– Ч-что?! – в ужасе переспросил он. – Ты… уверен?
– Да, да! – часто закивал малец. – Я сам видел!
– О, Господи! Вот правду люди говорят, пришла беда – отворяй ворота!
Дед Завид нашел глазами женщин и поманил их к себе рукой:
– Эй, вы! Быстро сюда!
Женщины подошли, ожидая что сейчас им будет нагоняй за то, что начали ссору в такой неподходящий час. Но дед Завид шепотом сказал им такое, от чего они не то что завыли, а, схватив себя ногтями за щеки, – заголосили во все горло.
– Цыц! – как никогда грозно прикрикнул на них дед Завид. – Идите и делайте, как я велел, пока она сама туда не дошла!
Женщины испуганно закивали и, догнав продолжавшую с плачем и рыданиями идти вперед Милушу, вдруг подхватили ее под руки и повели в сторону…
Понурые, словно с кладбища, после похорон самого дорогого человека, возвращались люди в Осиновку.
Трех человек не досчитались из двадцати. Бывало, что счет оказывался и наоборот – из двадцати возвращались всего трое. Но тут все было как-то не так… Может, потому набега-то даже не было?..
Старушка ладно, она отжила свое и пошла, по заверению деда Завида, как гонимая от безбожных язычников – прямо к Богу.
Но – Славко… И не успевший даже надышаться земного воздуха малыш, словно в насмешку названный богатырским именем – Добрыня…
Люди шли и плакали.
На Милушу и вовсе страшно было смотреть: она уже просто бессильно болталась на руках ведущих ее женщин.
Ох и любили, оказывается, все тут Славку! И Милушу тоже любили.
– Ну и что, что бедовый был? – только и слышалось кругом. – Что с того, что озоровал?
– Зато добрый!
– Мне однажды, когда умирали с голоду, зайца на порог кинул. Стукнул в дверь и бежать.
Выхожу, а на пороге – его следы…
– Сиротой рос…
– А Милуша, бедная, сама теперь как осиротела…
– Как мужу-то своему скажет, что не уберегла сына?
Дед Завид шел, низко опустив голову и сокрушаясь:
– Я ведь за каждую душу в ответе здесь! Господи, что я теперь скажу Тебе? Какой ответ дам на Страшном Твоем Суде?..
Увидев возвращающихся домой жителей, Тиун встретил их громким радостным лаем.
Дверь дома Милуши тут же сердито распахнулась, и из нее вдруг высунулся… Славко.
– Цыц! Окаянный… – накинулся он было на Тиуна и осекся, увидев так и застывших перед ним людей. – Как… вы?!
– Ты?! – в один голос выдохнула толпа.
– Живые!
– Живой!!
Дед Завид потянул с себя шапку и стал креститься прямо на небо:
– Слава Тебе, Господи! Хоть за одну душу, да все меньше отвечать придется! Жив! Жив!! – бормотал он, пытаясь протиснуться сквозь кольцо людей, обнимавших растерявшегося Славку, и через головы погрозил ему кулаком. – Но все равно, запорю… убью ослушника!
– Хоть ты жив… – прижимая Славку к себе, чуть слышно прошептала Милуша и вдруг заголосила: – А я своего – потеряла-а-а!
– Кого потеряла, – похолодел Славко, – мужа?!
– Какого мужа – Добрынюшку!
– Как? Где?!
– В поле! Лиса его съела…
– Какое поле? Какая лиса?!
И только тут до Славки дошло. Только сейчас его осенило.
Он метнулся в дверь и сразу вернулся с поднятым прямо из люльки Милушиным сыном.
– Да вот же он – твой Добрынюшка!
– Сынок! – только и охнула, оседая на снег, Милуша. – Живой…
– Живой! – загомонили все вокруг.
– Живее и не бывает! – подтвердил Славко, высоко поднимая над собой хлопавшего глазами спросонья малыша. – Было дело, лиса и правда уже собиралась загрызть его, да я ее – ножом! И все тут! А его – сюда…
Милуша – и откуда только силы сразу взялись – резво вскочила на ноги и бросилась к сыну.
– Да что ж ты его на ветру голым держишь?! – закричала она, выхватывая из рук Славки сына и пряча к себе под шубу.
– Эка, когда нашла беспокоиться, что простынет! – только и крякнул дед Завид.
– Слава Тебе, Господи! – плача принялась восклицать Милуша, а потом, со словами:
«Отмолил, отмолил, дедушка!», стала обнимать и целовать деда Завида, сына, наконец, Славку.
Тот даже немного обиделся, что она начала не с него. Ведь это он, а не кто-то другой вернул ей целым и невредимым сына!
– Ты это, Милуш… – виновато пробормотал он. – Я там у тебя всю клюкву забрал. И еще – пряник мы ваш с Добрынюшкой съели…
– Какая клюква, какой пряник? – ничего не понимая, уставилась на него Милуша.
– Пряник Онфим от мужа твоего в гостинец привез, – принялся объяснять Славко. – А клюква – это я чтоб кровь из нее сделать…
Дед Завид громко крякнул, услышав про кровь, но, решив не портить праздник ни себе, ни людям, только махнул рукой и отправился в ближайшую рощу – за конем.
Славко после его ухода почувствовал себя настоящим героем.
Милуша с сыном убежала к себе домой, а он принялся рассказывать охающим на каждом его слове старухам и женщинам о том, что было с ним после того, как он ушел на реку проверять верши.
Малец и все остальные малыши смотрели на него с немым восторгом, как на богатыря Илью из Мурома, который после ратных трудов стал монахом и недавно почил в Лавре стольного града Киева, и как на живущего еще боярина Мономаха – Ставра Гордятича, о котором уже сегодня поют былины калики перехожие…
Увлекаясь все больше и больше, Славко как мог приукрашивал свой рассказ.
Налим у него стал огромным, в три аршина сомом, который пытался утащить его в прорубь, и только после долгой подводной борьбы ему удалось вытащить его обратно на лед.
Голову бросившегося на него глупого половца он ухитрился сунуть в пасть сому, и тот отгрыз ее, даже не подавившись!
Стрелка, метившего в него, а попавшего в сома, он убил его же собственной стрелой.
Затем запрыгнул на его коня и стал уходить от погони, то и дело оборачиваясь и показывая разъяренному хану Белдузу язык… Он хотел заманить так половецкий отряд в болото, а потом, оставив его там погибать, самому вернуться за сомом и привезти его сюда, но…
Но тут подошел дед Завид.
Трудно сказать, до чего бы еще додумался Славко, если бы не он. Вернув на обычное место коня, старик встал позади всех и только головой качал, слушая эдакую небывальщину.
Заметив его, Славко сразу потерял все свое красноречие и скромно закончил тем, как убил лису, принес ребенка домой и стал вместе с ним сокрушаться, что остались они жить-горевать вдвоем от всей веси…
– Ну и бедовый же ты, Славко! – послышались восторженные голоса, как только он умолк.
– А мы думали, тебя уже убили или в полон увели!
– Кого, Славку?! Да он сам кого хочешь угонит! Вон – смотри, с половецкой плеткой вернулся!
Славко попытался было положить руки на живот, прикрывая плеть. Но было уже поздно.
Дед Завид успел заметить ее.
– Знатная вещь! – похвалил он плетку, разглядывая рукоять.
– Ханская! – забывая осторожность, с гордостью похвалился Славко. – Самого Белдуза!
– Белду-уза?!
– Ну да!
– Откуда она у тебя? – с тревогой спросил дед Завид и не на шутку забеспокоился: – А ведь и правда ханская! Обронил, что ли, ее хан? Как бы он теперь вернуться за ней не вздумал!
– Да нет, не обронил! – засмеялся Славко. – Только на меня замахнулся!
– Ох, бедовая твоя голова… – охнула худая женщина. – Гляди, замахнется в другой раз саблей!..
– Не скоро теперь замахнется! – успокаивая ее, заметил Славко. – Я ему руку аж до хруста прокусил!
– Ну и отчаянный ты! Твое счастье, что дело ночью было! – прижала ладонь к щеке статная.
– Цыц! – прикрикнул на женщин дед Завид. – Не его, а наше счастье, что все так обошлось! Да и обошлось ли? За руку хана половцы всей веси отомстить могут! Эх, Славко, Славко! Ну что мне с тобой таким прикажешь делать? Откуда мы знаем, зачем они пришли?
Видишь, какой странный набег? Вдруг это разведка какая или они сами от Мономаха бегают?
– Мономах в Переяславле сидит! – буркнул Славка.
– Много ты знаешь!
– Знаю – дядя Онфим сказал!
– Ну, тогда, может, перемирие заключать с ним ездили. Это же надо додуматься – мир, а ты – руку до хруста!
– Перемирие каламом на пергаменте, а не каленой стрелой в спину заключают!
– Цыц! Больно горазд на язык, смотрю, стал! Иди теперь погляди: совсем они ушли или как? А ну, стой!
– Ну? – приостановился Славко.
– Распахни полушубок!
– Холодно, дед!
– Делай, как я велел!
Славко со вздохом приоткрыл полы овчины, и все увидели большой охотничий нож, который он успел спрятать туда, подальше от глаз деда Завида.
– Это еще что? – вопросительно показал на него глазами старик.
– Да так, на всякий случай, от зверя… – пробормотал, неопределенно пожимая плечами Славко.
– Знаю я, как этот зверь называется – хан Ласка? – понимающе кивнул дед Завид и требовательно протянул ладонь: – А ну-ка, давай мне его сюда!
– Ой, скорей забери у него нож! – испуганно воскликнула, обычно поддерживающая во всем Славку, статная женщина, и даже всегда говорившая ей наоборот худая, правда с явной издевкой, поддакнула: – А то мало ли что опять будет?..
– Ну? – грозно повторил старик.
– Ладно…
Славко покорно протянул нож и отскочил назад:
– А плетку я себе оставлю, вместо ремня будет!
– Будет, будет! – разрешил дед Завид. – А теперь иди! Да поскорей возвращайся. Я с тебя этой самой ханской плеткой три шкуры спускать буду!
– Ага! Это я сейчас! Это я – мигом! – кивнул ему Славко и, ворча себе под нос: «Так я тебе теперь и поторопился!», бросился из веси к тому месту, где последний раз виделся с половцами…
Глава третья 1 – Ага! Вот они, половцы! Сидят, как пни вдоль дороги… И чего не уходят? Кого ждут? И правда, странный какой-то набег! Самый злой хан во главе отряда, а больше шума, чем дела!
Бр-рр… холодно как…. Им хорошо – у них костер. Второй стог, наверное, на него уже дожигают. А один вообще целым оставили. Может, еще и на ночь здесь решили остаться? Неет, надо все точно узнать!
Славко, пригибаясь, выбежал из леса и, прячась за кустами, по-пластунски, стал подползать к сидевшим вокруг костра половцам.
Время от времени один из них вставал и, стягивая со стога небольшую охапку сена, подбрасывал ее в костер.
Кустарник закончился. За ним был ручей, ива и снова кусты.
Славко улучил момент, когда в очередной раз пыхнуло от новой порции сена пламя, и перепрыгнул не замерзающий даже на зиму ручей, задевая плечом закачавшуюся иву.
«Эх – заметят, всю жизнь оплакивать меня будешь!» – на ходу мысленно бросил он ей и залег в кустах, шагах в десяти от половцев.
Ветки мешали ему, но раздвигать их было опасно. Увидит этот стрелок – Узлюк – его заячью шапку, не будет разбираться, заяц это или человек. А поймет, что человек, еще хуже будет…
Славко поелозил еще на животе, выбирая позицию поудобнее, и наконец нашел ее.
– Вот они, совсем рядом… Налима моего жрут! А запах-то какой…
Половцы, уплетая за обе щеки налима, похваливали хана с метким Узлюком да еще и посмеивались над своим глуповатым товарищем, Тупларем. Тот, укрывшись одной конской попоной, весь синий от холода, сушил у костра свою простую одежду, которая больше подходила для бедняка, чем для воина: старый халат, дырявую овчину, мокрые сапоги и обмотки-портянки, категорически отказываясь есть человека-рыбу.
– А мне что человека, что рыбу, что есть, что стрелять – все едино! – с набитым ртом хвастал Узлюк.
Этот, наоборот, был одет в хороший полушубок из овчины, ладные порты, дорогие сапоги – во все наше, русское, наверняка снятое с убитых им же людей. И шапка у него была боярская. Ел он жадно, торопясь. Единственное, что мешало ему и заставляло морщиться, то и дело отводя в сторону нос, – это запах, который, курясь, шел с висевших на кусте портянок соседа.
«Первый раз в жизни небось ноги помыл!» – тоже усмехнулся про себя сначала над беднягой Тупларем, а затем и над стрелком Славко.
А потом все внимание его переключилось на хана Белдуза. Светловолосый, с бородкой и усами цвета спелой пшеницы, он был без серебряного наличника. Утепленный изнутри мягким войлоком, тот лежал рядом.
Вот он, самый ненавистный враг, сидит прямо перед ним, в дорогих доспехах, с круглой бляхой на груди, а убить его не убьешь. Как?
Стрелой? Так до лука еще добежать надо. И ослабил на время отдыха тетиву Узлюк. Сразу видно – опытный стрелок, у него даже один глаз все время прищурен, словно он постоянно ищет цели или уже прицеливался… Нет, стрелой никак не выйдет!
Тогда – саблей? Опять не получится – ведь налима греют над огнем на своих саблях, поганые. Погреют, погреют, потом нанижут на ивовый прут и опять жуют…
На елку, под которой они сидят, что ли забраться и, прыгнув на шею хана, как рысь-пардус, перекусить горло?.. Но его самого еще до того, как на первую ветку залезет, и саблями, и стрелою…
Одно утешение было у Славки – хан то и дело морщился от боли в руке.
– Ядовитые зубы у этого русского змееныш-ша что ли были? – даже прошипел он однажды, и Славко подумал о том, что знай он заранее, то и правда дал перед этим укусить себя гадюке или наелся бы бледных поганок…
«Эх, нож бы засапожный сюда! – мечтательно вздохнул он, видя, как дергается вверх-вниз кадык пьющего из бурдюка хана. – Лучше бы мне Онфим его, чем крест, привез! И дед Завид тоже хорош – забрал у меня мой, отцовский! А то бы – р-раз, и нету Белдуза! Уж я бы не промахнулся! Опыт есть… Никто в веси не может метать ножи так метко, как я!»
Весь этот опыт Славки заключался в том, что, выпросив однажды у Милушиного мужа засапожный нож, он собрал всю детвору, нарисовал на маленькой дверце низенького амбара статной женщины фигуру половца и решил продемонстрировать свое мастерство. С криком:
«Бей половца!» – он метнул нож. И надо ж такому случиться, что в этот самый миг дверца открылась и в ней возникла вытаскивающая за собой тяжелую корзину хозяйка... Не будь ее, нож бы, конечно, вонзился прямо в сердце половца, а так… Как говорится, и смех и грех…
Хорошо еще дело было не летом, а осенью, когда уже надевают более-менее плотную 26 одежду…
На дикий вопль женщины, решившей что в нее угодила вражеская стрела: «Половцы!
Половцы!!» – всполошилась вся весь. Тревога была страшной. По лесам разбежалась разве что не вся округа.
Дед Завид после всего собрался запороть Славку до смерти. Но Милушин муж, чувствуя перед тем свою вину – как-никак это он дал нож мальчишке, уговорил, чтобы ему самому позволили выпороть Славку. Он бил вроде бы не сильно. Так ему казалось, потому что Славко упорно молчал. Но ведь рука-то у него была кузнецкая! А Славко молчал, потому что отец успел завещать ему жить по закону и совести. И коль он нарушил закон, то по совести обязан был молчать. Словом, когда Милушин муж увидел, что нарисовал на том месте, на котором Славко не мог сидеть потом месяц, то от жалости пообещал собственноручно выковать и подарить ему засапожный нож. Но – только когда тот поумнеет!
«И почему я до сих пор не поумнел? – с досадой вздохнул Славко. – Привез бы тогда мне сегодня Онфим не крест, а нож. И уж тогда, Белдуз, ничего бы тебя не спасло!»
В этот момент хан несколько раз кряду произнес имя Мономаха, и Славко насторожился.
А не засаду ли они держат тут их князю? Дед Завид, бывало, рассказывал, что Мономах не любит ездить с большой охраной. И вообще оружие и княжескую одежду он возит за собой в телеге, беря первое в случае опасности, а вторую надевая только въезжая в город… И еще дед говорил, что потерять Руси сейчас Мономаха – все равно что лишиться собственной головы.
А не обезглавить ли решили одним ударом Русь половцы?
Хан Белдуз у них самый отчаянный, с такого станется…
«Ну что ж, – решил Славко, – тогда пусть поживет! Если только Мономах появится, я сразу выскочу, крикну ему о засаде, и он сам расправится с моим кровным врагом! Меня, конечно, сразу убьют…»
Замечтавшись, Славко представил, как будет встречать его, героем, родная весь: в повозке с зажженной в скрещенных руках свечой. Как будет заламывать руки, вспоминая, что это он спас ее сына, Милуша. И сокрушаться, что не успел выковать засапожный нож ее муж. Как запоздало будет рыдать, прося прощения и твердя, что так не ценил Славку, дед Завид. И сам Мономах своими руками наденет на его теплую шею золотую наградную цепь – гривну…