Вот так и говорит. Хоть стой, хоть падай. Как говорится, ни стыда, ни совести. Вокруг кричали — Михаил Потапович, Алексей Алексеевич, еще кто-то:
— Но вы и эту стройку завалили!
— Ничего мы не завалили! — отбивался Гайдай. — Мы завалили только строительство завода травяной муки!
— А мастерские? А гараж? — кричал красный Михаил Потапович, не успевая за ним поворачиваться. — А столовая?
— А овчарники? — прогремел грозный шофер, снова остановивший могучий свой самосвал, чтобы прикурить. Он вернул тянущейся из соседней траншеи руке папиросу и продолжал греметь, ровно это сбрасывали с крыши железные листы: — Зима движется, а овечкам где зимовать? У меня сын чабанует. Сердце разрывается, как едешь мимо…
26
— От ей-бо! Овцам зимовать негде! — раздался со стороны Иногородней счастливый, едуче ликующий голос, который я узнал бы из миллионов голосов. Я глянул: так и есть — никогда не унывающий, в воде не тонущий, в огне не сгорающий, красующийся собой Липченок весело опускался с горы, от столовой, и его уже окружали, чтобы поглазеть и посмеяться, вылазившие из всех траншей и всяких закоулков строители, и среди них я заметил дядю Петю, что-то выковыривавшего из земли. — А людям есть где зимовать? У нас со всего света люди, а где обещанные квартиры? Вон, — в счастливом своем зле показал Липченок на фундаменты, — зарастают дурманом, подурманить бы тебя по тому месту, откуда ноги растут!
Гайдай заныл и заскулил, а Липченок подступил ко мне какой-то помолодевший, с лихо торчащими и мигающими усиками, и он еще перебирал ими для веселости.
— Ну, землячок, теперь наш Труболет вовек не умрет! Теперь он во всей стране стал известный! Так что не пропали наши с тобой труды даром, а с Ефимом Ивановичем мы уже помирились.
— Да ну?
— Теперь нас никакой водой не разольешь, из какого бы ведра она ни лилась!
— Это уже дело!
— Дело загудело, когда дурь слетела! — Я страшно хотел его обнять, но он выставлял руку, притормаживая меня: «Погодь! Погодь, землячок!» — Ото ж как ты уехал, я ему письмецо: так, мол, и так: хватит, мол, свои ревматизмы ремонтировать, надо приниматься за дело, а кто старое помянет, тому глаз вон. Ясно, Ефим Иванович сразу — в Верховный. Оттуда как подуло — «царька» нашего как метлой! Мы ж какие: пока земля не зашатается под ногами, мы друг другу в чубы и давай таскать, юшку пускать, черте чего и до чего. Но как увидим, что земля уходит с-под ног, так — плечо к плечу и вспомним всех дедушек-прадедушек, бабушек-прабабушек — такие мы. Так я говорю или не так? — И оглянулся по всем, лихой и счастливый.
— Так, Филипп Иванович! Так! — вокруг.
— Полюбуйся теперь, землячок, какая твоя родина стала!
— Вижу, Филипп Иванович!
— А раз видишь, так здравствуй! — И раскрыл объятия. У грозного шофера погасла папироса. И без того злющий и страшный, он сделался вдесятеро злей и страшней:
— Туды его растуды! Магазина не построят! За спичками надо в Отрадную бежать! — Он опять прикурил у высунувшегося из траншеи голого, испачканного мазутом парня. Гайдай остановился, как коршун перед атакой, крикнул радостно и хватко:
— На магазин у нас нет договора! Абсолютно точно! Заключите и перечислите, тогда будем разговаривать! — И, оскалившись, решительно повернулся к своим «Жигулям», но на пути его вырос уже Липченок, не менее проворный, несмотря на годы:
— Э, нет, брат, стой, погоди, не уходи!
Гайдай — вправо, но Липченок вырос и справа:
— Не попрет! Читал, что про нас пишут?
Гайдай — влево. Липченок оказался и в этом на правлении:
— Шалишь, брат! У людей крыши нет над головой!
Гайдай, озираясь, повернул и сел поодаль на только что прикрученную рейку агрегата, но тотчас вскочил, как мы начали подступать. Липченок заиграл ему глазами и усами:
— Шалишь, супчик-голубчик! Он вот печется о народных овцах, — Липченок показал на грозного шофера, — а сам живет у меня на квартире. Что ты на это скажешь, ухарь-купец, инженер-молодец?
— Я, Иванович, перебьюсь! У меня вот кабина! — гремел шофер, продвигаясь к могучему самосвалу, до пузатых колес которого едва доставал даже он, и продолжал уже из кабины, держа дверцу открытой: — А о народном надо думать всем народом!
— Слыхал? — кричал Липченок. — А тебе лишь бы деньги, и — хоть трава не расти! Кругом поначинал, ничего до ума не довел, а деньги захапал!
— Какие тут у вас деньги! Слезы это, а не деньги! — кричал в свою очередь Гайдай — Мелочишко на молочишко это, а не деньги!
— Да вы все уже вычерпали, а что сделали? — кричал Михаил Потапович; и директор кивал его словам. — Мы должны план еще в прошлом году дать, а получается, и в этом не дадим!
— Мы в этом не виноваты! Абсолютно точно!
— Как же не виноваты, когда вы людей поснимали с объектов?
— Никого мы не снимали! Абсолютно точно!
— Мастерские стоят? Гараж стоит? Овчарники стоят? А это все по генплану пусковые объекты!
— Пусковые. Абсолютно точно. Но вот же у тебя работают. Чего тебе еще?
— Я должен план давать! План! — кричал Михаил Потапович. — А что получается? Деньги забрали, а людей отовсюду поснимали!
— Вот же работают! Что тебе еще надо?
— Но здесь только две бригады, а сколько должны работать? — кричал Михаил Потапович. — И как у тебя получается? Был один прораб, ты его перевел на другой участок.
— Значит, надо было, вот и перевел!
— Был другой, то же самое!
— То же самое — надо было!
— Был третий — та же картина!
— Абсолютно точно!
— Наверное, все дома себе построили? — как бы между прочим спросил я у Вербникова. Вербников навел на меня свои чистые голубые глаза:
— Построили.
— А вы, наверное, еще холост?
— Сыну три года.
— А живете где?
— Квартиру ждем.
— А сам — местный?
— Москвичи.
Я положил руку Вербникову на плечо.
— Вот что, земляки. Родина вырастила нас, поработала на нас, теперь мы должны работать на Родину. И давайте трудиться на своих участках честно.
От этих слов Гайдай устремился бог знает куда. Его поймали, вернули.
— Я, конечно, буду писать все как есть.
— Да пишите! Пишите! И на вас напишут!
— Но я бы хотел слышать от вас, думаете ли вы исправить положение?
— Думаем! — сказал Гайдай и кинулся туда, куда глядели глаза. Его повернули.
— Что для вас, Алексей Алексеевич и Михаил Потапович, сейчас важнее всего?
— Надо пустить завод!
— Когда будет сдан завод?
— Дней через двадцать, — ни на мгновение не задумавшись, отвечал Гайдай и дернулся.
— Вы уверены?
— Через месяц, — опять ни капельки не задумавшись, отвечал Гайдай и дернулся в другом направлении. Липченок бросил его, хохотал, вытирая слезы: «Ей-бо, сколько живу, такого не видел!» Красный Михаил Потапович крутил головой: «О, кум, кум!» Алексей Алексеевич кивал и вздыхал: «Такая петрушка!» Гайдай неуловимым движением руки достал новую папиросу. Алексей Алексеевич и Михаил Потапович поспешили с горящими спичками.
— Петр Петрович! Я — не строитель и то вижу, что за месяц здесь не управиться, если вы даже кинете сюда всю свою организацию.
— Ну, к середине сентября. Это абсолютно точно! — опять ни на секунду не задумавшись, отвечал Гайдай и, перегнувшись, оказался за рейкой агрегата.
— Вы уверены?
Гайдай хотел нырнуть под рейку назад, но голова его встретила несколько колен.
— Ну, к концу сентября. Это абсолютно точно, — еще не распрямившись, отвечал Гайдай и устремился туда, куда вынырнули его глаза, но там встретил его сам агрегат, и Гайдай заходил за рейкой, как арестованный по камере.
— Как, Николай Васильевич, управитесь к концу сентября? Если они дадут людей, сколько потребуется.
Вербников посмотрел на завод. С прежним своим голубым достоинством перевел глаза на меня:
— Если дадут, людей, то до октябрьских праздников справимся.
От испуга Гайдай опять повернулся назад, но там был все тот же завод. Хотел снова нырнуть под рейку, но снова наткнулся на колена.
— Будут люди, Петр Петрович?
— Будут! Абсолютно точно! — отвечал Гайдай, кидаясь, как тигр на решетку, но тут увидел квадрат из реек, куда можно улизнуть, нырнул, увидел свои «Жигули» и, давая простор своей злобе, бросал, оборачиваясь: — Друзья называется! Ну, ничего! Ничего! Вы пишите! Посмотрим…
«Жигули» уже неслись в гору. Липченок кричал вдогон:
— Еще й угрожает! Видали мы таких!
— Поеду и я! — сказал Алексей Алексеевич. — Такая петрушка!
— Езжайте!
— Езжайте, Алексей Алексеевич, — сказал Михаил Потапович, вытирая красное вздрагивающее лицо.
27
Дядя Петя только теперь нашел нужным подойти. Он подошел, подобрал у моих ног гнутый гвоздь; сказал таким голосом, ровно мы вчера виделись:
— Ну, здравствуй, Николаевич. — И выпрямлял гвоздь, закусив нижнюю губу пластмассовыми зубами, и высматривал, сощурясь, что-то еще. — Я вот пришел забрать тебя.
— Кого забрать? Куда забрать? — накинулся на него Липченок. — Я как заберу, всем чертям будет тошно!
— Ну, ты ж не черкайся, Иванович! Надо по-доброму решить, де Николаевичу ночевать.
— Чего решать? Раз землячок Приехал на родину, он будет только у меня!
— Ну, ты ж и скажешь! У тебя и так там жильцов хоть отбавляй, та ще там Николаевич будет!
— Места всем хватит. А мы с землячком на сене будем спать, на потолку. Верно, землячок?
— Не надо спорить! Дядя Петя! Филипп Иванович!
Но ни тот, ни другой не слушали меня.
— Ну, ты ж и придумаешь: на потолку! Як коты те будете! У тебя потолок як решето, град поколотил, а ты туда племянника!
— Ничего страшного! Прохладнее будет спать! И все видно: месяц, звезды. Верно, землячок?
— Ну, ты ж и скажешь: прохладнее будет спать! А як дождь пойдет?
— Страх великий: дождь! Не найдем, что делать, если дождь пойдет? Харитину к дочке прогоним, вот что мы сделаем!
— Ну, ты смотри на него! Он будет жинку к дочке прогонять, а у меня хата пустовать.
— Да на черта она нужна, твоя хата! Тут история решается, а он со своей хатой лезет!
В то самое время, когда Липченок говорил про историю, дядя присматривался к какой-то торчавшей в грязи, в колдобине, железной ленте и вдруг обратился к инженеру:
— Гля, Потапович, тебе нужна та железяка?
— А зачем она мне?
— Ну, может, в хозяйстве на что сгодится.
— Нет, Ермолаевич, не нужна.
— Ну, тогда я ее заберу. Мне Братильша наказывала чистилку сделать. Так эта железяка як раз пойдет.
Липченок смотрел, смотрел, смаргивая слезы, и взорвался:
— Да на черта она тебе сдалась, та чистилка вместе с Братильшей, от же, ей-бо, черт возьми! Мы о деле говорим. А он о какой-то чистилке для Братильши, которой завтра умирать!
— Ну, ты ж не черкайся, Иванович, гля на тебя, — несердито журил дядя. — Это ж нехорошо и слухать.
— А какого ж ты..? — выругался Липченок и засмеялся, оглядывая нас.
— Ну, це еще хуже.
— А чего ты доводишь до греха?
— Я ж тебе по-человечески сказал: чего ты будешь Харитину свою выпроваживать, когда у меня хата пустует?
— А чего ты болеешь за мою Харитину? Ничего ей не сделается. Она мне тут упеклась, а там внука надо доглядать!
— Ну, ты гляди на него! Он будет Харитину отправлять с хаты, а у меня будет хата пустовать. Кто ж нас умными назовет?
— Да пошли они все к черту и ты вместе с ними и со своей хатой! Сто лет бы назад сгорела она тебе, седне бы юбилей справили, пропади она пропадом, твоя хата, от же, ей-бо, черт возьми! Тут стоит вопрос: быть или не быть, как сказал принц датский.
— Кто так сказал? — спросил дядя, отвлекаясь от пластины. Липченок поперхнулся, как черт, которого бы вдруг взялись причащать:
— Телевизор надо иметь, тогда будешь знать, кто что сказал.
— За какого я тебе греца куплю его, телевизор твой?
— Так вот и стоит вопрос, чтобы было за что. Землячок вот приехал, а ты со своей хатой носишься, как дурень со ступой, на черта она тебе нужна тысяча семьсот сорок три года, от же, ей-бо, черт возьми!
— Ну, да не вспоминай ты их, гля! — несердито сердился дядя. И вдруг остановился с пластиной, заострив свое внимание: — Сколько ты сказал: тысяча семьсот сорок три года?
Липченок так и взвился:
— Десять тысяч четыреста пятьдесят один год на чертей она сдалась, твоя хата! Какой же ты бестолковый, Шаляпа!
— А тебе ж обязательно нужно пристегнуть сюда тех, кого и трогать не надо. — Дядя нагнулся за чем-то. Липченок долбил его сверху:
— Да пошел ты! Ты вон говорил, лучше отрадненской картошки нету, а что вышло? На труболетовскую картошку со всего света понаехали!
— Лучше труболетовской картошки и не надо-т, милашка-любашка, — с великой радостью воскликнул незаметно приблизившийся к нам мордвин.
— Слыхал?
— Ну, ты тоже божился, что никуда не пидешь со своей хаты, а сам уже облюбовал квартиру в общем доме, — сказал дядя, разогнувшись и уже очищая и отряхивая выковырянный шмоток проволоки. Липченок захохотал и забыл зло:
— Так кто ж от доброго откажется? От ей-бо! Там у меня будет и электричество, и отопление, и газ, и вода, и ванная, и до ветру не надо будет ходить на мороз. Да в такой квартире и князь не жил, какая у меня будет!
— Ну, против цего никто не говорит.
— Так вот и закройся со своей хатой, сдул бы ее ветер, в одном бы доме жили.
— Ну, да хай бог милует, чтоб с тобой жить. Я лучше в своей хате буду жить, оно спокойнише буде.
— Да живи, черт с тобой. Идем, землячок, я тебе покажу, где я жить буду, — кричал Липченок, красуясь, и тянул меня через улицу, чтоб показать фундамент. — Вот где будет моя квартира. Мне в исполкоме показали чертеж, сам Мировой. «Любую дадим, какую выберете», — говорил он мне и оборачивался к следовавшему за нами дяде: — Слышь, Шаляпа? Тут не надо ни дров, ни кизяков, ни воды таскать. Будет и на кухне, и в умывальнике. Включил — горячая, включил — холодная. А место! Гляди, землячок: рядом — столовая, вот строится. Клуб под боком. Иди в кино или на концерт, если телевизор надоел. А знаешь, кто здесь жил? Твой друг, Захарка Калужный. Ну, раз Захарка укатил готовую счастливую жизнь искать, мы тут построим себе счастливую жизнь сами.
— Ну, то вилами по воде писано, яка она будет, счастливая твоя жизнь, — сказал дядя, кряхтя над чем-то.
— Так надо делать, чтобы она была счастливая. Мы сами будем делать. И ты, землячок, будешь с нами!
— Ну, пока тебе построят цей дом, рак на горе свистнет, а Николаевичу десь сейчас надо жить, — говорил дядя, следуя за нами и то и дело подбирая что-нибудь с кряхтением. — Ему седне уже ночевать надо.
— Седне он у меня будет! Мы вместе будем спать на сеновале.
— Ну, что ты придумал: на сеновале!
— А чем плохо? На сене, на пахучем. Я специально свежего накошу. Мы вместе накосим и натаскаем. Разве плохо — на потолку?
— Ну, что ты скажешь? Зарядил: на потолку! Як коты те будете на потолку.
— От ей-бо! А что, плохо? Мы и стол туда вытащим!
— Дядя Петя! Филипп Иванович! Что вы спорите? Я-то и ночевать, видимо, буду в Краснодаре.
— Как это в Краснодаре? — вскинулся Липченок и хлопал на меня глазами. Даже дядя, которого трудно чем-то вывести из векового спокойствия, испуганно разогнулся, поджался и застыл в движениях, разочарованно и обиженно протянул:
— О, так ты только на один день! А я думал, ты надолго або насовсем. — Он оттопырил губы, и на них застыло удивление: «Что же это такое?»-
— Да я вернусь! Дядя Петя! Филипп Иванович! Я вернусь! Мне на пару дней нужно туда — подстанцию выбить. — И я глянул на Михаила Потаповича, и он стал красный от радости и надежды.
— Подстанция вот так нам нужна! Потому что если и форсируем стройку, то все равно… — И он в который раз объяснял то, что я уже давно понял.
Но я его не слушал.
28
Я его не слушал, а слушал испугавшегося вдруг и ничего больше не понимавшего в этом своем испуге мордвина, который, беспрестанными взглядами призывая на помощь своего дружка, разлатого богатыря с изогнутыми, как у Поддубного, руками, трогал меня и говорил: