На остановке появились люди. Они выходили из темноты, устраивались на скамейке, а когда свободные сидячие места закончились, становились в угол бетонного сооружения. Наконец, пыхтя и ворча, подъехал ПАЗик с черной полосой вдоль всего корпуса и принял нас на борт. Дверь за последним пассажиром со скрипом задвинулась, но свет в салоне не погас, может для того, чтобы легче было собирать деньги за проезд. Одна голосистая тетечка в красном платке, телогрейке и резиновых сапогах по-свойски спросила водителя:
- Юрк, почему на этом приехал?
- Рейсовый, ну его, встал на ремонт, а этот, вишь ли, сделал свое дело, ну и бригадир, чтоб ему, выписал наряд, подобрать, эхма, пассажиров с поезда, нутк...
Мне стало не по себе. Я понял, что значит черному автобусу "сделать свое дело", и с опаской глянул назад, где обычно устанавливают деревянный ящик с желтым холодным телом. Понюхал воздух, но ничего кроме бензиновых паров и папиросного дыма не учуял. Пассажиры сидели смирно, глядели в черные окна, будто что могли рассмотреть во тьме, и устало молчали. Бабушка, почувствовав мое смятение, обняла за плечи и прошептала: "Еще минут пятнадцать - и мы на месте".
Когда мы сошли с автобуса, проводили его взглядом до поворота, тишина окутала нас мягким покрывалом, я поднял глаза: на непривычно черном небе высыпали яркие крупные звезды, а над самой головой сияла огромная в оспинах кратеров луна. Бабушка уверенно повела меня за руку по щебеночной дорожке, сквозь густой кустарник, мимо черных деревьев в сторону крошечного окна, светящегося вдали. Показались дощатые заборы, за ними угадывались очертания домов, но свет в окне горел только в одном, и именно туда мы и направились. Дверь нам открыла женщина в платке, провела в горницу с длинным столом, заставила помыть руки и налила по большой тарелке чуть теплых щей. Не успел я погрузить ложку в желтую лужу в центре белой тарелки, как вошел старик с седой бородой в черной одежде и сходу стал читать молитву. Потом перекрестил стол, попросил Лидию принести ему чаю и завел разговор: как доехали, какая погода была, что за мальчик такой тихий? Бабушка обстоятельно отвечала. Старик услышал о проливном дожде, улыбнулся, кивнул головой и сказал:
- Это в вашу честь распогодилось.
- Отец Василий, да я как сюда ни приеду, всегда солнечно. Это вы нам специально намолили?
- Можно сказать и так. Нам-то любая погода в радость, а для вас, городских, солнышко оно получше будет. Ну ладно, располагайтесь на ночлег, Лидия вам уже постелила, а я к себе, мне еще поупражняться надо.
Бабушка вывела меня во двор и показала кирпичный туалет: "Сюда будешь ходить по надобности. Дверь в этом доме никогда не запирают. Так что бегай себе на здоровье хоть каждый час". Я на всякий случай посетил туалет и убедился в его чистоте и наличии лампочки, которая включалась снаружи. На обратном пути глянул на освещенное окно в дальнем крыле дома, по желтой занавеске ритмично ползала тень - вверх-вниз. Я, кажется, догадался: старик кладет поклоны. Потянулся всем телом, еще раз удивился непривычной тишине и яркости звезд на черном небе и вернулся в дом. Мне здесь нравилось все больше и больше.
Потом наступило звонкое солнечное утро, был завтрак, исповедь в маленькой сельской церковке с деревянными полами и печью. Отец Василий показал нам село, даже познакомил с некоторыми жителями, довел нас до реки и посоветовал мне на вечерней зорьке половить рыбу. По пути завернули в лес и даже собрали с десяток симпатичных боровиков. Батюшка сказал, что у него в этом лесу есть несколько заповедных мест, где его всегда ожидают грибы и ягоды. Все проходят мимо и никто не видит, а ему лесные дары сами открываются, будто ждут, когда он их навестит. Дошли до пастбища, отец Василий уважительно поговорил с пастухом и почесал морды трех коров, подошедших к старцу, - они "были его подружками" и очень любили его руки. Потом обедали, "отдыхали после трапезы", я выпросил у монахини Лидии удочку и отправился на рыбалку. Бабушка хотела меня проводить, но отец Василий остановил: "Не бойся, никто здесь мальчика не обидит. Вы тут в полной безопасности. Пойдем лучше в храм, помолимся".
Речка мне очень понравилась. По воде бегали солнечные зайчики, освещая песчаное дно с камешками, пучками водорослей и серые спинки мелкой рыбешки, беззаботно снующей у моих ног. Я размял хлеб и нацепил на крючок, не успел опустить наживку в воду, как поплавок утонул, по удочке прошла дрожь, я дернул - и вытащил из взбаламученной воды карася с ладонь. Меня захватил азарт, я набрал в ведро воды, запустил внутрь добычу и снова забросил удочку. На этот раз поклевку пришлось ждать не меньше минуты, но вот опять поплавок ушел в воду, я дернул удилище - и уже крупный подлещик забил хвостом над багряной закатной водой.
Так, до наступления сумерек я наловил с полведра рыбы и, довольный собой, присел на траву, любуясь последними, яркими всполохами заката. Небо на западе, тихая речная вода, трава в росе, верхняя кромка леса - всё это переливалось красными, бордовыми, морковными цветами необычной глубины и насыщенности. Над всем этим великолепием витала такая торжественная тишина, такой добрый и свежий дух, что мне захотелось плакать от радости. Я вдруг ощутил себя частью этой огромной красоты, грудь переполнила большая сладкая любовь, я сидел на мягкой густой траве, прислушивался к щебетанью невидимой птицы, плеску воды у берега, шороху осоки невдалеке, жужжанию шмеля и был абсолютно счастлив. Словно, впервые ощутил себя живым существом среди живой, бесконечно доброй матери-природы, которая щедро делилась со мной дарами, охраняя мой покой, стараясь угодить, утешить, обрадовать.
Тихий и задумчивый, будто оглушенный великим открытием, вернулся я в дом. Немногословная Лидия молча взяла ведро с рыбой, поощрительно кивнула, и принялась чистить, потрошить, резать, жарить в сметане. А я сидел в углу кухни, наблюдал за ее привычной работой, а в голове стучала мысль: да они тут все счастливые! Появился из своей комнаты отец Василий, вышла бабушка, они стали меня нахваливать, а я сидел, улыбался, как пьяненький старик Никита на День Победы, и только кивал головой, чувствуя приливы радости и любви к этим людям.
Потом сели ужинать, отец Василий рассказал, как заезжал недавно один маленький человечек - он назвал его блаженненьким - и передал афонский ладан и иерусалимские свечи от своего старца, который живет на Урале и как-то на ночной молитве увидел его, иеромонаха Василия, в ярком свете, у края пропасти. Батюшка снова был молодым и сильным, как много лет назад, он крепкими длинными руками останавливал слепых людей, которые брели как овцы на заклание в пропасть, он собирал их, как грибы, улавливал, как неводом рыбу - и уводил за руку прочь от края бездны в огромный белый храм.
Я во все глаза смотрел на отца Василия, пытаясь на всю жизнь запомнить каждое слово, каждый жест его тонких жилистых рук с длинными пальцами, серебристую седину и эту улыбку, которая не сходила с его гладкого лица без морщин, такую необычную улыбку - по-детски безыскусную, искреннюю, спокойную, от которой на душе растекался приятный теплый свет. Меня не удивил рассказ батюшки, я сразу поверил каждому слову, потому что и я в тот миг видел седобородого старика молодым, крепким, спасающим многих-многих людей от тьмы, изливая на них, на нас, сидящих в этой горнице, на меня - тот самый божественный свет, который в его храме, в его селе, в его доме, в нём самом - сиял непрестанно.
Видимо за ужином я выпил много чая, а может от избытка впечатлений, только ночью мне не спалось, да еще стал бегать каждый час в кирпичное сооружение во дворе. Каждый раз я останавливался под черным небом в россыпи ярких звезд, облитый лунным светом от макушки до ног, и поглядывал на дальнее крыло дома, где по желтой занавеске вверх-вниз непрестанно скользила тень. Весь мир спал, а монах всю ночь молился и клал земные поклоны.
В голове смешивался странный коктейль из разносторонних мыслей: стыд за себя, молодого, способного на гораздо большие подвиги чем старик, но не делающего ничего; удивление очевидному и невероятному бессонному неутомимому монашескому деланию и, пожалуй, восторг: есть еще на белом свете настоящие христиане, спасающие мир... и еще, как ни странно, удивительный покой, как у младенца на руках матери - тебя накормят, напоят, переоденут, успокоят, защитят.
И стал свет
Ночью из тёмной глубины души поднялся страх. Он наполнил меня всего и эту комнату холодным фиолетовым туманом. Тело напряглось и окаменело, волны колючих мурашек носились от затылка к ногам, от ступней к горлу. Перехватило дыхание, сердце остановилось... В голове прозвучали все вопросы о смерти, которые я когда-либо задавал взрослым, не получая вразумительных ответов. Перед глазами проплыли желтые лица умерших, которых видел в своей жизни и даже моё собственное, каким оно станет, когда я умру.
И вдруг, когда страх мой стал невыносим, а я мысленно распрощался с жизнью и покорился беспощадному року, открывшему передо мной черную бездну с ревущим огнем далеко-глубоко внизу, толкающему мое окаменевшее тело в пропасть... В ту самую печальную секунду прозвучал из-за стены старческий голос - это была молитва обо мне. В окно пролились первые лучи рассвета - и тьма рассеялась, словно черную тучу унес порыв свежего ветра. И комнату, и всего меня заполнил свет, тихий, мягкий и спокойный. Меня подхватил поток тёплого воздуха и унёс куда-то вверх и направо, и наконец я уснул.
Утро моё началось под звон колокольчика, я повернул лицо к окну, пылающему ярким рассветом - и сразу отвернулся. Я ослеп, в затылке пульсировала боль, тело будто избили ногами. Открылась дверь, ко мне приблизился старец, взял тяжелую голову в свои теплые большие ладони, помял пальцами затылок, виски, шею. Боль прошла, я заметно взбодрился. Не успел поблагодарить отца Василия, как он стремительно удалился, оставив после себя аромат хвойного ладана. Вечером я приметил во дворе летнюю душевую. Схватил полотенце, зубную щетку и выбежал во двор, исполосованный косыми лучами солнца, наполненный звонким птичьим пением. Вода, хлеставшая из душевой лейки, поначалу казалась ледяной, потом привык и отлично взбодрился.
Вернулся в комнату, вытерся, оделся, расчесал шевелюру и уже в приличном виде появился в трапезной. Огляделся. Лидия собирала на стол, бабушка с отцом Василием полушепотом разговаривали в углу, кот нежился на подоконнике... И тут вошла девочка и сказала: "Мир дому сему!". Если на меня никто не обратил внимания, то она сразу привлекла к себе взгляды всех присутствующих: "А вот и наша Светочка! С миром принимаем! Ах ты наша умница!" Сю-сю-сю! Подумаешь!.. Света сложила ладони лодочкой и взяла благословение у батюшки, троекратно расцеловалась со всеми и подошла ко мне. Я отпрянул - не хватало еще, чтобы девчонка со мной целовалась! Но девочка лишь кивнула светлой головкой и сказала:
- Здравствуй, братик! Как твоё святое имя?
- Андрей, - пролепетал я, удивившись тому, что оказывается ношу имя святое, и на всякий случай отступил еще на полшага назад.
В это время в моей бедовой головушке закипал сумбур. Я-то с детства привык, что девчонки - это такие противные создания, которые вечно издеваются, прыскают от смеха, болтают что-то гадкое о тебе, стараются побольнее поддеть, хвастают, ябедничают... Но Света оказалась такой простой и естественной! Это меня несколько ошеломило. От нее, как от солнца, исходили лучи невидимого света, дружеского тепла. В ее серо-голубых глазах плескалось прозрачное озеро, глубокое и чистое. И как только оно помещалось в таком небольшом объеме!
Что же произошло? Вошла незнакомая девочка, примерно моих лет, в длинной юбке, в белой блузке, в платочке на голове, из которого во все стороны выбивались пушистые прядки светло-русых волос; от нее пахло свежестью, от нее веяло теплом и дружбой. Она меня совсем не знала, но между нами внезапно растаяло мое обычное отчуждение и недоверие, и мы сразу стали друзьями. И вот мы уже улыбаемся другу другу, и вот садимся рядом за стол, подходит старец, мы встаем и молимся перед вкушением пищи, я вообще впервые, а она - привычно. Пьем чай с блинами, слушаем отца Василия. А после благодарственной молитвы, выходим во двор, держась за руки и вприпрыжку несемся на "обзорную экскурсию по селу".
Света рассказывает о том, как сгорели в доме на праздник Первомая ее родители, как тетка взяла ее к себе, как отец Василий позвал ее в храм, а она с радостью откликнулась, и храм стал ее родным домом. Она представляла меня редким селянам - все при деле, знакомила с коровами, козами, гусями - наизусть знала клички и даже характер животин: "Зося тихая, ласковая, а вот эта Гулька - просто наказание, постоянно убегает от хозяйки, то клеверу объестся до колик, то бодается, то забор повалит". И всё девочка говорила с улыбкой, радостно и просто. И по всему видно, даже непоседливая телушка Гулька, кусачие гуси, даже самые суровые крестьяне - все, завидев девочку, улыбались, приветственно взмахивали руками, хвостами, головами... Я же был в ореоле ее света, меня воспринимали как вялую тень искристой Светы, но и тому я радовался. Зашли в дом тетки, познакомился с усталой грустной женщиной, которая при появлении племянницы зарделась, забегала, налила нам парного молока, протянула по два ведра: "Поди, в лес зайдете, так наберите грибов!"
- Неужели можно набрать целых четыре ведра? - спросил я недоуменно, привыкший покупать грибы на рынке поштучно для супа или вкусовой добавки в жареную картошку.
- Запросто! - сверкнула девочка белыми зубами. - Сам увидишь.
И на самом деле, стоило войти в лес, как на первой же полянке мы наполнили маленькими боровичками по первому ведру, на второй полянке по соседству - лисичками по второму ведру. Забежали к тетке, оставили грибы, услышали похвалу и вернулись в поля. На берегу реки, запыхавшись, упали в траву и засмотрелись на прозрачные облака, плывущие по синему небу. Я рассказал, как всю дорогу сюда, нас с бабушкой поливал дождь, на что Света с таинственной улыбкой ответила:
- Нам то что, для сельских любая погода в радость. Нам и дождик и солнышко - всё для урожая сойдёт. Это батюшка в вашу честь такую погоду намолил.
- Как это?
- А вот пойдем, я тебе кое-что покажу.
Мы вскочили и быстрым шагом направились к вышке, стоявшей среди поля на пригорке. Забрались на верхнюю площадку. "Смотри по кругу!" По всему горизонту чернели сизые, набухшие водой тучи, то там, то сям поблескивали синие ломаные молнии. И только над нами, на пятачке земли, километров десять в диаметре, голубело небо, сияло солнце, плыли белые легкие перистые облака и весело цвиркали птицы.
- Неужели это можно намолить?
- Можно, как видишь, - кивнула Света. - Наш батюшка и не такое может. Он святой.
Внезапно именно здесь, на вышке, вспомнились ночные страхи, и я рассказал о них Свете. Она задумчиво кивнула, немного помолчала, что-то вспоминая.
- Со мной тоже такое бывало. Знаешь, как тяжело было потерять родителей. Хоть они и выпить любили, хоть и поколачивали меня, а все же родные. Меня даже несколько дней терзали мысли о самоубийстве. Только стоило мне прийти в храм к батюшке нашему, как вся эта тьма ушла. Отец Василий брал твою голову в свои руки?
- Да, сегодня утром. У меня после ночных страхов сильно голова болела.
- Видишь, наверное сразу и боль, и страхи, и вообще все неприятности - как ветром сдуло?
- Точно. Сдуло.
- А вместо темноты засветило солнышко? Так ведь? Если ты сюда приехал, значит батюшка взял тебя под своё крыло. Как птица берет под крыло птенчиков и защищает их от коршуна. Так что теперь в твоей жизни будет больше хорошего. Вот увидишь.
- Скажи, пожалуйста, - спросил я, осмелев, - ты знаешь, что такое любовь?
- Конечно, - кивнула девочка серьезно. - Это то, что дарит нам Иисус Христос, ведь Он - Бог Любви.
- А как ты узнаёшь, что пришла любовь?
- Очень просто, - улыбнулась она чуть смущенно. - Когда приходит любовь, в сердце становится тепло и плакать хочется.
Эти простые слова глубоко врезались в память, я их потом вспоминал всю жизнь.
Потом мы со Светой рядом стояли в храме. Она держала в руках блокнот с карандашом. Будто смотрела внутрь себя, находила нечто колючее, тихонько ойкала, записывала в блокнот грех и, как бы извиняясь, смущенно посматривала в мою сторону. Отец Василий меня подробно исповедал. Появилось такое чувство, будто он видит меня насквозь. Он напоминал о давно забытых проказах, непослушании, драках и обидах - я согласно кивал: "грешен", а он удовлетворенно кивал: "молодец, не жалей ты их, вытаскивай из души, кайся, кайся". И я каялся, со стыдом и облегчением. После исповеди мы со Светой вычитывали молитвенное правило для причастников, она - одну молитву, я - следующую... Она - легко и привычно, я - запинаясь, мыча, натужно. Но ни малейшей нотки издевки - наоборот, терпеливо и даже переживая за меня, неумеху, девочка помогала так бескорыстно, с таким невероятным дружеским участием... На утренней воскресной службе Света снова стояла рядом и как могла поддерживала меня. Сильно хотелось пить, ближе к завершению службы у меня от голода урчало в животе, от слабости чуть покачивало. Света шептала на ухо: "потерпи еще немножко, зато потом так хорошо будет, как никогда в жизни, вот увидишь".