— Тебе бы его поставить, чтоб оборачивался скорее от комбайна! — И, получив одобрение засмеявшихся подруг, крикнула, напористо-счастливая: — Вентилятор — главное! Никого не слушай, только меня!
— Ты смотри! — поразился шофер.
— А вот и смотри! — крикнула Пащенчиха.
Я спросил, обращаясь к директору и инженеру:
— Как же у вас так получается, земляки? Склад приняли негодным… фундамент…
— А что делать? — сказал Михаил Потапович, став опять как бурак, и перемялся по-гусиному. Директор глянул на фундамент страдающе; мелко, загнанно кивал: да, такая, мол, петрушка. — Производство не остановишь!
— Но вы же заказчики!
Директор вздохнул и кивал сухим ковылем:
— Мы! мы! А что мы сделаем?
— Требуйте, чтобы строили, как надо!
— Правильно! Пусть требуют! — кричала Пащенчиха, выступая, но ее опять одернули:
— Слушай!
— А мы и не принимаем, — сказал Михаил Потапович, скользнув глазами в землю. — Мы требуем!
Директор загнанно кивал, ковыльно блеская белыми своими волосами и бровями. И вдруг сказал:
— Тут такая петрушка: мы еще ничего не приняли!
— Не приняли, а… — Я растерянно показал в сторону склада. И показал на завод: — И вот…
— А что делать? — говорил красный Михаил Потапович. — Ячмень подошел, его куда-то надо было девать! Овес подошел, его тоже куда-то надо было девать! Вот-вот пшеница пойдет, ее тоже куда-то надо девать!
Директор, кивая, разжал губы:
— В прошлом году у нас несколько тонн унесло в яр. — И показал на ерик под Иногородней и на яр. — В прошлом году тоже град был. Такая петрушка. У нас каждый год град.
Михаил Потапович мотнул толстой своей рукой на агрегат:
— И по гранулам план! Мы, конечно, требуем, чтоб переделали. Но надо уже давать гранулы!
— Да по всему план! — вдруг энергично сказал ковыльно-белый директор. — И по гранулам. И по шерсти. И по пшенице. И по ячменю.
— А они этим и пользуются, строители, что у нас план! — сказал возбужденный Михаил Потапович, и в ту же секунду над Казачьей, над которой планерно кружили коршуны, платочком распустилось взвившееся свистящее облачко. И такие же платочки почти разом раскрылись по всей степи за Урупом: чуть ближе Удобной (там, я знал, строится крупнейший комплекс по откорму крупного рогатого скота), где-то над Передовой (там строятся комплексы по откорму овец), около Спокойной. И тотчас, как проснувшийся и вспомнивший, что у него бездна дел, богатырь, завздыхал, раздышиваясь и откашливаясь от заспанной устали, пневматический молот: «Уф-фу! Ух! План! Фу, план, план, план!» Поднявшиеся в степи свистки слились в один, волнующий, будоражащий, подстегивающий, тягостно-тревожный свист и потом растворились, стаяли в голубом просторе над Предгорьем вместе с пропавшими облачками. Пневматический молот, откашлявшись и отфыркавшись, разошелся во всю мощь и сотрясал вокруг все, добивая до снеговых гор и до Эльбруса: «В пух! В трах! Все! Все! Все — план!» Коршуны над Казачьей упруго развернулись в дрожащей сини: один, сложив крылья, камнем пошел вниз — либо на подворье Липченка, либо на подворье Швеца; другой как бы нехотя, но хозяйственно отрулил в сторону кладбища и тут же сорвался в яростное пике; третий надменно кружил над стройкой Труболета и накренивался то на левое крыло, то на правое, высматривая что-то. Труболетовцы широким веером расходились по своим рабочим местам — лезли на леса, садились в кабины, спрыгивали в траншеи, плевали на руки и брали лопаты, ключи, баранки, рычаги, опускали черные очки в предохранительных масках перед газосварочной вспышкой. Преграденская оглядывалась, кричала:
— Ванюшка! Вентилятор — главное!
21
И уже все делали прежнее свое дело, изредка поднимая улыбки, подмигивая. Надел парусиновые рукавицы и стал привинчивать какую-то рейку на «космическом» агрегате и голубоглазый главный строитель Труболета. Я сказал в предчувствии новых перипетий и забот, которые уже фактически навалились на меня:
— Да, дорогие земляки, тут нельзя не вмешаться!
— Главное — нам бы подстанцию! — воскликнул Михаил Потапович и, как бы стесняясь за свое разочарование во мне, переминался уже от нетерпения. — Мы где только не были! Всюду поотказывали…
Ковыльно-белый и гибкий директор только кивал: «Да, главное — подстанция!»
— Кто поедет со мной?
— Да все равно, — сказал Михаил Потапович, страшно желая ехать и действовать. Но, глянув в сторону разъярившегося в своей работе пневматического молота, куда подъехал грузовик с прицепом; полным свай, засуетился и покраснел от досады: — Нет, наверное, езжайте вы, Алексей Алексеевич. Мне надо проследить. Ну, ни пуха! — сказал он, сжав кулак у мясистой своей груди, и, смешно мотыляясь по-гусиному, побежал к машине с прицепом, что-то крича и показывая толстыми своими руками распрямившемуся на подножке мозглявому водителю в пилотке и красной майке.
Директор мелко и светло кивал, искрясь улыбкой и поглядывая в окошко «Москвича», который проворно и легко взмывал по катавалам, на подъем Ставропольского плато, в объезд Майского (как мы когда-то ходили в школу с Любой Сгарской, когда хотели побыть одни). И вдруг, перестав кивать, сказал неожиданно и вдохновенно:
— Давайте я отсюда покажу вам Труболет, каким он будет. Отсюда все так видно. Раз такая петрушка.
Мальчонкой я и сам любовался с этого возвышения, на которое мы поднялись, перспективой родины, когда пас овец с дядей Федей и его напарниками и когда пас телят с Захаркой Калужным: отсюда Приурупье видно до самых снеговых гор как на ладони. Сгорбленный от давней работы за рулем, молчаливый водитель остановил машину, не дожидаясь приказа. Алексей Алексеевич так и сверкал вдохновением — откуда оно у него и бралось! — перед открывшейся картиной родной сторонушки. Я никогда не устаю смотреть с горы на свою родину; и она всегда разная, как море. Теперь она была видна километров на пятьдесят и больше — в голубой, дымке июльского марева, и Уруп блескал на ней чуть ли не до Эльбруса и чуть видных над голубой дымкой снеговых гор, и рафинадно искрились и вспыхивали а зеленой опушке садов родные станицы — Отрадная, Удобная, Передовая… Дальше и правей — Спокойная, Надежная, Бесстрашная… Еще правее, уже как смотреть на Армавир, — Веселый, Дружелюбный, Бесскорбная… Да, сколько раз я смотрю с горы на свою родину с такими чудными, единственными в мире названиями хуторов и станиц и никогда не уставу смотреть!
Алексей Алексеевич загорался, как поэт:
— Вот, как ведет высоковольтная линия, пойдет к Урупу и наша Красная.
— Это самые Черемушки? Мне показывали.
— Но отсюда смотреть — прямо дух захватывает, — загорался Алексей Алексеевич, — так и полетел бы, такая петрушка! А вон наш завод. Левее — мастерские. Ближе, где машины и тракторы, гараж.
— А то что за крылья? На Жандармовке?
— Это поливной агрегат. Мелиораторы уже все подготовили для полива. — И он опять сделался ковыльным, стиснутый заботами директора. — И мы залужили катавалы, засеяли травосмесями. Такая петрушка.
«Вон почему все кажется таким зеленым!»
— А это что за квадраты? У Казачьей. И вот ближе. Здесь курник когда-то стоял.
— Все фундаменты. Овчарники заложили. Такая петрушка.
— А почему же не строите? — Я вспомнил, что кричал грозный водитель самосвала. — Зима-то идет.
— Да вот же! — опять ковыльно закивал директор. — Фундамент залили и на этом успокоились. А объекты сдаточные. Такая петрушка. — Он кивал, и папиросы выпрыгивали у него из пачки, которую он держал. Прикуривал долго, теряя и ломая спички, и прикурил от спички, поднесенной его молчаливым шофером.
— В редакцию!
22
— О, Иван Николаевич! Заходи! — встречали меня в новом, типовом здании районки старые мои друзья-журналисты. — Ну, брат, ты дал!
— По-арочному Краснодар, хлопцы. — Я прошел, как обычно, в сельхозотдел, к Максимовичу, куда следом набилась журналистская братва. Я звонил, они глядели, радовались, обсуждали.
— «Царька» нашего как ветром сдуло! — смеялся Максимович, оторвавшись от разбросанных перед ним листов.
— Так он вынырнул в другом районе! Ты что, не знаешь, дед? — удивленно негодуя, проговорил Коля Ляшенко, которого в редакции прозвали Гигантом за количество «выдаваемых на-гора» строк.
— «Царек» не пропадет. У него же… — почти шепотом сказал Коля Сосин и выглянул за дверь, отворив ее потихоньку и оставляя в кабинете только вытянутую ногу, а потом плотно и чрезвычайно осторожно затворил ее.
— У него, брат, сила! — договорил за него Максимович. — Этот, брат, вынырнет всегда. Но ты, Николаевич, набросал кой-кому огоньку за пазуху! — по обыкновению тараща глаза, смеялся Максимович, нацеливаясь брать очередной лист.
— Ну, а насчет хуторов ты, Николаевич, подзагнул, — как всегда, нетерпеливо и завистливо выразил свой заскорузлый скептицизм в отношении моих, каких бы то ни было, позиций Виталий Дельцев и подкатил черные, калмыцкого разреза, мстительно-злые свои глаза. — Хутора не отстаивать надо, а уничтожать.
— Ну, ты тоже брось — уничтожать! — потихоньку и оглядываясь, возразил ему Коля Сосин и опять, с чрезвычайной осторожностью открыв дверь, выглянул в коридор, отставляя ногу в кабинет, и осторожно, точно заминированную, закрыл. — Мы уже доуничтожались…
— Ну, если не уничтожать, то забывать, — подкатив глаза и раскачиваясь на скрипучих носках, сказал самоуверенный Дельцев. — Хутора — это прошлое, вчерашний день.
— Так вот же Труболет показывает, вчерашний это день или сегодняшний, — засмеялся Максимович, нацеливаясь в чернильницу ручкой.
— Да, Труболет же показывает! — не то испуганно, не то восторженно поддакнул ему Коля Сосин несколько громче, но опять выглянул за дверь, вытянув ногу. Дельцев подкатил глаза и поднял чингисхановские свои брови:
— Ну, насчет Труболета еще подождите. Там почти еще никто не строится. Так, один-два. Я каждый день там бываю, знаю. (Он работает редактором радиовещания.) Так что насчет Труболета еще подождите делать выводы.
— Чего же ждать? — смеялся Максимович, радостно тараща глаза. — Труболет ожил. Там такая стройка! Уже всем ясно: Труболет живет!
— Ну, ожил, живет. Насчет этого никто не спорит. А убытки какие? Вы меня извините! Они уже в долгах! А оправдает ли он себя вообще — вот вопрос!
— Ты брось так ставить вопрос: нужен или не нужен? оправдает или не оправдает? — сказал громче Сосин и опять, вздрогнув, осторожно отворил дверь и повыглядывал во все стороны, водя вытянутой ногой в кабинете. — Если так ставить вопрос, — сказал он, притворив дверь, — то можно докатиться и до таких вопросов: нужна или не нужна Отрадная?.. — И опять выглянул, поводив ногой. — Ты брось так ставить вопрос!
Занятый своим, я, однако, зачерпывал и впитывал разговор моих земляков и собратьев по перу. Краснодар дали почти в ту же секунду. Я сказал, что через пару дней привезу материал, чтобы имели в виду, подробности на месте… Карнаухов был в Спокойной. За него остался главный инженер Гайдай. Гайдай сначала не только не хотел встретиться, а и брать трубку, но, услышав: «Это тот самый!», тотчас подскочил, валяя стулья, что прекрасно было слышно в трубке. «На этот вопрос так не ответишь. Абсолютно точно. Это надо смотреть на месте. Я сейчас подскочу. Где… Сейчас подскочу». Я встал и дружески хлопнул Дельцева по плечу:
— Слепой сказал: побачимо!
— Так курс же! Я насчет курса!
«Какие они все одинаковые: насчет!.. какая будет прибыль? оправдает или не оправдает?..» — Я брезгливо глядел мимо него, сказал:
— Ты высматриваешь сегодняшний курс, а нужно вглядываться в тысячелетия! Надо вглядываться в тысячелетия!
23
Гайдай подскочил уже на своих «Жигулях», когда мы вышли из редакции. Мы поздоровались за руку и поехали вместе на нашем «Москвиче». Причем Гайдай, измерив меня глазами в первые же секунды, когда мы еще только знакомились, презрительно-скептически усмехнулся (он был вдвое длиннее меня) и сразу решил «взять реванш» за телефонный свой испуг; занял место впереди. Это был сухопарый, антеннообразный человек, ни на чем ни на секунду не останавливающий неуловимых своих глаз. Помня наказ Преграденской, я сразу спросил о вентиляторах: как это вы, мол, работаете?
— Такой проект, — тотчас весело и как-то играючи отвечал Гайдай, на мгновение оглянувшись, и щелкнул длинными своими, неуловимыми пальцами по папке, которая начальственно лежала у него на коленях. — Абсолютно точно. Я уже разобрался.
— Такого не может быть.
— Абсолютно точно! — в мгновение отвечал Гайдай, на долю секунды обернувшись и показав папку. — Как нам заказали, так мы и сделали. Абсолютно точно.
— Петр Петрович, — тонким, плачущим, умоляющим голосом произнес Архипов, который стал похож на дрожащего и оскользающегося на ослабевших лапках птенца, как только увидел Гайдая. — Петр Петрович, как ты так говоришь: такой проект?! Мы же вам дали другой проект до того, как вы начали строить! — И, морщась, как в плаче, объяснил мне: — У нас действительно произошла такая петрушка. Представили сначала один проект, потом другой. Еще в институтах не разобрались, какие строить. Но мы второй проект представили. Петр Петрович, мы же второй проект представили до того, как начали делать!
— Абсолютно точно! — на мгновение обернувшись, летуче отвечал Гайдай. — Вы представили. Но мы уже сбалансировали смету по первому.
— Но мы не разрешали вам строить по первому.
— Абсолютно точно. Не разрешали. Но кто бы нам закрыл смету? — неуловимо отвечал Гайдай, на мгновение обернувшись. И уже самодовольно курил.
— Первый проект, наверное, дороже?
Гайдай, после моего вопроса, закружил в машине, неуловимо-хозяйственно оглядывая горизонт. Алексей Алексеевич закивал:
— В этом вся петрушка.
— Абсолютно точно, — тотчас самодовольно и радуясь своему самодовольству, отвечал Гайдай и, потягивая папироску, кружил летающим своим взглядом по горизонту, — в этом вся петрушка.
Алексей Алексеевич кивал, как ковыль на ветру:
— Такая петрушка. Дело новое. Перестройка. Каждый сует свое. Мы спохватились, когда разглядели, перезаказали другой проект. Михаил Потапович ездил в институт. Представили за несколько месяцев до того, как они начали делать, а они все равно сделали по первому.
Гайдай, самодовольно развалясь, кивнул и сбил пепел в ветровое окошко, распыляя дым на нас:
— Абсолютно точно. Вы будете десять раз заказывать и перезаказывать, а мы под вас подстраивайся! — И сдул пепел с летающей своей папироски так, что его понесло в нас, и обернулся: — У нас было все сбалансировано. Абсолютно точно.
Алексей Алексеевич кивал, чуть не плача:
— Так вы хотя бы сейчас поставили эти несчастные вентиляторы. Глаза лопаются перед людьми. Такая петрушка.
— Поставим! Абсолютно точно! — говорил Гайдай, неуловимо кружа по горизонту неуловимыми глазами и пуская дым прямо в нас. — Перечислите деньги, и мы поставим.
— Уже перечислили! Петр Петрович, уже перечислили!
— Точно? — Гайдай обернулся и секунды две недоверчиво и цепко, как коршун перед атакой намеченной жертвы, смотрел на прижухшего и точно бы уменьшившегося директора.
— Врать я буду, что ли?
Гайдай пустил в него дым и опять спросил, недоверчиво и требовательно нацелившись глазами:
— И за переделку перечислили?
— И за переделку перечислили, раз такая петрушка.
— Я знаю, вы за вентиляторы перечислили. А за переделку? — добивался Гайдай и выжидающе-требовательно смотрел на Алексея Алексеевича. Смотрел секунды три. И я успел разглядеть летающие его глаза — они были в самом деле неуловимого цвета: так, не то как подслащенная вода, не то как пиво, не то как золото. Алексей Алексеевич отвечал, как отвечал бы птенчик коршуну, если бы тот что спросил перед тем, как глотнуть:
— И за вентиляторы перечислили. И за то, что поставите. И за переделку. Раз такая петрушка.
— Тогда поставим. Абсолютно точно. Раз перечислили, поставим. — И, вертясь, кружа нагло-хозяйственным летучим своим взглядом, сбивал пепел в ветровое окошко, но он непременно летел в нас.