Мелодию неожиданно рушит гул земли, топот копыт. Мария оглядывается в сторону полевого стана — к ней спешит всадник. Становится смешно: словно в сказке — солнце, степь и всадник. И сразу надежда: а вдруг это Степан?
Топот все ближе, громче, громче. Она увидела наконец всадника и горько вздохнула. Плотный, слитый с конем, Содбо размахивал руками, приветствуя. Как говорить с ним? О чем? Снова о буране? Ну пусть он спас ее… Что же ей делать теперь?
А он уже спрыгнул с коня и стоял возле — большой, сильный, — стоял молча, только тяжело дышал. На гимнастерке сияли медали «За отвагу» и «За боевые заслуги».
— Здравствуйте! — она протянула ему руку. — Я все смотрю на ваш полевой стан, весело, наверное, вам всем вместе. А я вот одна.
Содбо с силой моргал и молчал. Он так же молчал, когда она поцеловала его руку — за свое спасение, за его ласку. А если бы он не спас? Или спас бы позже, и она обморозилась бы? Она тоже могла бы остаться калекой — с пятнами на лице или без рук… И тогда ее никто бы не полюбил. Даже Степан, если бы вернулся. Он любил красивую…
Содбо теребил фуражку и не смотрел на Марию.
— Пойдемте к нам, — тихо сказала Мария. — Чаю попьем. Дулма рада будет.
Но Содбо жестко, больно взял ее за плечо, повернул к себе, уставился в упор теперь немигающим, застывшим глазом.
— Я страшен. Урод.
Отпустил наконец. Вытянул торопливо из кармана фотографию.
— Смотрите. Вот я.
Голос его срывался, и у Марии сдавило горло. На нее смотрел большеглазый парень, улыбку которого веселые яркие точки в глазах делали озорной.
— Это я, — повторил Содбо к отвернулся.
Мария хотела было сказать, какой он красивый, но закрыла рукой рот. Был красивый. Был. И зачем ему утешения?
Содбо опустил голову — Мария увидела совсем белый, седой затылок. А ведь ему немногим больше двадцати!
— Как же я теперь? — заговорил он, горько усмехаясь. — Люди отшатываются при встрече.
— Главное, живым вернулись, — единственное, что нашлась она ответить, — Можно сказать, счастье это.
— Счастье? — Содбо взял из ее дрожащих рук фотографию, повернулся и пошел, ведя коня за узду.
Она кинулась за ним, не зная зачем, остановила:
— Подождите, я не так сказала. Я думала: это же лучше, чем умереть.
Он не смотрел на нее и все крутил свою фуражку.
— Вы искренняя, — он вздохнул. — А если бы ваш муж таким вот вернулся?!
Мария отшатнулась. Степан — калека? Без синего, яркого, пушистого глаза? Человек без лица? Нет, нет, лучше остаться одной.
— Вы искренняя, — повторил Содбо. А она снова вспомнила полумрак конторы и ласку его рук в минуту, когда решалось, будет ли она жить.
— Не знаю, — прошептала она. — Его нет. Он погиб. Я не знаю.
Содбо заговорил тихо, бережно, словно еще продолжал гладить ее лицо и руки.
— Вы честная. Врать не умеете. Увидел вас и себя потерял. Только тогда понял: урод…
— Замолчите, — жалобно попросила она. — Я прошу. Защитили вы нас. И потом вы меня спасли… И потом… шрамы украшают воина, говорят о его мужестве. — Она заплакала. — Я ничего не могу вам сказать, честное слово. Мне больно, — она всхлипнула. — Поверьте, — и она, сама не зная почему, провела обеими руками по его волосам.
— Я знаю, я верю, — Содбо заморгал. — Фугаска попала в наш танк, — он очень волновался, Содбо. Конь положил ему морду на плечо, тронул ухо губами. — Загорелся, словно спичка. Командира сразу же. Не знаю, как мы выбрались со стрелком-радистом. Помню, ползли между воронок, искореженных машин, трупов. — Мария вздрогнула. — Потом помню, как земля вздыбилась с оглушительным грохотом. И все. Госпиталь… полгода голова в повязке, в кромешной темноте. А потом увидел себя в зеркале. Нет, лучше было умереть, — он сказал это с такой болью, что Мария кинулась к нему, припала, обеими руками, словно дочку, обняла.
Он вырвался, вскочил на коня и, не оглядываясь, помчался от нее.
Ей показалось, что она снова ползет в мокрой ледяной тьме.
Бессильно опустилась на бугорок, закрыла лицо. Она не чувствовала ласкового тепла солнца, влажного дыхания земли. Содбо — это война.
— Содбо, Содбо, — шептала она, глотая горькие слезы, — Содбо, Содбо, — и вдруг поняла, что в его изуродованном лице сосредоточились и все ее страдания, все ужасы безжалостной войны, близких людей, и лицо это будет стоять перед ее глазами всю жизнь, будет мучить, терзать ее больше, чем пропавший без вести Степан, больше, чем все виденное — вместе взятое…
Мария не слышала, как подошла Дулма, опустилась рядом. Очнулась, когда та спросила:
— Что с тобой?
Лицо Дулмы было печальным. Подохли еще три ягненка, сказала она. Растерянно оглянулась Мария на кошару— там пестрят на крыше шкуры подохших от голода овец и крохотных, только что народившихся ягнят.
Что ни делали — добывали из-под снега ветошь, резали серпами, распаривали, кормили отощавших маток, отогревали на руках хилых овец, — и все напрасно.
— Это тоже война, — машинально вслух сказала Мария. Дулма кивнула.
…Черным, малиновым, синим вспыхивает степь под солнцем, рождающим это разноцветье. Такой видит Мария степь. Наверное, глазами Дул мы видит.
Они идут, прижавшись друг к другу, и молчат. Марии нравится теперь молчать. Степь научила, как давно научила этому Дулму.
Кошара уже близко.
— Мама!
— Мамочка!
К ним бегут дети, стремительно, уже устав от бега:
— Конь папин… не дышит.
— Коничка умер…
Что же это такое? Что же это такое?
Дулма мчится к кошаре. Она не слышит крика сына: «Бабушка лежит». В ней застыл страх, не понятный ей самой, гнетущий, останавливающий бег — она вовсе и не бежит, а семенит еле-еле.
Молча остановилась Дулма над мертвым конем. До нее едва доходят испуганные слова Марии:
— Эжы слегла.
Дулма осторожно вошла в дом, присела возле матери, которая спит теперь на ее постели.
— Что с вами?
Мать села. Взглянула невидящими глазами.
— Я сразу заметила. Затосковал он вдруг. Я ему овес поднесла. Потрогал губами и отвернулся. Домой кинулась— за теплой водой. А когда вернулась, лежит…
Пагма раскачивалась из стороны в сторону, глядя перед собой. Она была совсем старая, эжы, у нее слезились сизые, как у Каурого перед смертью глаза.
— Не уберегли коня. — И вдруг сказала громко и отчетливо: — Всё. О, Жапчип мой!
Слова прозвучали для Дулмы, как звон погребального колокола.
— Замолчите. Не смейте. Нельзя, — прошептала она.
Утром погрузили коня с трудом на телегу, прикрыли брезентом. Бабушка горбилась на передке. Бык лениво плелся к лесу. Сбоку рядышком шли тетя Маша и мама. Янгар было кинулся догонять, но Агван отчаянно крикнул:
— Назад, ко мне. — И пес вернулся. Агван вцепился в его шерсть.
Янгар вывернулся, улегся рядом и заскулил.
Медленно удалялась печальная процессия. Голова Каурого свешивалась с телеги, покачивалась, будто прощалась с ним.
Агвану казалось, что Каурый сейчас откроет глаза, позовет к себе веселым ржанием. Но конь уплывал все дальше и дальше, равнодушный и молчаливый. «Никогда я теперь не стану всадником! Почему коня увозят от меня?»
Вика прижалась к нему, и Агван сглотнул слезы, только тело его вздрагивало.
Вскоре над лесом клубами повалил дым.
Агван кинулся к избе, забился под кровать. Каурого жгут. Он исчезнет? Куда? Куда он исчез? Куда он исчез? Куда делась рука папы Очира? Снег теряется и находится опять. Почему же папа Очира никак не может найти свою руку? А где Малашка? Совсем пропал. Агван закрыл рот ладонью, чтобы Вика не слышала его.
«Ты единственный мужчина в доме», — вспомнил неожиданно. Вылез из-под кровати.
Вика сидела нахохлившись возле огня.
— Давай чай варить. Сейчас наши вернутся. Слышишь, вернутся! — крикнул он.
Долго-долго будет подниматься трава из затоптанной миллионами сапог, измученной земли, много лет пройдет, пока беспечно начнет смеяться человек, — голая, выжженная планета с калеками и сиротами выздоравливает не сразу!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
День Девятого мая выдался солнечным и теплым, хотя со стороны озера временами дул сыроватый, холодный ветер. Дулма с утра находилась в непонятном тревожном ожидании. Пошла в кошару, снова вернулась в дом и, не выпив даже чаю, опять заспешила в кошару. То ей казалось, что мать никогда больше не встанет с постели — в сумраке избы так страшно белеет ее исхудавшее лицо с чуть горбатым носом и резко очерченными губами! То чудилось: именно сегодня явится Жанчип — он всю ночь не давал покоя: смеялся, плясал, широко раскидывая руки, целовал ее… и тогда радостью сжималось сердце. То мерещилась сцена, которой заморочила ей голову Мария. Как это она будет петь не в степи, а в узком тусклом зале?! Дулма нюхала сырой ветер, подставляя под него лицо, будто он мог отогнать мучающие ее предчувствия.
Ягнята нехотя выходили из сакманов во двор, и Дулма сердилась:
— Хулай, хулай, ну идите же!
— Плохо эжы… врача бы! — Мария тронула Дулму за руку.
Дулма выпрямилась. Тревога еще больше овладела ею.
— Молчи, — сказала поспешно. — Не надо врача. Устала она просто, старая она. Каурый вот… — медленно двинулась к кошаре.
— Ешь, милый, — услышала она тоненький голос Вики и остановилась. — Бабушка болеет, мы будем ее работу делать. Слышишь? — На коленях Вики лежал ягненок. На куче пригретого солнцем навоза развалился Янгар.
Дулма выскочила из кошары, ухватила Марию за руку:
— Идем, — зашептала взволнованно, — идем. — Она сама не могла бы объяснить, зачем притащила сюда Марию, почему так взволновалась.
— Кушай, ты сирота, тебе надо кушать, тогда обязательно вырастешь, — Вика совала в глупую мордочку бутылку с молоком.
Вразвалочку подошел к ним Агван с пустой бутылкой в руках. Следом, тоже вразвалочку, тянулся длинноногий теленок красно-белой масти — вылитая Пеструха.
— Еще хочет! — вздохнул Агван.
Теленок ткнулся мордой Агвану в грудь, поднял кургузый хвостик, подскочил к Вике, уставился любопытным глазом на ягненка, стал нюхать его.
— Мы теперь чабаны. Пусть женщины отдохнут, — важно сказал Агван.
Дулма тихо рассмеялась, словно это она была там, за перегородкой, маленькой девочкой рядом с маленьким Жанчипом — тревога ее растаяла.
— Они целуются! — смеялась Вика.
Теленок вернулся к Агвану, требовательно потянулся розовыми губами к бутылке, замотал недовольно головой:
— Му-у!
— Ишь какой ты хитрый, молока хочешь, — Вика снова склонилась над ягненком. — Нам с Агваном не останется, и вот этому сиротинке, и бабушке, и нашим мамам.
Дулма стояла, тесно прижавшись к Марин, и чувствовала, как подрагивает ее худенькая рука:
— Смотри, как мы нагрязнили. Увидят мамы, нащелкают, — ворчит Агван.
— А мы давай уберемся! — Вика вскочила.
Вдруг Янгар навострил уши — и с диким лаем метнулся мимо Дулмы и Марии. За ним кинулись дети и сразу угодили в объятия.
— Ну и хозяева, добро разбазариваете, — смеялась Дулма.
Выбежали вместе из кошары. К ним во весь дух несся всадник. Дети помчались ему навстречу.
— Сумасшедший какой-то! — пробормотала Мария. А Дулма толкнула ее на ворох соломы и сама повалилась рядом.
— Это Содбо, кажется…
Мария вспыхнула.
Было беспричинно весело, и она тормошила Марию:
— К тебе, наверно…
Это оказалась Бальжит.
— Правильно веселитесь, бабоньки, — она соскочила с коня, вокруг которого прыгали дети и Янгар. — Победа, бабоньки. Слышите, победа! — крикнула она неестественно громко.
Дулма испуганно села и недоверчиво уставилась на Бальжит.
— Победа, бабоньки! — снова, в третий раз, услышал Агван странное слово. Он так ждал его, а прозвучало оно обычно. Агван недоуменно уставился на тетю Бальжит, которая только что смеялась, а теперь, обняв столб ограды, голосила.
«Радоваться надо, — думал Агван, — а она плачет. Победа. Значит, папа завтра приедет».
— Папа приедет! — с криком кинулся в избу, к бабушке. — Папа, па-па, папа! — Он свалился на пол, потому что бабушка резко вскочила и слепо, оттолкнув его, быстро пошла к двери.
— Папа скоро приедет, потому что победа! — выпалил он, все еще не в силах понять, куда заспешила бабушка. И удивился еще больше: бабушка замерла с вытянутыми к двери руками, а потом как-то странно сморщилась, поплелась назад и повалилась на кровать.
— Ты что, бабушка?
Дверь распахнулась, и вошла смеясь тетя Бальжит, будто не она только что голосила.
— Здравствуйте, эжы! Такой день! Такая радость! А вы что лежите?
— Кости старьте, здоровье слабеет. Ветерок подует, простынешь и сляжешь, — шепчет она.
— Вот тебе и раз! Только что, как молодая, по избе скакала. И потом в простуду кашляют, сморкаются.
— Победа, эжы! — растерянно сказала мама.
Бабушка наконец услышала, села:
— Значит, покончили с этим зверем, — она говорила, словно сама с собой. Голос ее был тускл. — Какой грех нам послал его? Какая мать носила его под сердцем?
— Полно вам. Бутылочку надо бы! — Тетя Бальжит гладила бабушкину руку. — Выпили бы за возвращение Жанчипа.
Бабушка оттолкнула Бальжит.
— Не надо, дочка. Только тогда, когда мой ясноглазый распахнет дверь, когда я, как бывало, поглажу его большую голову, когда он возьмет на руки сына и попьет чай из рук Дулмы, вот только тогда успокоится мое старое сердце. А если…
В избе стало тихо. Агван выскочил на улицу.
Вика сидит прямо на земле, рядом с Янгаром.
— Победа! Ты что?
Вика медленно качает головой.
— Все равно мой папа не вернется. Он совсем умер. — Вика не плачет, но лицо у неё серьезное. Агван возвращается в дом.
— Машенька, пошарь-ка в сундуке, там кое-что припрятано. Нашла? Вот-вот. Подай сюда, — Острием ножа бабушка сбрасывает картонную пробку, сует в горлышко безымянный палец левой руки и, шепча молитву, щелчком разбрызгивает водку в разные стороны. Агван смеется.
— Дулма, доченька, — голос бабушки дрожит, — брызни и во дворе — в четыре стороны, в восемь направлений света. Пусть во всех странах теперь воцарится мир — навечно! — бабушка снова сложила руки в молитве.
Агван побежал за матерью. Вика все еще обнимала тихого Янгара и без удивления смотрела своими громадными глазами, как его мама брызжет во все стороны света.
«Как просто, — думал Агван. — Почему же раньше никто не догадался побрызгать? И водка была. Глупые эти взрослые».
Круглое солнце взобралось на самую верхушку неба: нужно задирать голову, чтоб смотреть на него. Это оно сделало им победу?
— Смотри, — Вика теперь смеялась и выворачивала Янгару уши.
— Идем в дом, — доверительно зашептал ей Агван. — Там будут водку пить.
— … Я всю жизнь с богом в сердце прожила, с ним и уйду на тот свет, моля за ваше счастье. А вы поймите. Вы в другое время живете, не считаясь ни с богом, ни с молитвой. Это ваше дело. Я ведь не мешала вам жить.
— Бабушка! Перестань, — Агван разглаживал бабушкины морщины. — У тебя голова болит? Да?
— Лучше уже, — по ее щеке ползла слеза.
Вика дразнила Янгара, открывая и закрывая дверь, — тот скребся и скулил.
— Тетя Бальжит уж так плакала! — зашептал Агван в самое ухо бабушке. Она притянула его к себе и крепко держала.
Совсем неожиданно мама запела. Песня заскрипела, непривычная, боязливая, он ни разу не слышал, как люди поют в доме. Мама запрокинула лицо. Дом стал совсем маленьким. Мамин голос стукался об его стенки и возвращался к Агвану гулким — на одной тягучей ноте.