— Наша тихоня крикнула, следом рванулась — лишь косами по ветру стеганула. Ну Жанчип, понятное дело, подхватил ее к себе, и в галоп! Умели они договориться. Девчонка, а туда же — старикам вызов бросила. — Снова Бальжит рассмеялась. — А тут и Содбо мимо нас проскакал.
Мария высвободила из горячей руки Бальжит свою руку, обернулась к Дулме и увидела в ней то же выражение, что поразило ее на сеновале — словно сейчас, в эту минуту скачет Дулма на своем Кауром. И страшно ей скакать на одном коне с любимым, и счастлива она. Глядя в ее лицо, Мария впервые подумала: «Я как-то не так любила Степу? Он о своих мостах рассказывал, а я зевала, скучно мне было…» Мария, безвольно опустив плечи, ухватилась за шнурки островерхой шапки, стала теребить их. «Вот он и погиб поэтому…»
С трудом Мария заставила себя слушать Бальжит.
— Проходит неделя. Решили мы проведать наших героев, — Бальжит, как и Дулма, помолодела, оживилась. — Издалека увидели: вьется синий дымок у опушки леса, рядом балаганчик. Каурый, стреноженный, траву щиплет. Дулма к нам побежала. Бежит и даже издалека видно, как сияет она. За ней, ни на шаг не отставая, Жанчип — голый до пояса, черный и тоже вроде не в себе — хохочет. «Что стоите? — кричит. — Беритесь за лопаты, лентяи. Видите, ни черта нет, ни бога! Живы мы!»
Зазвонил телефон, испугал.
Лишь Дулма сидела отрешенная, не видя и не слыша ничего кругом, прижав руки к груди. Мария вздохнула с невольным состраданием — страшно возвращаться Дулме в настоящее.
Мария вспомнила, как она раздетая выскочила в метель и пропала в ее круговерти. Смутно начинала она понимать характеры двух людей, так счастливо нашедших друг друга.
— В три? Буду. Хорошо. — Бальжит положила трубку.
— Что же дальше? — тихо спросила Мария.
В окне все еще стояло солнце, правда, съехало оно немного набок — собиралось уходить.
— Что дальше? — переспросила Бальжит упавшим голосом. — Поженились они. А там, на бывшем болоте, овес и ячмень растет, известные теперь на весь аймак. У нас все просто кончается: едой для людей и скота. Вот и жду я Жанчипа. — Бальжит встала, уперев руки в стол. — Он тут начинал, ему и продолжать. Жду. Вот смотри, штабеля леса. — Она кивнула за окно. — Мы его не тронули. Мерзли, а сберегли. Мечтал Жанчип Дом культуры построить. Скажет нам спасибо, что сберегли. А ты, Маша, будешь малышей и нас музыке учить. Хочешь?
Мария вцепилась в ручки кресла. Разве она навсегда здесь поселилась?
— Послушайте, — вдруг крикнула Бальжит. — Чего мы здесь сидим? Пойдем в клуб. Пусть Маша поиграет, а?
Она потащила Марию из кабинета.
В клубе пахло холодной сыростью. Застоявшийся воздух— давно здесь не было людей. На сцене, в серой мешковине, стояло пианино. Громко забилось сердце Марии. Прошло четыре года с тех пор, как она в последний раз прикасалась к клавишам. Весь сегодняшний день сама не своя, с чего, неизвестно — весна, что ли? солнце?
— Садись, Маша. — Бальжит протерла табуретку и сняла чехол.
Мария осторожно села, осторожно подняла крышку. Везде, во всех концах света, одни и те же сияют клавиши. Положила на них пальцы и вздрогнула: даже в полутемном клубе видно было, какие они распухшие, тяжелые, негнущиеся. И потом… сегодня жила в ней мелодия, а сейчас пусто в душе. Мария нажала клавиши, равнодушно выдавила звуки, гаммы. Все время она чувствовала стоящих за спиной женщин. Им нужно ее легкое умение, нужно отвлечься от голода, от усталости, но пальцы застыли неподвижно — опухшие, красные, с потрескавшейся кожей. Ласково коснулась их Бальжит:
— Они вспомнят, играй.
То ли от прикосновения, то ли от тихих слов Бальжит Мария поняла: кончилась ее профессия, умерла музыка в сорок первом году, когда горел рояль, когда погибли Варвара Тимофеевна и Степа.
— Расцветали яблони и груши, — раздался чуть хриплый голос Дулмы. Мария вздрогнула, а Дулма выводила уже следующую фразу, чисто-чисто выводила:
— Поплыли туманы над рекой.
Пальцы сами взяли следующую фразу и следующую. Теперь она не думала о них, они легко бежали по клавишам.
— Получилось?! — удивилась Бальжит, когда песня оборвалась. — Вот видишь, получилось, пальцы свое дело знают. — Седая прядка упала на лоб и глаза Бальжит.
— Что же вы не пели, Бальжит? — Мария благодарно посмотрела на нее: ранняя седина Бальжит, горе, схожее с ее собственным, приблизили ее к этой женщине.
— Слуха нет, голоса нет. Только кричать могу, — рассмеялась Бальжит и попросила: — Еще сыграй, а?
Мария заиграла. Когда вступила Дулма, невольно замедлила ритм песни, удивленно прислушалась — пела Дулма необыкновенно и сразу приобрела над ней странную власть: теперь жил этот вольный голос, которому было тесно в маленьком колхозном клубе, а Мария лишь слегка направляла его. Напряжение, которое возникло в душе Марии, было точно такое же, как в давние времена, когда ее ученики впервые играли сложные пьесы. Но вот упал последний звук. Повисла растерянная тишина.
— Ты певица, Дулма, — восхищенно сказала Мария, — меццо-сопрано.
Дулма покраснела.
— Не говори лишнего. Какой голос? Степные ветры высушили.
Но Мария не услышала этих слов. Она увидела Дулму на большой сцене, в концертном платье… чередовались концерты, менялись платья, но вот это необыкновенное лицо с дрожащими губами, развязавшийся и упавший на плечи платок, тугие косы на этом платке не менялись, были те же… И… голос, многоликий, богатый голос, который все еще звучит в Марии.
— Первая певунья наша. Без нее ни один ёхор не обходился. Парни за ней гуртом ходили. Только затянет она песню… как ты сказала каким голосом?
— Меццо-сопрано, — повторила Мария машинально, видение не пропадало: Дулма стояла на самой большой сцене в мире, и голос ее царил над людьми. Нетерпеливо тронула Мария клавиши.
— Вот эту мелодию повтори, — сказала требовательно, не видя, как взволнована Дулма, как крепко прижаты к груди ее побелевшие руки, какая она вся светлая — счастливая. — Ну, повтори. — Мария проиграла фразу.
— Вы тут оставайтесь. Мне на совещание пора. — Мария удивленно уставилась на Бальжит. — А насчет кормов, бабоньки… — Бальжит словно сразу сгорбилась, — из-под снега траву прошлогоднюю тащите.
Плохо понимала Мария, о чем говорит Бальжит. Положив ладони на клавиши, она терпеливо смотрела на Дулму, готовая день и ночь вот так сидеть в темном клубе, лишь бы голос, прозрачный, неистовый, звучал снова и снова, разгоняя тишину и боль.
5
Вике вдруг надоели косички, а уж как они нравились Агвану! Можно было за них подергать, а можно, расчесав, сколько хочешь трогать ее волосы, они мягкие…
— Хочу как у Агвана. — Это ему, конечно, льстило, но так жалко было ее длинных волос! — Мне мама разрешила. — Вика даже топнула.
Он попробовал ее уговорить. Она не слушала, ухватилась за бабушкину руку и канючила. Ом так не умеет, а она что хочешь выпросит. И бабушка сдалась: достала большие складные ножницы, которыми стригут овец и которыми его недавно постригли. Агван сразу забыл жалеть о косичках. Он весело прыгал вокруг Вики, важно сидящей на табуретке. Она послушно скрестила ноги и держала у шеи старый мамин платок.
— Бабушка, сделай, как у меня.
Бабушка отмахнулась.
— Она девочка, ей коротко нельзя.
— Как у меня!
Он заглядывал Вике в лицо. Это лицо иногда смешно морщилось, и Вика закрывала глаза, приподнимала уголки плеч.
— Больно? — спрашивала бабушка.
— He-а, бабушка, — еле выдавливала из себя Вика. А он смеялся. Уж он-то знал, как щиплются ножницы!
— Терпи, терпи, — бормотала бабушка.
Агван звонко смеялся. Ему нравилось, как морщится Вика. Он полез под табуретку и стал собирать ее волосы, они были теплые-теплые, мягкие-мягкие. Выбрался, крепко сжимая их в кулаках, и увидел новую Вику. Вокруг головы, словно вокруг луны, — сияние. Волосы не стоят, как у него, а дымом валятся в разные стороны.
— Хубун…[13] — засмеялся он, еще крепче сжав кулаки с ее волосами.
Он не заметил, как тетя Маша собрала ее волосы, услышал крик бабушки:
— Ты что делаешь? Нельзя волосы в огонь. Пусть летом красногрудые ласточки гнезда вьют. — Бабушка отобрала комок у тети Маши, заткнула его в угол дома. — Теперь у меня есть внук и внучка. — Дробно засмеялась.
Агван ревниво следил за бабушкиной рукой, которая гладила голову Вики, и успокоился, только когда ее вторая рука коснулась и его головы.
— Хочу штаны, как у Агвана.
Тетя Маша рассердилась.
— Хочу да хочу. Как старуха из «Рыбака и рыбки». Вот достану, прочту вам.
Агван зашептал Вике:
— Идем в копну играть, идем!
Шла весна. От снега пахло солнцем, весной, и он не морозил так, как раньше.
— Янгар, лови! Янгар, вези!
Они носились за псом по рыхлеющему снегу.
В первые дни Янгар рычал на Вику и, как прежде Агвана, бросал ее в снег. Агвану нравилось, что его пес скачет лишь вокруг него. «Вот тебе! Он только меня любит!» Но однажды Вика заплакала. Она стояла такая худая, бледная, что он чуть не умер от жалости.
— Янгар, играй с ней, — закричал сердито.
И теперь они втроем, визжа и опрокидываясь в снег, на равных носятся по степи.
— Давай ездить верхом, как на коне! — придумал он сегодня. Он попытался усесться на Янгара, но тому не поглянулась новая забава, и пес удрал в степь.
Вика расстроилась, засопела, и Агван остановился в растерянности.
— Не реви, — не очень уверенно сказал он.
— Я хочу покататься верхом.
Агван задумался. Потом вытер ее слезливые глаза.
— Отец где? — спросил неожиданно.
Снова слезы…
- Ты ведь знаешь, знаешь. Потерялся на войне, — пролепетала она.
Он схватил ее за руку, потащил к зароду.
— И мы будем потеряться, — выговорил с трудом. — Если нас найдут, и его найдут. Если нас найдут… — бормотал он и тащил Вику за собой. Она, видно, его не понимала, но шла послушно.
Они пробрались в сенник, где стояла копна. Единственная, последняя. Ее берегли. Давали по клочку окотившимся маткам и совсем слабым овцам. Он видел, как Янгар рыл себе норы в зароде. Быстро сделал такую же — сено привезли недавно, и оно не успело слежаться. Залез в нору, затащил Вику. Сено за ними осыпалось, завалило вход. Стало темно, душно. Запахло степью — он засмеялся, а Вика в испуге прижалась к нему.
— Нас будут искать и не найдут. Да? Ведь папу не нашли, — раздался ее глухой голос.
Он нащупал ее руку и приложил к своей щеке.
— А мой папа герой? — спросила Вика.
Сено лезло в рот, в нос, щекотало.
— Какой же он герой, если пропал, погиб? Герои не умирают.
Вика плакала тихо, жалостно. А потом неожиданно, словно что-то поняв, упрямо сказала:
— Нет, он герой, он сильный. Он одной рукой может всех нас поднять, а другой — фашистов бьет, щелк, щелк. Ой, ты что меня толкаешь?
— Тише, нас фашисты найдут, тише.
Вика шепотом продолжала:
— Папа был один, а их тьма. Он кидал их туда-сюда, а потом устал. Вот. Он был герой. Теперь у меня нет папы, — добавила она.
У него защекотало в горле и в носу. Он стал нюхать ее щеку, утирать слезы.
— Ты что? Как нет папы? Тетя Маша повесила рядом с моим фотографию твоего. Я сам спросил: «Кто это?» А она и говорит: «Это наш папа».
Агван не знал, что надо сделать еще, чтобы она не плакала. Очень душно дышать.
— Его, наверно, фашисты убили, потому что он не жалел себя.
Он совсем удивился:
— А разве герои умирают?
— Мама говорит: не умирают!
— Значит, твой папа не герой.
— Наверно, — Вика еще сильнее заплакала.
Луна едва освещала их. Вика положила что-то сухое в его ладонь, и ладонь запахла летом. И сено пахло летом — так сильно, что он уже ни о чем не мог думать. Услышал, как звякнуло ведро— бабушка принесла коню пить. Хотел позвать, но вспомнил, что они спрятались. Конь заржал и с посвистом стал пить. Еще услышал голос тети Маши. Она крикнула: «Хулай!» — гнала в кошару овен. Обхватил Вику за шею, принюхался. И больше ничего не слышал. Зато по степи летел Каурый. Он был прежний, здоровый. А на нем двое: и отец, и мама. Они скачут к горе Улзыто, вот подлетели и начали биться зо злыми духами, а духи — стра-ашные. Тетя Маша кричит: «Они герои у тебя!» А они бьются, не отступают, хоть чудовища и хотят их загубить.
Вика что-то шепчет, прижимается к нему, и тот сон проходит. Теперь сам Агван летит на коне. Грива Каурого развевается, щекочет его. Ему жарко, очень жарко, в воздухе огонь, но Агван прорывается сквозь огонь, потому что нужно спасти Вику.
Вдруг залаял Янгар и раздались голоса.
— Разбойники у нас растут. До смерти напугали, — голос был добрым. Это бабушка.
— Мы бы никуда не ушли, — объясняет Вика.
Агван сел в кровати, разжал руку, увидел синий сухой цветок со скрюченными лепестками.
— Мы сидели, потом уснули. Мы хотели потеряться. — Он засопел от радости, когда бабушка поднесла ему еду. Как он любит жидкую заваруху из ячменной муки! Вкусно. Он захлебывался, глотая горячее варево. — Но не могли. Вы нашли нас. Отец Вики тоже не может потеряться. Его найдут.
Бабушка всплеснула руками, мать перестала греметь посудой, а тетя Маша улыбнулась ему сквозь слезы.
Он громко чавкал и сопел от непонятного ему восторга, словно он и впрямь, как во сне, был героем.
— А там у вас в берлоге тепло? — спросила тетя Маша.
— Теплее, чем дома. Только воздух твердый, дышать не дает. — Он долизал тарелку и вдруг вспомнил: — Мама! Наши папы герои, да?
Из печки вырывался огонь, делая женщин причудливыми и незнакомыми. Подошла к нему мама, унесла чистую миску, а потом вернулась, приподняла его.
— Конечно, самые настоящие герои.
Он удивился маме, какая она горячая… зачем так крепко держит и пристально разглядывает, точно никогда не видела его. Он попытался вырваться:
— Герои не умирают, да?
Мама гладила его по голове, а бабушка растревожилась:
— Да, да, герои не умирают, — и торопливо зашептала — Ум мани пад мэ хум! — Он знал эту её молитву. — Ум мани пад мэ хум! — Ему мешала горячая мамина рука, которая все лежала на его голове. Но он все-таки сказал:
— Вот видишь, Вика, не умирают. И твой папа не умер.
В избе стало тихо. Лишь трещал огонь. Агван зажмурился. Мама исчезла. Он так и знал: с фотографии сошел папа. Из открытой печки летит огонь. Воет ветер то утихая, то усиливаясь. Крыша скрипит. Агван раскрыл глаза. Папы больше не было. Куда делся? Через крышу ушел? Он хочет папу-героя. Где его папа?
Громко, на всю избу:
— Ум мани пад мэ хум! О, мани пад мэ хум!
А незнакомый голос, наверное это отец, говорит ему: «Ты единственный мужчина в доме. Береги маму и бабушку. Береги!»
— Степа начинал свою службу в Бурятии и влюбился в нее. Байкал, говорит, необыкновенный, небо, говорит, разных цветов — нигде не видал такого.
Мать рассмеялась:
— Ты небось разочаровалась: степь да степь пустая. Погоди, кончится война, свозим тебя на Байкал.
— И меня, — крикнул Агван. Бабушка больше не шептала молитву.
Мама улыбалась:
— И тебя. Спи. Вон Вика спит. И ты спи. Во сне вырастешь скорей.
Бабушка заворочалась на маминой кровати, Вика вздохнула. Все друг друга обманывают, что спят, а никто и не спит.
— Друзей у него много тут. А кто, не помню. Одного только знаю, кажется, Зориктуев. Летчик он.
Даже Агван слышал о нем.
Снова ветер бьется, просится к ним в дом.
— Дулма, сходим в кошару, пятеро окотиться должны.
Он уже засыпал, и сквозь сон прочно входили в него слова:
— Гибнут овцы. И погода неустойчивая, то оттепель, то мороз. Ветры сырые, ядовитые. Трудная будет весна.
Разве сможет кто-нибудь из них, живших в войну, голодавших, потерявших близких, переживших страх, забыть вот эти беспощадные весенние дни перед победой, когда светит солнце, а еды взять неоткуда, чтобы накормить людей и животных, когда снег все еще давит своей тяжестью на землю и держит траву?! Весна шла, но как далеко было до нее.