Голубка не ела…
— Как же ей есть, когда одна, бедняжка, осталась? Вот так и я. Отняла у меня война Николая, вашего отца, и я одна и одна, как былинка. — И последний куплет не пропела, а досказала, все так же жутко и отрешенно глядя поверх стола:
Голубка не ела,
Воду не пила.
Из-под той горочки
Голубя ждала.
И заключила:
— Так и прождала всю жизнь. А теперь: ешь, ешь. Эх, сынок! Разве ж теперь наешь? Проклятая война!..
Слезы осыпались с ее лица, как капли с осенних листьев, а она их не замечала, не вытирала, как умеет — тыльной стороной ладони, больше пальцами. Качала головой дальнему своему времени и одинокому сегодняшнему дню.
А я чувствовал себя так, точно бы я виноват в том, что была война. Точно бы я виноват, что не стало у меня моего отца, ее мужа. Точно бы я убил песенного голубя, а голубку взял в дом, заставлял: «Ешь, ешь!..»
Как же мы должны быть ответственны за каждый наш день, за каждое наше слово, чтобы не было трагедий впереди!..
Она глянула на меня и испугалась, заметив мое состояние. Испугалась, подумав, наверное, что это она причинила мне боль. И вдруг спохватилась. Переменилась вмиг.
— Да ну ее к черту, эту грусть! Ее никогда не перегрустишь! А ну-ка вставай, щас спляшем! — И пошла, подбоченясь, как в молодости, по комнате.
Ой, чеботы, чеботы
Из бычка!
Чего ж вы не робыте,
Як дочка?
И в обратную сторону пошла, пританцовывая.
— Ну-ка, хватит грустить, сын! Мы все давно перегрузили! Теперь пусть наши враги журятся! — И пританцовывает, припевает:
Ой, зачем мне капусту садить?
Ой, зачем мне город городить?
И капуста не садится,
И город не городится…
Пол: та-та-та, та-та-та, та-та-та.
— Хай ему черт — унывать! — кричит мама. — Не унывай никогда, сын. А то и куры загребут. Воробьи порхатые заклюют. Как в песне поется: «Затоскуй, загорюй — курица обидит…» Если б я к сердцу принимала все, что на мои плечи сваливалось, то давно бы и косточек моих бы не было. Я всегда заставляю себя: «Катька, вставай! Жить надо!..» Заболеешь, бывало, не поднялась бы, а я: «Ну-ка песню, Катька, у тебя дети…» — И выбивает — откуда все берется:
Пойду плясать,
Дома нечего кусать.
Чугунки да ложки,
На ногах — сапожки!..
Да, она все та же: неунывающая, песенная моя мама, во всем всегда задававшая тон, из всего делавшая веселье. Никто, бывало, ее не перепляшет, не перепоет, припевки так и сыплются, искрящиеся самородными словами, здоровой мыслью, «жигающим» юмором и животворной силой.
Она и в колхозе всегда была первая: что копнить, что скирдовать, что снопы вязать, что полоть. С нее нормы брали для колхозов района. Я еще помню, как кричали — в шутку и всерьез! — ее подруги, когда она полола кукурузу при районной комиссии: «Катька, сатана, не нажимай, а то мы поперерываемся! Не старайся, Бойчиха, бо ты нас угробишь!» О ней писали в газете: «Снопы вяжет, как самовязка!»
Неиссякаемый источник поэзии моя мама. И я впитал с ее песнями и припевками и душу ее родины — Украины. И в сердце моем слились и Украина, и Россия, родина отца и моя родина. И я должен сделать что-то доброе для своего народа, раз у меня такая многогранная Родина, раз у меня такая чудная мама: моя душа впитала с ее молоком эту живительную радость бытия на земле…
Она выбивает, пританцовывает, припевает, а я думаю о жизни, о прошлом и настоящем моей Родины, моей большой Родины… Думаю о маленькой моей родине, которая собирается из тех хуторов и станиц, в которых я жил, о маме в ней, о себе в ней, обо всем том, что, связано с ними, с моей мамой и моей родиной. И в первую очередь почему-то вспоминаю свадьбы.
Из всех событий жизни у нас особенно выделяли свадьбы, им придавали особое значение все — и взрослые, и дети.
Мама к свадьбе Вали, как и другие женщины, имевшие дочерей, готовились почти что со дня ее рождения: собирала пух на перину и подушки, снаряжала ей сундук. И для наших свадеб, задолго до нашего совершеннолетия припрятывала «что надо», «приглядывала» невест: «Вот Исачиха Лида. Во всем примерная: красавица, слова поперек не скажет, всегда вполголоса. И трудиться любит, все копается во дворе и все с песенками. Ты бы подружился с ней. Может, засватаем».
Нам, конечно, страшно не нравилось все это. Мы жаждали самостоятельности, всякие наставления старых людей, особенно разговоры о венчании в церкви, нам претили. Но свадьбы для нас были праздником. На свадьбах нам можно было пропадать хоть до утра. За них нас никогда не ругали.
Мы смотрели, как наряжали невесту, как усаживали ее за стол, как пели дружки, как разгорались вечерки, как приводили жениха, как уводили его, уже глубокой ночью, как утром забирали приданое, как увозили невесту, как потом одаряли молодых, как вывешивали на другой день флаг над свадебным подворьем в знак чистоты невесты…
После, когда мы «повзрослели», разъехались по городам, нам и это все стало претить: «Пережиток!» Помню, как я взбесился, когда на мою свадьбу, которую я хотел сделать как можно тише, понаехали мамины подруги — отрадненские, пшехские и даже с Украины. «Зачем вы их пригласили?!» «Сыночек! — отвечала мама. — Они сами приехали! Все ж тебя любят! Ты ж в почете каком был в школе! И щас все читают твои статьи». А мне было ужасно их видеть. Было ужасно от мысли, что они увидят «невесту»…
Мама выбивает и припевает:
Кину кужиль на полицу,
Сама пойду на улицу,
Нехай кужиль валяется,
Парни за мной гоняются.
И вдруг — стучат:
— Тетя Катя! Как не стыдно? Я там ребенка укладываю, а вы тарарам подняли!..
Мама как делала круг, размахивая руками и выделывая ногами, так, не раздумывая, подхватила с дивана платок и сумку — от порога уже и — вон из квартиры.
— Та хай вам черт! Душу стеснили! Понаделали клеток — и ни вздохнуть, ни чихнуть! Жить не даете друг другу!
Целый день ее не было. Приходит под вечер — в слезах.
— Сумку у меня украли, сынок. Чуть не задавили в автобусах, пуговки вот отлетели, и сумку стащили. Да мало того, еще й оштрафовали. Загоревалась за сумкой, про билет забыла.
— А зачем было ездить, мама?
— Как зачем? Что ж мне, сидеть? Ты меня хочешь тут держать, как птичку ту? Может, мне купить что надо!
— Сказали, я бы купил.
— Ты там знаешь, что мне надо!
— Такси бы заказал.
— Буду еще на такси тратиться!
На следующий день опять ушла. Несколько раз ее видел среди старушек внизу: о чем-то возбужденно говорили, кивали друг дружке, вздыхали. Мама размахивала руками, иногда хохотала, переламываясь, и все посматривала в сторону берега. Потом решительно встала, решительно перепокрылась, пошла…
Возвращается, вижу, злая-презлая, кричит что-то, размахивая руками.
— Что вы, мама? — когда вошла.
— Да что! Заняла было клочок около гаражей, на самой круче, на грядку хотела расчистить, когда подходит вот такенный бугаина, трясет пузом: «Что вы тут роетесь? Я тут гараж буду ставить, разве не видите, вот колышек забит!» Провались они вам тут, все ваши гаражи, все ваши машины, все ваши скворечни! Сердце заплыло жиром, еле дышит, а гараж давай! Позахватили все, луку вырастить негде!
— Зачем вам лук, мама? В магазине луку полно!
— Хоть ты не досаждай, сынок. Я сама хочу вырастить.
Села. Чмыхтит. Отказывается есть. В лице сделалась как земля весенняя; слезы в морщинах сверкают. И вдруг подхватилась, увидев выкинутые мною банки из-под горошка. Принесла земли, где-то раздобыла рассады, посадила в баночки, расставила на подоконниках.
Сидит после обеда на лавочке, где греются на солнышке старушки из нашего дома. Да не сидит, а поминутно вскакивает, то и дело бросается в сторону гаражей…
Вечером помогает со старушками соседу из первой квартиры растягивать виноград. Посадила под окнами цветы. Отделила яблоньку от больших яблонь, нашла местечко, посадила.
Ночью не спит. Ворочается. Вздыхает. Бурчит что-то.
— Что вы, мама?
— Да дите внизу плачет. Рази не слышишь? Не могут ума ему дать. Я предлагала, чтоб люльку сделали. Или качалку. А они: «Не модно это, тетя Катя, люльки, качалки». Дураки набитые. Безмозглые какие-то. Сама земля качает, убаюкивает, а им — не модно! Вы бы, говорю, хоть песенку ему какую спели. Не могут! Диву даешься — песню не могут спеть! Завела пластинку — про рыженького и черненького, что от солнышка и ноченьки родила какаясь вертихвостка. Черт те что, а не песня: ни души, ни мысли надежной. Самой совестно слушать, а они — дитю ее. Третьего уже приняла, непутевая, и этот скоро сбежит. Помешанные какиесь, ей-богу, а еще с образованием! Сколько живу, не слышала, чтоб дитю пластинки крутили, ха-ха-ха… Давайте, говорю, я укачаю. Запела, как вам пела. Засмотрелся, заулыбался, уснул. «Ой, тетя Катя! Как вы поете!» А теперь… опять вон какуюсь пластинку завела. С чего ж он уснет, когда души там нету, в пластинке той? Коклюш какой-то, не песня! — Мама смеется своему сравнению. И тут же вздыхает: — Вот он и орет, что без души к нему. Хоть бы ты скорей обзавелся кем. Или с той сходись. А то живешь, как бирюк. Мне и то скушно, а тебе как?.. Раньше скока товарищей около тебя. Поете. Веселитесь. А щас… Ты б поглядел, как живут твои товарищи!..
Утром опять ходила внизу. Поправляла, полола, поливала цветы, яблоньку свою. И все перекидывается что-то со старушками, все что-то обсуждает.
Вся налилась нетерпением. Вижу: что-то произойдет. Несколько раз кидалась к берегу, к гаражам. Опять усаживалась. Поднялась, вынесла свои помидоры и цветы на балкон. Полила. Потом куда-то ушла с соседкой.
Слышу часа через два, смеется на кухне: «Горит! Надо же?» Радостно так смеется.
«Слава богу! — думаю. — Успокоилась!» Подхожу на цыпочках. Заглядываю через дверное стекло. Что такое? На столе горит портативная газовая печка, на стуле краснеют баллоны. Распахиваю дверь:
— Что это, мама?
— Рази не видишь? Печка.
— Зачем она вам?
— Как зачем? В хату мне. Пора уже ехать. Хорошо, что не додумалась продать ту хату.
У меня подкашиваются ноги.
— И долго вы над этим думали?
— Все время, сынок. Из мыслей не выходило. Сегодня же поеду. А то как бы с огородом не узевать. Хорошо, что мне с осени спахал Ванька Качинец. Земля, должно, как пух теперь.
Я чуть не плачу. Оттого, что мама приняла такое решение, оттого, что спахал ей не я, а Ванька Качинец, мой друг детства.
— А ты женись. Или с той сходись. Она тоже несчастная, своей головой не думала. А я не буду мешать. Я ночи проплакала за тобой. Я вон прожила одна. Для чего?
— Мама! Разве вам плохо у меня?
— Хорошо. Но огород пора сажать. Засохнет земля, что тогда? Ее тогда и киркой не разобьешь. А тебе хватит на мать надеяться. Пора уже в ум войти. Пора встать в жизни твердо. А то что ты один? И мыслимо ли — поперек природы идти? Так ты и здоровье разобьешь, и в грязь какую влипнешь. Не нами это придумано — жить в паре, не нам и прекращать. Помогай, давай, увязывать, а то на автобус опоздаем. Билет на руках.
Когда управились:
— Те баночки в третью квартиру отдай. Женщина мне добро сделала, подсказала вот, где купить печку, надо ее отблагодарить.
Когда ехали на вокзал, указала на коллективные сады:
— Тут, сынок, дачи продают. Я одну присмотрела. И яблони, и груши, и черешни, и малина… Все есть! И место для домика есть, можно построить. Будешь там работать и отдыхать. Место мне дюже нравится. На улице Ореховой. Тут все улицы красиво названы: Вишневая, Айвовая… А та дача на Ореховой. Обязательно купи, как будет за что.
— Я уже и сам думал.
— Думать мало. Надо делать. А то ты так пропадешь. Что твоя физкультура дает? Помахал руками — и все. А надо как следует потрудиться. Ну-ка, мыслимо: ты каждый день сидишь!.. Так и сердце остановится, как у того Обломова. Думаешь, я зря сидела около твоего телевизора, ничего не почерпнула? Нет, я все уловила. Сердце у нас на века заведено предками нашими работать — пахать, сеять, убирать! А ты его гнетешь сидением, мыслимо ли? Не-эт, нельзя, чтобы кровь застаивалась, сердце разорвется. С чего инфарк хватает? С того, что без физического труда. Вон я скока у тебя побыла, и уже сердце колет, руки усохли. Хорошая твоя квартира, но ту дачу не упусти. Боже упаси.
— Хорошо, мама. Как соберусь с силами, куплю.
— Да ко мне чаще приезжай. Разминаться. У меня знаешь сколько будет работы? Я там все сделаю не хуже, чем в твоем скворечнике. И ванну поставлю. И душ. Думаешь, я у тебя зря жила? — И смеется: — Я все схватила.
На вокзале, уже когда уложили упакованную печку в багажник, мама посмотрела мне в глаза стихшими — так похожими на мои! — глазами.
— Сынок! А помнишь, ты мне обещал телевизор? К дню рождения.
У меня сердце оборвалось: «Да, обещал! Обещал! Прости, мама! Я когда-то и костюм тебе обещал, кажется, к пятидесятилетию. За все прости!»
— Телевизор не надо. Это дорого для меня. Мне хоть бы приемничек какой. Хоть маленький. А то я там как кукушка.
Она смотрит на меня совершенно моими… стихшими глазами, и я с болью отмечаю, что она совсем старенькая, моя мама: отвисает кожица под подбородком, рыхлые, в паутинах морщин, слюдяно-стеклянные, помятые щеки; а глаза — тихие-тихие, мои. Из всех ее детей я поразительно похож на нее. Вот и губы мои, полный, прямые, щедрые, как говорит она. И нос.
И вдруг пронзило: «А может статься, что вижу в последний раз! Что не будет этого старенького, похожего на мое, лица…»
Она целует меня святым материнским поцелуем. Крестит: «Дай бог тебе жизни…» И уже из автобуса просит:
— А вообще мне ничего не надо, сынок. Ты первым делом купи себе магнитофон. Запишешь все мои песни, мой голос, пока я живая…
Я взглядываю на нее, и во мне точно бы вспыхивает молния, высвечивая всю мою жизнь, все мои ошибки, все беды: «Да ведь истина — в ней, в моей маме… Да, все то, что претило под действием времени: родительское благословение, родительский опыт, чистое честное сватовство, чистая открытая любовь… Ее голос — голос предков, голос Родины. Да, конечно, она права и беспомощна в своей правоте, права на основе тысяч лет, и мое слово должно стоять на этом».
Автобус трогается.
Я бегу рядом.
Мама кричит:
— О себе подумай!
И машет в окошко рукой. Морщинистой. С неразгибающимися уже пальцами. Той рукой, что стирала мои пеленки. Что столько переделала на своем веку.
А у меня горит: «Откуда у нее такая энергия святого, жизненного? Ведь она с семи лет — круглая сирота. Ходила по дворам, работала по найму, жила, где пригреют…»
Из выхлопной трубы бьет едкая струя дыма. Но перед глазами — родное предгорье, хутор, станица, вся в цвете весны, как невеста в подвенечном наряде…
Ой, чеботы, чеботы
Из бычка!
Чего ж вы не робыте,
Як дочка?..
Мне еще многое придется разгадать в моей родине, в моей маме.
Автобус, кажется, вытягивает сердце, расплывается слезой в конце улицы, все уменьшаясь и уменьшаясь. Вот он вспыхнул в последних лучах солнца, за тополями, на выходе в степь, сорвавшейся звездой. И — вот-вот погаснет….