— Сил еще маловато, оружия тоже не хватает. Нам бы сейчас сотен пять фронтовиков. Есть известия, что будут. Подождем денька два. С фронта идут эшелонами. Думаю, и к нам направят. Надо еще подождать.
Петро Чорногуз не соглашался.
— Время теряем. Ты подумай — до двух тысяч у нас людей, да каких! — он размахивал руками, и кожанка на нем поскрипывала. — Теперь в самый раз ударить в спину захватчикам. Надо выступать!
Матейка хмурил брови.
— Не горячись, Чорногуз. Кремень рассудил верно. Подойдут фронтовики, будет оружие, будут люди, привыкшие к пулям и штыкам. Это тоже кое-что.
На том и порешили: ждать.
Прошло два дня. Фронтовиков все не было. Кремень заметно нервничал. На третий день после совещания партизаны услышали в вышине рокот мотора. Высыпали из хат, из шалашей, позадирали вверх головы. Озаренный солнечными лучами, кренясь на одно крыло, кружился в синеве самолет.
— Немецкий, — сказал Петро, не отнимая от глаз бинокля.
— Должно быть, заметил нас, — проговорил Кремень и, взглянув на партизан, что толпились на берегу, крикнул — По местам!..
Самолет, чертя крыльями лазурь, сбавлял высоту. Петро Чорногуз с двумя бойцами вытянули на крышу пулемет. Остальные попрятались в кустах, меж камышами, и оттуда с тревогой следили за аэропланом.
— Разведчик, — решил Кремень, поднимаясь на чердак, — верно, что-то пронюхали.
В этот миг тишину прорезал треск. С самолета заметили партизан и открыли пулеметный огонь. Пули падали в воду, образуя небольшие круги, зарывались в землю, застревали в стрехах. Раздвинув солому у трубы, Петро приладил пулемет. Самолет снизился и перешел в бреющий полет. Петро хорошо видел летчика. Держа обеими руками штурвал, тот высунулся за борт. — Петро нажал спуск. Через минуту самолет с бешено ревущим мотором пошел носом вниз. И вот он лежал на земле в облаке дыма. Огонь языками лизал обшивку. Из кабины вытащили обугленное тело пилота и еще живого пулеметчика. Над раненым склонился Чорногуз.
Подошел Кремень. Немецкий пулеметчик помутневшими глазами смотрел на партизан, и тонкие синие губы его дрожали. Принесли воды. Чорногуз промыл рану на виске пленного. Пулеметчик заплакал. Ему перевязали голову, стали подымать. Он отчаянно закричал, и тогда заметили вторую рану — в животе.
— Какой части? — спросил его Кремень по-немецки.
— Двенадцатая бранденбургская дивизия, — простонал пулеметчик.
— Повоевал! — сказал бородатый, обутый в лапти плотовщик. — Знай наших! Полез на чужую землю и смерть нашел, — он покачал головою и обратился к Кременю: — Ты поинтересуйся у него, товарищ начальник, какая ихняя сила есть и что они про нас думают, да скажи ему, хоть и помирает, а скажи: зря они на нашу землю пришли, мы своего царя спихнули, и с ихним то же будет!
Партизан вскинул на плечи винтовку и, не оглядываясь, вышел из толпы. Бойцы долго ходили вокруг обгорелой, разбитой машины, а Степан Паляница все не мог успокоиться и поучал земляков:
— Против правды, гады, встают. Мужик им не по нраву. Вишь, думают заморские цари, в России что заварилось, того и гляди к нам перекинется: давайте душить, чтоб не проросло то зерно.
Партизаны кольцом окружили Степана. А он, глядя куда-то поверх лохматых шапок и выцветших картузов, говорил:
— А все потому, что не хотят наше отдать. А земля наша, и леса наши, и Днепр, и луга, и озера — все наше. И за все это грудью встанем! Головы сложим.
Нет, ошибаетесь! Вы хитры, да мы сильнее! — и Степан погрозил кулаком. — Прошло уж! Раньше земли у нас было только что под ногтями, а нынче вся наша, вся!..
Он широко раскинул руки, словно хотел обнять эту необозримую плодородную и жирную землю.
— Правду говоришь, Паляница, — сказал Кремень, подойдя в этот момент к партизанам.
Они расступились, давая ему место посредине. Командир сел рядом со Степаном и, поглаживая ладонями колени, спокойно заговорил:
— Наша судьба в наших руках… Надо всех врагов прогнать, а сделать это нелегко, биться надо отважно. У них пушки, и пулеметы, и вон какие птицы, — он показал глазами на разбитый самолет, — только этого бояться не следует. У нас сила тоже есть…
Текла беседа. Кремень неторопливо растолковывал партизанам правду, за которую он страдал и бедствовал много лет. Люди, затаив дыхание, внимательно слушали; дымились зажатые в зубах самокрутки.
Петро Чорногуз сидел поодаль. Теплый вечер, тихий шелест ветра в кустах, ровный плеск воды навевали на него дремоту. Петру мерещились Алешки. Холмы сыпучего песка заслоняли голубой горизонт… Неслышно подкрадывалась ночь.
«Разбить бы скорее оккупантов, да и зажить мирно на своей земле», — думал он.
Как будто отгадывая мысли Петра, Кремень говорил партизанам:
— Надо очистить страну от незваных гостей, да и своих мироедов повытрусить, тогда и жизнь новая настанет. Товарищ Ленин нам дорогу к победе указывает, зовет нас вперед, под его руку встают рабочие и крестьянские полки. Русский народ нам помогает, сообща разгромим врага.
Петро прислушался. Подумал: «Фамилия у начальника хороша, настоящий кремень».
Ночью, ложась спать — спал он в одной хате с командиром, — Петро спросил его как бы невзначай:
— Ты что, бывал здесь, что ли? Все тебе знакомо, словно на родине?
— Я везде бывал, — уклонился от ответа Кремень. — Мне и Волга край родной, и тайга сибирская.
Петро, помолчав, сказал:
— Не довелось побывать там. Я больше море люблю… Море и степь, — задумчиво добавил он.
Кремень не ответил, но он не спал. Петро слышал, как ворочался командир на жестком матраце.
За перегородкой плакал ребенок. Глубокий и низкий голос женщины убаюкивал его. Женщину, верно, клонило ко сну. Слова нехитрой ее песни переходили в бормотание.
— И мне когда-то так мать пела, — грустно сказал Петро.
— В нашей жизни одна утеха была — песня, — отозвался Кремень.
— Ты бы рассказал о себе, — попросил Петро. — Скупой ты, начальник, на слова. И фамилия твоя такая.
— Некогда, Петро! Когда-нибудь расскажу. А фамилия моя. — не фамилия, а прозвище, в ссылке я его получил!
Ребенок за стеною умолк. Наступила тишина.
Утром Кремень сидел за столом, задумчиво просматривая списки бойцов будущей дивизии. У раскрытого окна остановился всадник. Наклонившись, он заглянул в хату.
— Товарищ Кремень, фронтовики идут! Сила! И пешие, и конные. Не сочтешь!
Всадник радостно осклабился… Кремень вышел из хаты. Действительно, по степному тракту и Лоцманскому хутору ровными рядами шли конные части.
Ян Матейка подошел к начальнику.
— Теперь начнем, — уверенно сказал он, потирая большие руки.
Кремень вернулся в хату. Новоприбывших встречали Матейка и Чорногуз.
Командир чутко прислушивался к тому, что происходило за окном. Вошли Матейка и Чорногуз, за ним — командир фронтовиков. Он приложил пальцы к кубанке и крепко пожал протянутую руку командира.
— Садитесь! — пригласил Кремень. — Мы заждались.
Петро стоял около новоприбывшего и разводил руками.
— Товарищ Кремень. Нет, ты только послушай!.. Кого я встретил! Как в сказке!..
— Погоди! — оборвал его Кремень. — Дай с человеком поговорить!
Командир отряда снял кубанку, расчесал пятерней русые, слипшиеся от пота волосы. На лице его пятнами лежала пыль. -
— Жарко, — сказал он, устало улыбаясь.
— Докладывайте, — приказал Кремень, — скоро отдохнете.
— Привел я триста сабель конницы, четыреста штыков и одну батарею. Часть формировалась в Лозовой. Прибыл по приказу Реввоенсовета Республики.
— А фамилия ваша, разрешите узнать? — спросил Кремень, зорко вглядываясь в молодое утомленное лицо.
— Высокос, товарищ начальник.
— Как вы сказали? — переспросил Кремень, поднимаясь.
— Высокос, — повторил фронтовик.
— Имя, отчество?
— Марко Омельянович.
Кремень порывисто вышел из-за стола, и, покоряясь неведомому чувству, встал с места Марко.
— Марко! — тихо проговорил Кремень, протягивая к нему руки. — Сынок!
— Отец!.. — прошептал тот. — Как же это?
Петро замер у окна, влажными глазами глядя на отца и сына. А они стояли, крепко обнявшись: один — седоволосый, широкоплечий, другой — молодой и стройный. Оба были почти одного роста. Стояли безмолвно, не находя слов.
Где-то ржали лошади. За окном ветер рвал в клочья мохнатые тучи. В камышах кричал перепел.
Огибая песчаные берега. Лоцманского хутора медленно катил пенистые волны в опаловую даль необозримого лимана полноводный Днепр.
ПУТЬ НА ГОРУ
I
Он поднялся на гору. Перед ним расстилался величавый покой Приднепровья, полный тревожных всплесков уток в заводях и задумчивого шороха трав.
Гора высилась среди степи очень давно. Травы на ней по колено. Издалека привлекала она взгляд путника. Окрестные жители в давние времена назвали ее Горой-Резанкой. Сплавщики и рыбаки знали о ней множество сказок.
В свое время рассказывал Марку про Резанку дед Саливон. А в лунные ночи, когда Днепр, спокойный, словно зачарованный дивной красой берегов, замирал, сильные голоса выводили над плотами песню про легендарную гору.
…Марко, приставив к глазам бинокль, вглядывался вдаль, а в мыслях вставали давние дни, дед Саливон и волнующая песня. Говорилось в той песне про лихую чумацкую долю, про двенадцать парней-красавцев, которых паны закрепостить хотели.
Не дались чумаки, и тогда паны послали на них войско. Четыре дня и четыре ночи защищали свою волю молодцы, и много полегло богачей от чумацких сабель. А на пятую ночь сложили головы отважные чумаки.
Кончалась песня призывом к бедному честному люду: не покоряться лихим панам и богатеям, не идти в неволю, а биться с ними за свою волю, как чумаки под Горой-Резанкой.
Марко и сам запел бы эту песню. Жаль только — не все слова знал. В бинокле проплывали перед глазами степь, лазурные озера, дальние сады. Утро стояло прозрачное, дышалось легко. В воздухе серебряным водопадом рассыпалось чириканье птиц. Марко опустил бинокль и сел на землю.
Вспомнив песню деда Саливона, вспомнил и другое. Больно было ему думать об этом… Утешало только вставшее в памяти лицо девушки, глубокие озера глаз, высокий загорелый лоб, чуть суховатые, словно запекшиеся, губы. Ивга была совсем близко, рядом, и в то же время далеко, в безвестности. Марко, закрыв глаза, обхватил руками колени и прижался к ним подбородком. Он прислушивался к шороху ветра, к птичьим песням, к неясным крикам, долетавшим из лагеря, а в мыслях была Дубовка, Половецкая могила, так похожая на Гору-Резанку, плеск днепровских волн и лицо Ивги.
Перед глазами Марка проплывали годы. Юность, Дубовка, плоты, бешеные пороги, чернобородый Кашпур, Архип с гармонью, фронт, окопы и дождь, дождь. Проклятый дождь, мокрое осеннее небо, команда: вперед… вперед… Земля под ногами словно расплавлена. Свист пуль, взрывы снарядов. И одно желание: лежать распластавшись, слиться с землей, перейти в небытие, превратиться в песчинку, лишь бы пули не задевали.
Годы проплывали мимо. Проплывала молодость. Жизнь, как Днепр, укачивала Марка на волнах своих, несла через пороги, минуя мели и камни, и прибила сюда, к берегу Лоцманского хутора, прямо в объятия отца. И случилось это как в сказке, как в тех легендах, которые мастерски умел рассказывать дед Саливон.
Марко поднял голову и открыл глаза.
Сказки оставались сказками на потеху людям, песни — в утешение, а жизнь была рядом, в ста шагах, в зарослях тростника и садах, где расположился Лоцманский хутор, где были отец, Петро Чорногуз, суетливый Матейка, старые и молодые лоцманы, плотовщики, алешкинские матросы, рабочие из Мариуполя, Александровска, Екатеринослава. Там были единомышленники и друзья, решившие защищать свою и своих братьев и сестер свободу. А главное, в далекой Москве друзья думали об Украине. Вспомнились слова отца; «Никто нам не страшен, пока стоим вместе с рабочими и крестьянами России. Близка наша победа, Марко. Близка».
«Может, и про нас сложат песни», — подумал Марко, и стало ему обидно, что не может он сам сложить такую песню, которая поведала бы людям про деда Саливона, про Петра Чорногуза, про Ивгу, про великую Октябрьскую грозу.
Он полной грудью вдыхал степной воздух, и ему хотелось крикнуть на всю степь, на всю землю, чтобы услыхали его везде, от Днепровского лимана до самого Киева, чтоб слова звенели призывно и победно:
— Слышите меня, люди? Идем мы защищать волю, Днепр и землю, и сам Ленин ведет нас!..
…День спустя, сидя рядом с Петром Чорногузом, он высказал ему эту свою думку: жаль, нет среди них такого, кто бы песню сложил про их жизнь.
Петро помолчал, задумчиво оглянулся на лагерь и тихо, как будто отвечая на свои мысли, сказал:
— Народ сложит эти песни, — и он показал рукою на шалаш, на берег реки, где сидели партизаны. — Они сложат, Марко, ты вон послушай, что поет Степан Паляница про свою фамилию.
Из камышей долетела песня:
Зовут меня Паляница —
Не бог весть какая птица,
А помещик испугался,
Живо за море умчался.
А теперь явился к нам
Пан Симон Петлюра,
Вор, подлюга, шарлатан.
Одним словом — шкура!..
Партизаны смеялись. Марко и Чорногуз слушали песню. Они сидели на дубке, поджидая Кременя, который с небольшим конным отрядом выехал в Беляевку.
— Зажились мы на этом хуторе, — помолчав, отозвался Марко.
— Потерпи малость. Может, скоро и тронемся. Эх, и стукнем мы их, так стукнем, что душа из них вон! Петлюра, гад, торгует Украиною: и кайзеру, и полякам, и французам, и американцам — кому хочет продаёт!
— Знает он и вся его директория, что недолговечны они, вот и торопятся расторговать, распродать как можно скорей, — усмехнулся Марко.
— Ничего, мы и покупателям и продавцам жару дадим!
— В Херсоне страх что делается, — сказал Марко.
Ты бы их газеты почитал…
— Знаю… Уже недолго ждать! — Чорногуз стиснул кулаки и ударил себя по коленям. — Недолго, Марко.
— В Дубовку бы попасть, — промолвил мечтательно Марко.
Чорногуз не ответил, только искоса взглянул на друга и тихо пропел:
— И милую найдем, — утешал Петро, — непременно найдем. Скоро узнаем, что там, в Дубовке, — продолжал Чорногуз. — Из Каменки человек на днях пришел, говорит, скоро и Максим тут будет. Помнишь брата моего?
Марко утвердительно кивнул головой.
— Так вот, он сюда собирается, все расскажет. А каменчанин говорит, слух есть, что Кашпур за границу подался.
— Все равно придет и его час, — уверенно заметил Марко. — Хотел бы я, чтобы он в наши руки попал.
— Попадет. Рано или поздно, а попадет.
…Погода стояла ветреная и пасмурная. С реки, из тростниковых зарослей, набегали волны тепла.
Петро встал, потянулся и, попыхивая цигаркой, пошел в хату. Марко еще несколько минут сидел одиноко, вслушиваясь в разноголосый говор партизан. Щурясь, глядел поверх кустарников и камыша, блуждая взглядом по песчаной косе.
Подошел Степан Паляница и сел рядом.
— Руки чешутся, — сказал он с досадой.
— А ты почеши, — с улыбкой ответил Марко. Степан вытянул перед собой широкие заскорузлые ладони и, словно впервые видя, с любопытством посмотрел на них.
— Нет, товарищ командир, — усмехнулся он в усы, и суровое бородатое лицо его посветлело, — рукам моим атаманов бить охота. Вот так! — и он крепко сжал тяжелые кулаки.