Шинель мотнулась по хате, рассевая леденящие брызги. Тонкие пальцы пробежали по пуговицам.
— Сейчас вернусь. Распоряжусь только.
Хлопнула дверь.
Стало тихо и душно. Упавшие с шинели капли горели на руках.
Данила Тимофеевич не слышал, как подступила старуха.
— Слышь, Тимофеич? Ты заметил, какое у него лицо? Ей-богу, как смерть.
— Выдумываешь, старая! Досаждаешь тут! — вскипел Данила Тимофеевич. — И без тебя тошно.
Прошел в другую половину хаты, в сумрачную комнату, где жарко дышала духовка. Сел у отпотевшего окна. Руки жгло еще сильней. Он больно смял бороду.
По стеклам окна, как слезы, медленно стекали капли. Вокруг дырявого цветочного чугунка на источенном шашелью подоконнике собралась вода. Калачик, прихваченный морозцем, наполовину завял. Его листочки шевелились и опадали даже от дыхания. Данила Тимофеевич сжал бороду до слез.
— Как же это так получается?..
Только теперь он почувствовал, какая бездна между ним, Данилой Тимофеевичем, и сыном. Вот и родной, одна кровь, и жалко — не жил бы! — а все-таки чужой. Хуже, чем чужой. Хуже, чем враг. Лучше бы он и не выбивался в люди. Лучше бы крутил где-нибудь хвосты быкам, чем так рушить надежды. Целый век свой лелеял Данила Тимофеевич мечту, что все-таки пойдет хозяйство в гору. Сам темным остался (разве батракам было до учебы?), зато сыну свет открыл. Верил в свою звезду. И вот, выходит, нет его звезды.
«Побежал! — злорадно рассуждал Данила Тимофеевич. — А зачем, спрашивается? Даже не поел как надо. Как же тут не согнуться? А куда побежал? Спасти овец от волков? От каких волков?»
На улице уже таял снег. Гребни хат, видно в окошко, посерели от пара. Уставились из сугробов черные столбы. Слышалось, как хлюпали ногами прохожие. И у Данилы Тимофеевича хлюпали глаза.
В окошко завернуло солнце. Растеклось красным пламенем по стеклам. Держалось долго. И на это пламя надвинулось что-то, точно дым.
— Данила Тимофеевич, слышите? — прошумел дым. — Сына вашего в больницу отправили! Упал на дороге!
Данила Тимофеевич не успел ничего разглядеть. Дым скользнул с окна. Превратился в звук шагов, потрясающих пол, стекла, цветы. Посыпались листочки. С подоконника сорвалась грязная струйка, жгуче кольнув руки. Данила Тимофеевич вскочил. Воткнул свою бородку в калачик и сквозь колышущую пленку в глазах увидел за плетнем черное мелькание: приходил кто-то…
— Упал на дороге, — точно услышал Данила Тимофеевич отделившийся собственный голос. — Да что ж это?..
Сорвался. Сшибся в дверях, разделяющих хату, со старухой.
— Ты слышал? — дохнула на него огнем старуха. Данила Тимофеевич отпихнул ее. Опрометью кинулся из хаты. А на пороге точно дернул его визг Кучмана. Он споткнулся. Падая, встретился с надвигающимися на него глазами в луже, образовавшейся снова. Глаза его, Данилы Тимофеевича, а казались глазами Кучмана. Рядом с ними отражалась хата и почерневшие бревна…
— Это што визжит? — опять опалил крик старухи. — Чи с ума мы сходим?..
Ох, горько Даниле Тимофеевичу! Как горько!
Рядом с ним, в луже, качалось небо, весеннее, синеглазое, безоблачное, как улыбка сына…
1960
Звонки
Ну, на самом интересном месте перебивают!
— Если не Виталий Витальевич, меня нет, меня нет… Людочка, меня нет…
— Знаю, знаю, Игорь Игоревич. Усвоила, ля-ля, ля-ля…
— Тсс… — замирают в кабинете.
— А кто спрашивает? — интересуется Людочка. — Ля-ля… Железнов? Товарищ Железнов? Игоря Игоревича нет, угу, та-ра-ра…
— Умница! Чудо-секретарша! — перемигиваются Игорь Игоревич и приезжий дружок. — Что надо!
— Игорь Игоревич где? — Людочка трогательно ожидает подсказки. — Он уехал куда-то… Мало ли что секретарь! Уехал и все, он мне не докладывает.
— На ферму уехал, — подсказывает Игорь Игоревич.
— На ферму уехал. На какую? — Людочка знаками умоляет подсказать. — Сейчас вспомню…
— Да любую назови. На первую! — морщится Игорь Игоревич.
— Любую назвала и все! — морщится и приезжий.
— На первую уехал, на МТФ, — исправляет свою оплошность Людочка и смотрит: так ли добавила?
Те кивают: «Так, так».
— Так я с первой МТФ звоню. Его здесь нет, — слышится в трубке.
— Ну и что ж что нет? — не теряется Людочка. — Значит, он еще не приехал. Или уже уехал.
— Умница! Молодец! — восхищаются приятели.
«А когда он будет у себя?» — в трубке.
— А это вы у него спросите, товарищ Железнов! Ля-ля… — Людочка сердито бросает трубку. — Надоел этот Железнов! Ля-ля…
— Ай, Людочка! — восхищается приезжий. — С такою можно работать.
— Замечательная помощница! — подтверждает Игорь Игоревич. И смеется: — Этот Железнов уже третью неделю звонит. Я ему пообещал электрический двигатель: что-то там придумал для птичника, внедрить хочет. Только дудки ему! Потому что свинья порядочная. На собрании так и норовит ущипнуть. Так и норовит! Чую, под меня роет яму, на ромбик надеется…
— Такого утопить мало, а не то что дорогу давать, — говорит приятель.
— Дорогу? Только через мой труп! — грозно заверяет Игорь Игоревич. И, вспомнив, веселеет: — Ну-ну, что ж дальше было? Досказывай.
— У, что дальше было! — веселеет и рассказчик. — Сели мы, значит, за столик. Справа — она. Он — напротив. Я распечатываю.
И тут опять перебивает звонок.
— Меня нет, меня нет, — предупреждает Игорь Игоревич. — Если не Виталий Витальевич, меня — нет…
— Ля-ля-ля-ля… Знаю, знаю, зна-а-аю… Запом-пом-помнила… — Людочка зажимает трубку, шепчет таинственно: — Какая-то женщина! Игорь Игоревич, женский голос!
— А кто, спроси, — переживает Игорь Игоревич, весь напрягаясь.
— Ты, брат, тоже не теряешься, — смеется гость. — Молодец!
— Бывает! — скромно вздыхает Игорь Игоревич.
— Ля-ля-ля-ля… Ало! Как вас… назвать? Вера? Знакомая? Сейчас посмотрю. У него совещание было. Может, здесь еще. — Людочка опять зажимает трубку. — Говорит, знакомая Вера.
— Вера? — Игорь Игоревич морщит лоб. — Вера… Неужели та? Да нет, не должна. Вера! Подожди, Людочка. А не подсвистывает эта Вера? Павловский, тот говорит женским голосом, как артист. Я ему сеялку обещал. Ту, что Виталию Витальевичу снарядили. Ну-ка спроси что-нибудь, Людочка, а я послушаю голос…
— Ало! А у вас есть время подождать его? — Людочка, сияющая, довольная собой, подставляет трубку Игорю Игоревичу.
В трубке: «Конечно, подожду, он мне очень нужен».
— Бросай! Бросай! Нет его! — замахал руками Игорь Игоревич.
— Нет, говорят, его. Искали, не нашли.
Когда растерянная Людочка положила трубку, Игорь Игоревич разразился смехом:
— Уже и этот научился женским голосом говорить, Железнов! Слышите? Железнов научился говорить женским голосом. «Конечно». «Очень, очень». Провести меня вздумал! Да я его «очень» за тыщу километров узнаю.
Насмеявшись вволю, дав так же насмеяться и приятелю, и Людочке, Игорь Игоревич становится торжественно серьезным:
— Меня не так просто провести!
— Да, — соглашается собеседник. — У тебя талант!
— У меня на всякий талант талант! — поощренный, любуется собой Игорь Игоревич, но не забывает и товарища: — Так досказывай, что же дальше…
— А! — вспоминая, закатывается друг. — Раскупориваю я, значит…
Но опять звонит телефон, самого интересного не дает досказать, проклятый!
— Ну, дорогой, у тебя от звонков с ума сойти можно!
— Не говори! От одного отобьешься, тут другой, — вздыхает Игорь Игоревич. — Но это не иначе мой клиент. Не иначе Виталий Витальевич. Он обещал груш привезти. У них там груши — мед!..
Но Людочка протягивает трубку, испуганно округляет глаза:
— Из райкома. Вас.
— Из райкома? Меня? — Игорь Игоревич подхватывается, как от удара, ловит трубку дрожащей рукой: Слушаю. Да, здесь. Никуда. Я ведь отчет делаю. А что вы хотели? Что?.. Железнов? Это Железнов говорит?.. Ну, знаешь… Очень рад, очень рад… Что? Секретарша?.. Ну она же не знала, по какому делу, милый!.. Я же готовлю отчет, не хотела беспокоить… Да, да… Заезжай. Двигатель? Конечно, есть! Ну, зачем сразу в райком, милый?.. Я же сказал… Заезжай. Заезжай…
Игорь Игоревич положил трубку и повернулся, вспотевший, точно из бани вышел.
— Купил-таки!.. И всегда так… Со всех ног бежишь, думаешь, что правда…
— Да… — вздыхает приятель, чувствуя неловкость за оплошавшего друга. — Ну ты не расстраивайся, Игорь Игоревич. Бывает. Да и то сказать…
— Ну, еще бы! — говорит Игорь Игоревич. — Уж на что я не так просто брошусь на удочку, а и то не сразу даже голос узнал… Купил так купил!..
За урожай
— Стой! Стой! — закричал Липченок, выскочив из лесополосы. — Стой, Микола, кому говорят!
Задорожный затормозил.
— Подкараулил-таки я тебя, землячок! — обрадовался Липченок.
— Что такое? — Задорожный спрыгнул с трактора.
Огромный, в пышущем жаром комбинезоне, он казался вдвое больше Липченка.
— Отдохни маленько. Покури.
— Некогда раскуривать, — сказал Задорожный. Однако закурил. — Так за каким дьяволом тебя понесло в такую даль?
— Это все твоя кукуруза? — спросил Липченок.
— Звена моего. А что?
— Глаза завидущие! — пропел Липченок. Захарлал!
— У нас в звене еще и пшеничка есть, — довольный, отозвался Задорожный. — И подсолнухи. Тысяча гектаров всего.
— А сколько тыщ народу в колхозе? — сказал с хитрецой Липченок. — Что им делать, когда так землю загребать?
— Как что? На фермах дел сколько! А строительство развернулось! — говорил Задорожный. — А за садом ухаживать! В прошлом году с уборкой не управились, сколько гранклету и яблок пропало!
— Гранклет пропал? — Липченок на минуту задумался и стал поспешно обуваться. — Гранклету нельзя пропадать, это ты дело сказал. Гранклет — фрукта добрая. С гранклету такая штука получается, пальчики оближешь!
— Вон ты куда гнешь! — засмеялся Задорожный. — Не бросил, значит, своего?
Липченок стрельнул покрасневшими глазками, заныл, подтягивая голенище сапога:
— Рассохлись, проклятые. Прямо ноги отламываются!
— Сидел бы дома, старухе помогал, — смеялся Задорожный. — Зачем было тащиться по жаре?
— Я затем пришел, что сил моих нет смотреть, как вы над землей измываетесь.
— Как это измываемся? — обиделся Задорожный.
— А вот так! — кричал Липченок. — Сколько смотрю с горы, специально на Казачью влез, вы все гоняете трактора, джигитуете без головы. И так сушь стоит, а вы еще земли утрамбовываете!
— Не утрамбовываем, а рыхлим, батя. Чтобы не трескалась и влага не уходила. — Задорожный легонько подтолкнул Липченка к прицепу. — Глянь, какие рыхлители поставили, лапчатые.
— Нужно не землю ковырять, а делать, чтоб дождички шли.
— Что ж нужно делать? — сдержанно улыбался Задорожный. — Подскажи.
— Колдуна нужно поливать — вот что! — выпалил Липченок.
— Какого еще колдуна?
— Э… — сказал осуждающе Липченок. — Шемигона-то помнишь?
— Ну…
— Он же колдун был! Я-то знаю! Теперь нужно только крест расшатать и поливать с Урупа. Может, урожай спасем.
— Могилу поливать, что ли?
— Каждый день. И пойдет дождь, это я тебе точно говорю. Веками опробовано, ей-бо, черт возьми.
Задорожный разглядывал Липченка и не понимал, хочется ли ему засмеяться или заплакать.
— Обойдемся как-нибудь без этого.
— Бога за бороду не возьмешь! — крикнул Липчепок. — Руки коротки.
— Я, может, и не возьму, а вот Середа, тот возьмет. Вот он, Середа, сюда едет. — Задорожный показал на приближающийся «Беларусь». — Такую штуку готовит, что никакая засуха не возьмет нас. Техника!
— Ничего у вас не выйдет! — кричал Липченок. — Я, может, похлеще вас техникой занялся, такой аппарат сочинил, залюбуешься! Первак давал, куда там! А и то ничего не вышло. Хивря топором порубала. Ей-бо, черт возьми!
— Порубала? — захохотал Задорожный, вытирая слезы.
— Не пожалела, вражина, теперь хоть плачь.
— Вот с этого бы и начинал! — закатывался Задорожный. — Мол, хоть плачь. А то крутишь-вертишь…
Липченок опять опустился, опять заскрипел суставами, переобуваясь.
— Поразворошили землю, грудка уже залезть успела, спасу нет — давит. — Переобувался он на этот раз быстро и подхватился злой. — А ты не регочи! Ото и твоим тракторам то будет, что моему аппарату. Обидятся люди, что не выйдет урожай, и все порушат!
Задорожный не мог слова сказать — зашелся в кашле. Папироса выпала из рук.
— Что у вас тут происходит? — крикнул Середа, остановив по соседству трактор.
— Да вот… Со свояком беседую…
— А что ему нужно?
— Не знаешь что!
— А! — Середа включил передачу. — Гони его отсюда!
— Как гони? — вскинулся, побежал к Середе Липченок. — Кого гони? Да я тут, где ты разъезжаешь, в девятнадцатом атамана с Отрадной сразил! Дед твой, Пантюха, руку перед строем жал, а ты — гони? Не сбросили бы с Казачьей Пантюху беляки, он бы тебе показал!
Середа не стал слушать, тронул, облако пыли накрыло Липченка.
— Будь другом, Микола, уважь! — вернувшись, взмолился Липченок. — Я — одна нога здесь, другая — в Отрадной. Не успеешь круг сделать, а я уже тут буду. За урожай выпьем.
— Урожай нужно делать, дед.
— Так будем делать… — Липченок теребил механизатора за комбинезон, желая разжалобить. — Посуди сам, какая мне радость на старости лет.
— Того и стараемся, чтоб была радость. — Задорожный, уже направился к трактору, поглядывая на часы.
— Неужто забыл, как я тебе в крынке молока приносил? Вот такусенький был, до колеса не дотянешься. Трое вас осталось, сирот, а я и чуреки носил…
— Помню все, дедушка! Потому и стараюсь. — Задорожный поднялся на трактор, всмотрелся в степь: в сиреневой дымке трепетали, переливались рябящие ряды кукурузы, уходящей к Урупу, под Казачью. — Палит-то как!
— Микола! — звал Липченок.
— Занялся бы чем-нибудь путным, дедушка!
— Ну, погоди, своячок! — угрожающе и жалостно прокричал Липченок. — Я займусь! Я еще так займусь, что ты от меня не отвертишься!
— О, вымахала! — воскликнул Липченок, появляясь на поле месяца через два так же неожиданно, как и первый раз. — Чуть не заблудился, пока нашел вас, землячки! Как черт меня кружит, вот эта кишка только и спасла. — Липченок пнул сапогом шланг, ведущий к трактору, сел, начал переобуваться, поглядывая на механизаторов. — Теперь вы от меня не отвертитесь за такой урожай!
— Ничего будет урожай, удалась кукуруза, — сказал Задорожный. — Но и тебе повысили пенсию. Повысили же?
— Что ты! На целую литровку, ей-бо, черт возьми! — закричал Липченок. — На радостях в Отрадной хватил, и такая поэзия в голову пришла: смастерил аппарат для гранклета. Не распознать, что самогонный. Хивря — и та не разнюхала: кастрюля с виду, вроде пойло подсвинку варю. Радуется старуха, в огороде песенки поет. А поросенок юзжит. Потому я и в ус не дую, потягиваю себе первачок, пока не свалюсь. Во! — И заключил грустно: — Предала меня из-за этого удовольствия жинка, не долго тешился.
— Предала?
— У самой не хватило тямы раскрыть мою хитрость, Ваську Чайника, уполномоченного, накусикала.
— Забрал?
— Из Отрадной пришел, не поленился! Да мало показалось вреда учинил, он еще и председателя подкрутил, чтоб пенсию старухе выдавали. Обидел кругом. Теперь одна надежда на вас.
— Дай ему, Коля, на сто граммов. Пусть уходит скорее, — повиснув на колесе, хохотал Середа. — Не даст работать!
— На сто граммов? — воскликнул Липченок. — В кого же ты такой жадюга уродился? Ста граммами твоими и воробья не напоишь, не то что меня! Вы уж как следует! Даром я вам воду из Урупа таскал?
— Какую воду? Когда? — спросил Задорожный.
— А тогда, когда сушь стояла. У меня и свидетели есть, видели, как я надрывался. Вы тут на своих тракторах гарцевали, а я Шемигона поливал. Чуть Уруп не вычерпал, — врал безбожно Липченок. Ни в бога, ни в черта он давно не верил. И выпить не хочет, а куражится над собой и над людьми. Разыгрывает. — Для вас старался. Чтобы дождички шли.