне, любовно посматривая на партизан. Вечером держали совет: Кремень, Петро и Ян Матейка — коммунист из военнопленных. Кремень говорил последним: