У Анжелики была сестра, тоже красавица, только в отличие от нежной обаятельной Лики, Эля больше походила на автомат. Она отталкивала парней, да и вообще всех окружающих, мрачным цинизмом и язвительностью. Мне приходилось видеть, как юноши устремлялись к ее изящной персоне, только, услышав от Эли парочку, другую колкостей, разворачивались и удалялись прочь.
Она завидовала популярности Лики, её гармоничной женственности, но ничего поделать со своим склочным характером не могла, поэтому всюду разносила о сестре ехидные сплетни, выставляя не в лучшем свете.
Мой давнишний соперник, капитан волейбольной команды и главный хулиган двора Костик, с которым мне довелось не раз и не два драться, с некоторых пор стал моим приятелем. Это он рассказывал мне новости об Анжелике, об их перемещениях по дальним странам, это его отец служил в том же "департаменте по дипломатическому ведомству", что и папа Анжелики. Только в отличие от меня, Лику считал слащавой глупышкой, а был увлечен Элей, холодной и колючей красавицей. Пожалуй, он был единственным парнем, который не то чтобы терпел, а даже получал какое-то извращенное удовольствие от злобненьких насмешек юной стервочки, действительно, очень красивой, изящной, как черная мамба.
Наш роман с Анжеликой протекал теплым прозрачным ручейком, я по-прежнему таял в ее обществе, оберегал от хулиганов, бросаясь с кулаками на любого, кто хотя бы косо на нее посмотрит, помогал в учебе, водил в кино, в парк, прокатиться на лыжах или речном трамвайчике. Я относился к девушке как земному ангелу, не смел даже чмокнуть в щечку, от касания нежной девичьей руки меня бросало в дрожь, поэтому всегда держал с ней "пионерскую дистанцию". Костик, наблюдая мою робость, насмехался надо мной, а однажды за слова про давно назревшую необходимость близости с Ликой, получил от меня хорошо поставленный хук справа и сильно обиделся.
Подходили ко мне в школе юноши и говорили, что Анжелика даёт бесплатные уроки французской любви, и уже несколько парней удостоились чести побыть с красавицей наедине, получив "неземное удовольствие". Первый, кто это сказал, получил от меня удар в подбородок, следующих я, мрачно насупившись, посылал на скамейку к бабкам, где разносились самые нелепые сплетни. В душе нет-нет, да поднималась мрачная взвесь ревности и чувство гадливости, что ли, до сих пор неведомое. Тогда я принимался как молитву повторять: "Ангел, мой чистый прекрасный ангел, моя нежная девочка, ангел мой..." Только в отличие от молитвы, успокоение никак не приходило, зато терзания души принимали форму хронической болезни.
Эля тоже стала намекать, что ее сестра живой человек, и ей тоже требуются плотские утехи, исключительно для здоровья. Я проскальзывал ужом мимо дерзкой девицы и чуть не бегом устремлялся в комнату Лики, где по-прежнему на полке над кроватью стояли рядком зеленый заяц, синий кот и красный утенок. Лика, увидев меня, всегда так улыбалась, что я сразу забывал все плохое и был готов служить пажом, телохранителем, слугой - кем угодно, только бы рядом, только бы жить в сиянии этих голубеньких глаз и нежной улыбки.
И вот однажды произошло то, о чем предупреждала бабушка, что должно было случиться, что назревало, как нарыв, как гнойник... В первый день майских праздников я был приглашен Ликой отпраздновать у них дома, благо родители уехали из города открывать дачный сезон. Дома же бабушка и ее давнишняя подруга как назло задержали меня за столом. Они наготовили всякой всячины, устроили мне допрос о планах на будущее, о девушках, учебе и спорте, я прямо не мог вырваться из этого вкусного и добродушного плена. Наконец, выразительно глянув на часы, решительно вышел из-за стола, приоделся, опрыскался парижским одеколоном и отправился в гости к Анжелике.
Открыла дверь Эля, смертельно бледная от выпитого вина. Она молча впустила меня в дом, проводила до комнаты сестры и приоткрыла дверь. То, что я увидел, меня повергло в шок. На кровати извивались обнаженные тела. Они издавали какие-то звериные звуки. С трудом узнал в искаженных уродливыми гримасами лицах Анжелику и Костика. Я даже предположить не мог, что можно такое вытворять!
Меня затошнило, горячая кислотная волна поднялась к горлу. Эля молча схватила меня за локоть и довела до туалета - дверь была предусмотрительно открыта, свет включен. Меня вырвало несколько раз. Эля с каменным лицом стояла рядом со стаканом минералки в одной руке и с полотенцем в другой. Когда я пришел в себя и поплелся к входной двери - она тоже оказалась предусмотрительно открытой - Эля только тихо проскрипела: "сам виноват, мальчик-с-пальчик".
Я не мог вернуться домой, не мог смотреть в глаза бабушке, мне необходимо было успокоиться. Как умалишенный бродил я по улицам, наталкиваясь на прохожих, перед моими глазами бесконечно повторялась сцена безудержного разврата, где Лика и Костя с каждым разом все более походили на сцепившихся зверей, а я шептал себе под нос, как заклинание: "Ангел, мой чистый прекрасный ангел, моя нежная девочка, ангел мой..." Ноги, как преступника, привели меня обратно на место преступления - я сидел на лавочке во дворе, где проживали Костя с Ликой и, разглядывая песок под ногами, повторял безумное заклинание.
Моей головы коснулась теплая рука. Я поднял глаза. Передо мной стояла Анжелика, она улыбалась так нежно, так ласково, так дружественно... Она что-то говорила, кажется, укоряла меня за то, что не пришел в гости, и ей пришлось коротать вечер с сестрой и ее парнем. Эта улыбка, эти огромные светлые глаза, теплая нежная ладонь на моем пульсирующем болью затылке - это было так прекрасно, я шептал свое заклинание вслух: "Ангел, мой чистый прекрасный ангел, моя нежная девочка, ангел мой...", а Лика сидела рядом, едва касаясь меня коленом, и гладила по голове, урча что-то очень и очень приятное. Меня опять вырвало и я убежал прочь.
Бабушка стояла на коленях перед иконой и шепотом молилась. Темную комнату и ее спокойное родное лицо освещала лишь восковая свеча. Я встал рядом, по моим щекам текли ручьи чего-то очень горького, прожигая борозды до черепной кости. Сам не понимая как, вместо своего обычного заклинания, я трижды прочел покаянный псалом Давида - и успокоился. Бабушка подняла меня с колен, отвела на кухню, напоила теплым молоком с печеньем и сказала полушепотом:
- Ничего, Андрюша, это случается с каждым человеком, надо просто эту беду пережить. Завтра я поведу тебя к одному очень сильному священнику. Вот увидишь, он найдет такие слова, что всю беду унесет, как дым ветром.
Следующим утром я вместе с бабушкой прочитал утреннее правило, когда чистил зубы, глянул на себя в зеркало - там маячило серое лицо мертвеца с потухшими глазами. Выпил крепкого чаю с молоком, и мы отправились в лабиринты арбатских переулков. Отец Василий извинился передо мной за то, что ему приходится сидеть на кровати: он болел и тихо умирал.
Говорил со мной с большой любовью и непривычным уважением. Он рассказал, как в юности насмерть влюбился в одну красавицу, как страдал и болел, как впервые узнал, что такое горе горькое - это когда весь, с головы до пят, переполнен едкой горечью. А прошло это наваждение сразу после одной исповеди, но чистой и искренней.
- А что было с красавицей? - поинтересовался я.
- Она вскоре умерла, от чахотки, - вздохнул седой умирающий старец.
Видимо, так и не забыл он первую любовь. Пожевав сухими губами, старец в раздумье спросил:
- Скажи, Андрей, а твоя Ангелина, как к тебе относится, не пристает?
- Нет, батюшка, у нас отношения вполне целомудренные. Это ее сестра и знакомые всё никак не успокоятся, пока не... Сведут нас...
- Понятно, - прервал он мои неуклюжие пояснения. - Тогда, Господь обязательно что-то сделает с ней: или в монастырь отправит, или к Себе заберет. Так что у вас скоро все закончится.
Отец Василий мягко спросил меня, не хочу ли я исповедаться? Я кивнул. Мы с ним встали на молитву, прочли покаянный канон по древнему чину, вместе, с ноющей болью в спине и коленях, со слезами, сделали сорок поклонов. Он, сетуя на старость-не-радость присел на кровать, я остался стоять на коленях. Проскрипев обычное "исповедаю Господу Богу и тебе, отче,..", я стал перечислять грехи. Они потекли из меня черной зловонной рекой, с каждым произнесенным словом я будто разгибался. По окончании, отец Василий задал несколько уточняющих вопросов, прочитал разрешительную молитву, убрал с моей головы ленту епитрахили, долгим внимательным взглядом из-под очков сопроводил мое целование Креста и Евангелия и, наконец, обняв по-отечески, подтолкнул к старинному венецианскому зеркалу овальной формы. Из серебряной глади на меня смотрел ясным взором и тихонько улыбался весьма симпатичный юноша со здоровым румянцем на щеках. Старец внезапно помолодевшим красивым баритоном сказал:
- Ангел мой! Ты сейчас, Андрей, - чистый светлый ангел. Оставайся таким как можно дольше, а если приведется снова испачкаться земной грязью, беги на исповедь - она делает чудеса. Ангел мой...
До конца майских праздников бабушка увезла меня в село, где я читал, гулял по лесу, общался с простыми людьми - они с утра до вечера трудились и городское повальное пьянство им было неведомо. В последний день каникул я вернулся в город и обнаружил, что празднующий народ в безудержном пьяном угаре дошел до безумия. Вместо ясных глаз простого сельского труженика на серых лицах горожан я видел лишь сонную муть, сочащуюся из опухших век. Вечером ко мне пришел Костя и хрипло сказал:
- Сегодня твою Анжелику убивать будут.
- Боюсь, для меня она уже умерла, - спокойно констатировал я. - ...Как ни горько это сознавать. Слушай, Костя, я уже разорвал эту цепь. Не хочу возвращаться в рабство.
- Я серьезно, Андрюх! После твоего отъезда она закрылась в своей комнате и никого к себе не подпускала. А тут к ней на дом заявился Жан, авторитет наш блатной. Лика его выгнала, да еще запустила в морду вазой хрустальной, теперь шрам у него через всю щеку. Он меня сегодня встретил и поклялся мамой, что убьет девчонку. И нож показал - финку немецкую трофейную.
На город опустились сиреневые сумерки. Луна, как назло, скрылась в тучах, фонари почему-то не горели. Мы с Костей по темноте молча шагали в сквер, куда пошли гулять Эля с Анжеликой. Костя всё просил у меня прощения. Пытался оправдаться: мол не он по своей воле, а его Эля напоила, одурила кокаином и насильно заставила. Я кивал и повторял: я знаю, ты не виноват, я на тебя не в обиде. Наткнувшись на девушек, гуляющих по аллее, Костя схватил Элю за руку и, не смотря на пьяные вопли, уволок прочь, домой. Анжелика, узнав меня, развернулась и с рыданиями бросилась бежать в сторону кустов сирени - они там стояли высокой густой стеной. Я последовал за беглянкой, продираясь сквозь кусающую царапающую чащу, удивляясь как ей удалось пробить растительную стену и так быстро исчезнуть из моего поля зрения. Представил себе, как исцарапана сучками до крови ее нежная кожа, как исполосовано колючками прекрасное лицо - и подбавил ходу.
Наконец, вышел на полянку, остановился и прислушался. Вышла из-за туч луна и выхватила из тьмы белое пятно в зарослях самшита. Я направился туда. Словно удерживая, за руки цеплялись ветви деревьев, я спотыкался о невидимые корни и пни, луна то выходила из-за туч, то пропадала. За спиной хрустнули кусты, метнулась прочь черная тень. Я успел различить лишь контур широкополой шляпы и узнал в беглеце Жана - он круглый год носил эту фетровую ковбойскую шляпу, привезенную отцом из Техаса. Только мне было не до него. Чувствуя растущую тревогу, упрямо продирался к белому пятну. Последние метры до цели мне пришлось преодолеть ползком.
Анжелика лежала, свернувшись калачиком, обхватив руками живот. Ее светлые волосы были тем пятном, которое указало мне путь к ней, остальное было черным - платье с длинным рукавом, колготы, туфли. Я позвал ее, прикоснулся к плечу, она застонала, рывком поднялась на локте и как в детстве обхватила меня и прижалась щекой к моей шее. По сонной артерии на ключицу потекла горячая струя, это была кровь девушки.
- Только не смотри на меня, он изрезал мне все лицо и ударил ножом в живот и в грудь.
- Прости, мой ангел, я не смог тебя защитить.
- Я сама виновата. Ты прости меня, Андрей. Я сейчас умру... У меня уже похолодело всё там, внутри. Прости меня, мой принц, я тебе столько зла принесла. Когда будешь мне закрывать глаза, ты не смотри на лицо. Ладно?.. Я сейчас такая некрасивая... Прости... Всё...
По телу Анжелики пробежала легкая судорога, и она обмякла. Я наощупь закрыл ее прекрасные глаза. И вдруг почувствовал страшное одиночество. Мне показалось, что я остался один, совершенно один на всем белом свете, на этом черном безлунном свете, где я в полной тьме обнимаю мертвое тело любимой. Где шепчу как одержимый заклинание: "Ангел, мой чистый прекрасный ангел, моя нежная девочка, ангел мой..."
Старый друг
Следующим утром проснулся на удивление бодрым и здоровым. За окном сияло солнце, звонко чирикали воробьи, восторженно визжали дети, изумрудная листва переливалась всевозможными оттенками зеленого. Меня повлекло туда, в ликующий праздник природы. Принял душ, проглотил бутерброд с кофе, по-детски безрассудно выскочил во двор. На меня обрушился карнавал: яркое ласковое тепло, веселые звуки и сочные цвета жизни. У меня закружилась голова, глаза на минуту ослепли. Я присел на скамью и прикрыл глаза. Из сердца хлынула благодарность, будто пьяный принялся повторять про себя снова и снова "Слава Тебе, Боже!", расплываясь в счастливой улыбке, взлетая в небесную синеву на качелях детской радости.
Наконец, ощутив устойчивость, поднялся, просочился мимо визжащей малышни с мамашами, на всякий случай постреливающих сверкающими глазами; мимо шепчущих изумрудной листвой деревьев, по витиеватым изгибам трещин белесого асфальта, мимо окон и балконов с удивленными лицами, сквозь щербатый кирпич арки - и вот я на улице, с которой всегда начиналось путешествие в большой мир. Вспомнил, что по своей суетливой "деревенской" привычке, опять не выполнил утреннее молитвенное правило. А ведь обещал отцу Сергию, каялся... Экий я, ни разу неблагочестивый! Впрочем, мой ангел хранитель, кажется всё сделал за меня - не я же сам внутренне вопил на всю вселенную: "Слава Тебе, Боже!" Так что будем считать, что я сегодня не отступник, а просто счастливый здоровый человек. И все-таки...
Опять же, без всякой натуги, явно с подачи ангела хранителя, принялся мысленно вычитывать одну за другой утреннее молитвенное правило. Ноги сами собой шагали по тротуару "вниз по улице", глаза машинально отмечали стекло-бетонные новостройки, втиснутые в плотные ряды старинных купеческих домов, тело уворачивалось от прохожих и железных коней, а где-то внутри, по кругу "сердце - легкие - гортань - мозг - язык - губы" пульсировала живым потоком мольба немощного человечка к всемогущему, бесконечно любящему нас, милостивому Богу, подателю всяческих благ и самой жизни. Помнят!.. Помнят всё-таки изрядно потраченные мозги, бесполезно изношенное сердце, что еще - руки, спина, колени, глаза - помнят сотни часов некогда проведенных за молитвой - самым благоприятным, самым полезным и самым трудным делом человека на земле.
Наконец утренняя гимнастика души завершена. Рассматриваю себя изнутри, вслушиваюсь в биение сердца, проверяю зоркость глаз, ритмичную работу желудка и пищевода, регистрирую отсутствие скрипа в суставах и напряжения в мышцах поясницы, наслаждаюсь подзабытой легкостью походки. И прошу, не требуйте от меня жесткой логики, не ждите анализа и синтеза - сего дни я просто счастлив, как дитя. Просто здоров и открыт всему живому, простому и по-детски ясному.
Не знаю куда и зачем иду, меня подхватила невидимая упругая волна вдохновения, и я следую указанным курсом на утлой скорлупке вдоль каменных берегов улицы моего детства. Прямо по курсу, как маяк из-за горизонта, выплывает нечто знакомое и приближается, усиливая комфортные ощущения в области груди. Это мой старый друг. Чаще всего я называю его именно так: "Старый Друг", хотя у него, конечно есть имя, и даже не одно - Виктор, Витя, Витёк, Вик. Отзывается на любое, реагируя доброй великодушной улыбкой усталого мудреца. Эта перманентная усталость наблюдалась у него еще с отроческих младых ногтей и стала чуть ли не главным опознавательным знаком, отличительной чертой его не очень-то яркой внешности.
Вика я любил, Виктора я уважал, Витьку обожал до такой степени, что к нему ревновали мои девочки, потом девушки, чуть позднее - женщины, и даже неудачная жена с весьма качественной дочкой. И даже бабушка, особенно когда мы с ним пропадали на несколько дней в неизвестном направлении и без всякого предупреждения. Случалось и такое. А всё потому что в его обществе я становился самим собой, ко мне возвращалась честность, доброта и желание совершать героические поступки. В его компании я забывал о множестве несущественных мелочей, которые в основном составляли мою жизнь, которыми как цепями приковывают нас к себе близкие, вольно или невольно порабощая.