– Что? – приостановился Мономах. – У вас что – давно половцев не было?
– Почему? Были!
– И не голодаешь?
– Как это не голодать, все голодают. А я чем лучше?
– А что ж тогда в твоей жизни хорошего?
– Все очень просто, княже! – пожал плечами смерд и принялся объяснять. – Что плохо было, так то уж прошло, слава Богу, хоть жив остался! Что будет, то, может, еще хуже будет и живым не буду. Так что, по всему выходит, что живется мне сейчас – хорошо!
– Да ты, я погляжу, – философ! – усмехнувшись, покачал головой Мономах.
– Уж каков есть! – не зная, похвалил ли его или, наоборот, ругает таким словом князь, неопределенно ответил крестьянин.
– Каков ни есть, а такого первый раз за последнее время встречаю. Как хоть звать-то тебя?
– Очень просто – Сувор!
– А во Святом Крещении? – строго уточнил игумен.
– А – Никола!
– Видишь, Николай, в честь самого Чудотворца! А ты, прости Господи, все за языческое имя цепляешься! Да уж христианин ли ты или Перуну до сих пор в дубовых лесах поклоняешься?
Смерд, не переча, хотя лучшим ответом был большой темный крест на его широкой груди, в ответ лишь поклонился игумену, и это тоже не осталось незамеченным Мономахом.
– А скажи мне, Сувор… гм-мм… Николай, – поправился он под недовольным взглядом игумена и кивнул на робко подошедших к скирде и упавших на колени в ответ смердов. – И все ли у вас да всегда ль хорошо так живут?
– Да нет, Владимир свет Всеволодович! Не все и не всегда! Когда, не в обиду тебе будет сказано, вы, князья, столы между собой делить начинаете, то покойникам и то, пожалуй, лучше живется…
– Но-но, ты как с князем разговариваешь? – возмутился Ставр Гордятич, но Мономах жестом велел ему замолчать и вновь с интересом посмотрел на смерда – продолжай!
А тот и не думал останавливаться:
– Все мы под Богом ходим! – ответил он боярину и уже снова Мономаху продолжил: – Чужой князь верх возьмет – беда. Весь разорит, женку с детьми в рабство угонит. А его поддержишь, так свой князь не пожалеет.
– Смело говоришь! – покачал головой Мономах и выжидательно взглянул на смерда.
Но у того и на это нашлось достойное слово.
– По закону живу, по совести и отвечаю!
– Хорошо сказал!
– Потому хорошо и живу! Так что прости, если что не так, и спаси тебя, Господи, княже!
– За что благодаришь-то?
– А вот, выслушал!
– Толку-то!
– Не скажи. Все теплей на душе стало. Иной князь, тот же Святополк Изяславич, не в обиду ему будет сказано, проедет мимо, даже не заметит. Будто мы не люди, а березы или осинки вдоль дороги. И то за вырубленные деревья он с тиуна строже спросит, чем за загубленные половцами жизни!
– Не Божье это дело – смерду на великого князя голос возвышать! – не выдержав, встрял в беседу игумен. Но теперь крестьянин осмелился возразить даже ему и с вызовом спросил:
– А по-Божьему бросать православных на растерзание поганым язычникам? Пускать его на святую Русь – веси разорять да Божьи храмы жечь?
– Ну и отчаянный ты! – забывая свою всегдашнюю сдержанность, воскликнул Мономах.
Видно было, что этот смерд нравился ему все больше и больше.
– Знаю! – сдержанно усмехнулся тот.
– Да, от старости и скромности ты, я вижу, не помрешь! – кивнул ему князь. – И откуда же тебе это ведомо?
– А ты сам мне это однажды сказал, отчего и осмеливаюсь величать тебя не как смерд, а как дружинник!
– Я? Когда? Где?!
– А в той печальной битве, когда едва не погибли все наши, да и сам ты едва уцелел – на Стугне… Мы ведь тогда, княже, совсем рядом с тобой против поганых бились.
Лицо Мономаха внезапно помрачнело. Но он быстро взял себя в руки и вдруг с неожиданной живостью спросил:
– А вот скажи мне, Сувор-Николай. А пошел бы ты снова со мной на поганых в поход?
– Прямо сейчас? – ахнул смерд.
Мономах оглянулся на Ратибора, на боярина и улыбнулся:
– Ну, почему прямо сейчас? Скажем, в конце…
– Лета?! – с готовностью обрадовался смерд.
– Зачем так долго ждать? Этого месяца!
Теперь уже крестьянин растерянно оглянулся на поле, на свою весь, на людей…
– Но ведь пахота… сев на носу… А… была-не была… пошли! – решительно махнул он рукой.
– Прямо к ним, на их вежи – в Степь! – уже без улыбки продолжал допытываться Мономах.
– Да хоть на край света!
– И не забоишься?
– А чего бояться? Кого ни спроси, на Руси или даже в той Степи, – все знают, что ты не проиграл ни одной битвы!
– А… Стугна? – помолчав, напомнил Мономах.
– Так то не твоя вина, князь! – тоже помолчав, уверенно отозвался смерд. – То Святополк, который тебя в неурочный час, неготовым уговорил против половца выйти, вместо того чтобы выкуп ему дать. Эх, да что вспоминать…
– И то верно! По-новому все делать надо!
Мономах оглянулся на Ставра Гордятича и спросил:
– А что, Ставка, поднимет этот молодец такими вилами половецкого коня вместе со всадником?
Боярин посмотрел на смерда, на вилы и кивнул:
– Думаю, поднимет!
– А если ему боевое копье в руки дать?
– Ну… тогда, пожалуй, он и меня с коня сбросить сможет…
– Вот видишь…
И Мономах, не обращая больше внимания ни на смерда, ни на его поклоны, отправился обратно к своему возку.
– Сюда бы этого Святополка, чтобы народ свой послушал! – с горечью заметил он, и Ставр Гордятич охотно подхватил:
– Да что ему народ? Он ведь на него только глазами своих бояр смотрит да их ушами слышит!
На это даже Мономах не сумел найти, что возразить своему давнему другу.
– Ангела в спутники!
– Доброго пути!
– Скатертью дорога! – ласково, с любовью неслось ему вослед.
Мономах рассеянно кивнул, сев в возок, и дал приказ возничему как можно быстрее продолжать путь.
Даже ему, умевшему заглянуть на несколько десятилетий, а может, и веков вперед, невдомек было, что в будущем это последнее пожелание ровного и гладкого, как скатерть, пути приобретет совсем иной, прямо противоположный смысл.
Да и не до того было ему сейчас, когда решалась судьба этого самого будущего…
3 Долго ли он так ехал, нет – раздумья, как омут, все глубже и глубже затягивали его в себя, но наконец раздалось громкое:
– Киев!
– Что? – не понял далеко ушедший в свои мысли Мономах.
– Киев, говорю! – показывая рукой на далекие маковки церквей, пояснил Ставр Гордятич.
– Вижу, – кивнул ему князь и благодарно перекрестился: – Слава Тебе, Господи!
Приехали…
– Едем сразу на Долобское озеро? – нетерпеливо спросил боярин.
Чувствовалось, что, несмотря на долгую дорогу в седле, он прямо сейчас был готов вступить в борьбу с великим князем.
– Нет! – остановил его пыл Мономах. – Сначала заедем в собор святой Софии. Без Бога не до порога, а тут на такое дело идем!
– Верно! – поддержал игумен. – Воздадим сначала Божие – Богови, а кесарю – кесарево всегда воздать успеем!
Ставр Гордятич недовольно подернул плечами: в собор так в собор – и высоко поднял руку, останавливая движение:
– Сто-ой! Последний привал! Всем отдохнуть и… поглядите, на кого вы похожи – привести себя в порядок! Чтоб в Киеве сразу поняли, кто к ним пожаловал!
Дружинники охотно спешились и, весело переговариваясь, как это бывает после дороги, принялись чистить своих коней, а потом заботиться и о своих плащах, доспехах да оружии.
Сам Мономах переоблачился в княжеский плащ, надел новую, опушенную мехом парчовую шапку.
– Вперед! – придирчиво оглядев всадников, снова скомандовал боярин, и, под стягом со строгим ликом Спаса Нерукотворного, дружина переяславльского князя вступила в стольный град Киев.
Возок не быстро и не медленно, а ровно настолько, как приличествует княжеской чести, катил по хорошо знакомым Мономаху с детства улицам.
Да и в юности он здесь немало пожил.
И в молодости, гостя у отца…
А вот и последнее место, где он последний раз в земной жизни видел его родное лицо.
В огромном Софийском соборе было пустынно и гулко. Служба давно отошла. И только немногие люди находились сейчас тут. Одни, среди которых было несколько монахов и монахинь, молились. Другие, приехав из далеких мест и, наверное, впервые в жизни видя такую лепоту, разинув рты и задирая головы, осматривали все вокруг.
Мономах первым делом, как учили его с детства, прошел к главной иконе, перекрестился и поцеловал ее.
Затем – направился к мраморному надгробию, над которым было нацарапано, что здесь покоится прах великого князя Всеволода Ярославича.
Ратибор со Ставкой, хорошо знавшие отца Мономаха, немного потоптались рядом, а затем, из деликатности, разошлись в стороны. Воевода сначала к могиле Ярослава Мудрого, у которого начинал службу, а затем – к иконе своего небесного покровителя, святого Климента, с частицей его мощей. А боярин – сразу к черноризцам, где о чем-то заговорил с отведшей его в сторонку монахиней…
На большом подсвечнике перед надгробьем горело великое множество больших и малых свечей.
«Сегодня поставили, прознав о моем приезде, или так и горят здесь всегда? – подумалось вдруг Мономаху. – А почему бы и нет? Отца всегда уважали и даже любили больше его братьев…»
Свечи радужно засияли, заиграли, превращаясь в огромный сплошной клубок.
Воспоминания охватили Мономаха. Он словно вернулся сюда на десять лет назад, когда этот Собор был переполнен людьми и в нем не гулко, а мягко, торжественно звучал голос произносившего надгробную речь епископа.
«Сей благоверный князь был с детства боголюбив, одеял бедных и убогих, воздерживался от пития и похоти…»
Мономах глубоко вдохнул, чувствуя, как мешает дышать засевший в горле комок.
За несколько месяцев до смерти отца он уже знал, что тот не жилец на земле, и хоть тот даже умер у него на руках, все равно и когда стоял тогда с зажженной погребальной свечой, и долго потом не мог поверить в то, что его нет…
Рядом в момент похорон стояли самые близкие ему люди: жена Гита, дети, Ратибор, Ставка…
Гита плакала. Ратибор, как всегда, сурово молчал. А Ставка… тот наверняка изо всех сил сдерживал себя, чтобы даже тут не продолжать уговаривать Мономаха удержать власть отца, не отдавать ее Святополку.
А как было не уступать? Святополк, хоть всего на несколько лет родился раньше Мономаха, но все же был старшим в роду. Оставить за собой стол отца значило нарушить Закон, преступить завет Ярослава – покосился Мономах на мраморное надгробие своего великого деда. И в его памяти зазвучали другие слова, произнесенные на этом Соборе:
«Он был отличаем отцом своим князем Ярославом, возлюбившим его более прочих детей и повелевшим положить сына рядом с собою…»
Нет, сделать так, как предлагали тогда многие, – означало восстановить против себя многих братьев. И самое страшное, подняли бы головы князья-изгои, вообще оставшиеся без столов. Эти готовы на все, чтобы всеми правдами и неправдами ухватить себе хоть частицу власти.
И тогда превратилась бы вся Русь в сплошную Нежатину Ниву.
А так – после нескольких лет споров и даже войн, на Руси снова хоть хрупкий, да мир и единство. Самое время собрать ее в единый кулак и…
Слезы на глазах Мономаха мгновенно высохли. Радужный клубок снова распался на горящие свечи. И он увидел стоявшую рядом сестру. Ту самую монашенку, с которой разговаривал Ставр.
– Янка? – обрадованно окликнул ее он и тут же поправился, вспомнив ее монашеский чин:
– Прости, Анна!..
Сестра подошла и степенно поклонилась брату.
Как князю.
Тот, помня, какой она непоседой была в детстве, только подивился и тоже сделал низкий поклон.
Как невесте Христовой.
– Сообщили, что приехать должен? – не зная, как и обнять-то ее теперь, смущенно шепнул Мономах.
– Да нет, сердцем почуяла! – тихо отозвалась Анна.
– Что сразу не подошла? – упрекнул ее князь.
– Не хотела тебе мешать!
– Да чем же ты можешь мне помешать, глупая?
– Как это чем? – не поняла Анна. – С батюшкой поговорить и хотя бы вон, – кивнула она на лицо брата, – вдоволь наплакаться.
Мономах утер с глаз и щек слезы и сказал:
– А я как раз вспоминал тебя сегодня. Ту ночь, когда мы из Переяславля в Киев от половцев мчались. И как ты тогда молилась. Почти всю дорогу в санях на коленях стояла! Бог, наверное, только по твоим молитвам и спас нас тогда!
– Надо же, – покачала головой Анна, – а я и не помню совсем…
– Ну так помолись тогда сегодня так, как тогда! – вдруг с жаром попросил Мономах. – То было самое их начало, а теперь нужно, чтобы наступил их самый конец! Очень прошу…
Понимаешь? Надо!
Теперь уже Анна, помня, что ее брат с детства всегда отличался сдержанностью, удивленно посмотрела на него и сказала:
– Ладно. Помолюсь. Ты только не сомневайся – услышит тебя Святополк!
Мономах быстро взглянул на сестру. Что это – действительно правду люди молвят, что его родная сестра прозорливицей стала или же… Ставка успел разболтать?
– Помолюсь, помолюсь! – повторила Анна. – А ты ступай!
Мономах сделал шаг к сестре...
И Янка, теперь в монашестве Анна, которая могла стать женой самого византийского императора, а выбрала этот строгий монашеский путь, широко перекрестила его и сказала одно только слово:
– Иди!..
– …и победишь! – явственно послышалось вслед за тем Мономаху, хотя губы его сестры даже не шевельнулись.
И он, самый уважаемый и непобедимый князь Руси, только покорно кивнул ей и, придерживая рукой бьющийся в ножнах по ноге меч, решительно направился к выходу.
Ратибор и обрадованный Ставр Гордятич быстро пошли за ним следом.
Выйдя из Собора, Мономах перекрестился на его кресты и молча сел в свой возок. У него еще оставалось несколько минут езды, чтобы подвести итог мыслям: чем все-таки убедить Святополка пойти на половцев, как некогда тот уговорил его пойти на них. Надо же, только и покачал он головой, вроде бы то же, одни и те же слова, а какая большая разница.
Одно дело отразить половца на своей земле, и совсем другое…
Святополк ожидал своего двоюродного брата около высокого шатра, поставленного на красивом берегу Долобского озера.
Это был высокий, с длинной седой бородой, человек, статная внешность которого внешне как нельзя лучше соответствовала чину великого князя.
Рядом с ним, докучая просьбой дать ему на кормление город своего троюродного брата, стыл в заискивающем полупоклоне и в то же время буравил его своей черной острой бородкой князь-изгой. Чуть поодаль ожидал очереди тоже переговорить с великим князем коренастый купец с открытым честным лицом.
Воевода со старшими дружинниками стояли своим рядком и на чем свет стоит ругали этих двоих, одного лестью, а другого золотом, сумевших улучить удобный момент, чтобы подсунуться к их князю, который избежал с ними встреч в Киеве.
Медленно текло время.
Святополк был в затруднительном положении. Он не знал, что ответить первому просителю, и явно не хотел говорить со вторым. Поэтому изгою он уклончиво не говорил ни да, ни нет. А к купцу каждый раз старался повернуться спиной.
К тому же не до просителей было ему в этот час!
Заранее предупрежденный расставленными по дороге людьми, он больше всего хотел знать о каждом шаге переяславльского князя.
Вот он въехал в Киев. Ну что ж – кто по ком плачет, тот к тому и скачет!
Не стал заезжать в терем своего покойного батюшки. Хорошо! Торопится, значит…
Заехал в Собор святой Софии. Ну, это на него похоже…
Выехал на дорогу, ведущую к Долобскому озеру.…
Едет!
Вот он уже совсем близко…
Подъезжает!..
– Сам вижу! – отмахнулся от гонца великий князь и решил, что негоже будет, если Мономах заметит его заранее дожидающимся у входа.
Коротко бросив изгою: «После, после поговорим!», а купца не удостоив даже взглядом, он снова вошел в шатер. Дружинников, ринувшихся было за ним следом, остановил:
– А вы куда? Вам след дожидаться его здесь! Князь все же, причем второй по чину, после меня. Так что проявите к нему честь и почет. Но – помните все, что я вам наказал!..