Тающий снег.
«Снег» в куплете мною раздается чуть ли не воплем. Так проверяю эффективность беруши.
Помню, как родственнички переживали за меня, узнав о пожаре. Одиннадцать дней в коме: три дня в Казани, остальные — в Нижнем Новгороде. Сколько людей за меня переживало. Многих я даже не знал. Они молились, ставили свечки, уверяли внезапно протрезвевшего отца, что все со мной будет хорошо. Он выживет.
Первая клиническая смерть. Врачи говорят — Максим, мол, труп. Не спасти. Отец дает им взятки. Они что-то пытаются сделать.
Вторая клиническая смерть. Врачи разводят руками. Снова взятки.
Богатый родственничек, странно, что у меня такой есть, договаривается, чтобы меня доставили на вертолете в Нижний Новгород.
— Он зарядил барабан,
Один из шести, —
И должен, дав по ушам,
Выстрел жизнь унести.
Четыре года после пожара я лечился в Нижнем. Сначала в ожоговом отделении. Я получил ожоги на подбородке, левом плече, обоих кистях и правой лопатке. По какой-то причине ноги перестали слушаться. Три месяца учился ходить. Ездил на коляске.
Потом в отделении реконструктивно-пластической хирургии, сокращенно РПХ. Необходимо было восстанавливать сухожилия, без которых кисти отказывались разгибаться и сгибаться самостоятельно. Также было необходимо восстановление плеча, из-за которого не мог полностью поднять левую руку. Сгоревший подбородок ничуть не меньше заботил меня и специалистов, которым я отдался на растерзание.
— «Но нет-нет-нет-нет-нет,
Я все еще жив! Я все еще жив!
Я буду жить так, как
Никогда и не жил.
Но только дайте еще-ще-ще-ще-ще
Выстрел один».
Мною владели замечательные врачи. Я каждый год отправляю им подарки. Чтобы помнили о спасенной жизни музыканта.
Именно в РПХ я флиртовал с тридцатишестилетней медсестрой, ласково называя ее «сестренкой».
Именно в РПХ меня чуть не изнасиловала сорокалетняя женщина, больная гепатитом и ВИЧ.
Продолжаю петь, прохаживаясь по сцене и всматриваясь во внимательную толпу:
— Он губы сжал,
Проглотив слюну.
Но дан еще шанс
Пожить на свету.
Именно в РПХ я познакомился с некоторыми лучшими друзьями.
Именно в РПХ я подрался с двадцатисемилетним агрессивным кавказцем, склонявший пятнадцатилетнюю девушку к сексу.
Именно в РПХ я за чужой счет трахнул проститутку.
А однажды я скомпрометировал перевязочную медсестру, показав другим медсестрам ее неприличные фото.
Благодаря ежедневной практике с соседями по палате мне нет равных в карточных играх и матерных перепалках.
Именно в РПХ я обрел дом, в котором мне всегда рады.
За исключением той медсестры, чьи откровенные фото я без стеснения показывал ее коллегам.
Я отступаю к Кристи, мелодично ударяющей по барабанам и тарелкам.
— Он свободы дите,
Но не может сам
Надеется, что
Случайность его отдаст небесам!
После повтора припева Кристи встает со стула, я передаю ей микрофон, а она мне — палочки. Рокировка. Меняемся местами.
Тишина.
Падаю на стул. Мы отыграли три композиции. Впереди еще восемнадцать. Раз, два. На счет три я жму на педаль бас-барабана.
Мне пятнадцать. Туалет отделения реконструктивно-пластической хирургии. Одна кабинка. Два унитаза. Макс Остин сел на унитаз.
Белые полы, стены, дверь. Ослепительный свет ламп. Тишина.
Я только расслабился. Приятно сбежать от шумных соседей и медсестер в спокойный и, если не считать одну кабинку на двоих, уютный туалет.
Дверь открылась. Вошел парень на вид шестнадцати лет
Он прошел рядом, приспустил шорты и сел на соседний унитаз.
— Меня Андреем зовут.
Он протянул руку. Не знаю, заметил ли он мои поднятые от удивления брови. Я пожал руку, представился.
— Ты веришь в магию?
Страннее вопросов в туалете мне не доводилось слышать.
— Эм. Ну да. Даже думаю, что сам являюсь экстрасенсом.
— О, я тоже экстрасенс!
Он восхищенно взглянул на мою левую кисть.
— Здорово тебе зашили. Шрамов почти не будет.
Я почувствовал неудобство. Андрей не подозревал, что Максим не самый открытый человек. Такой неожиданный разговор в туалете для меня явление необычайнейшее.
Он спросил:
— И что ты умеешь?
— Эм. Видеть ауру.
— О, здорово. Научишь? А то стараюсь, но ничего не получается. Ты в какой палате живешь?
Я даже спрашивать не стал, почему он употребил слово «живешь» и, уж тем более, почему он считает, что видеть ауру можно научиться.
— В двести седьмой.
Он подтерся бумагой, поднялся, натянув шорты, смыл за собой.
— Отлично, я к тебе через часик загляну.
Кто бы мог подумать, что тот самый Андрей, с которым довелось познакомиться в туалете, станет моим лучшим другом, коллегой и таким же, как я, недоэкстрасенсом.
Мы доигрываем шестую композицию. Несмотря на обезболивающие, которые принял перед концертом, мне все равно нехорошо. Чувствую слабость.
Мне кажется, что палочки вот-вот выскользнут из рук.
Я не должен этого допустить.
Я стараюсь.
Влад присаживается перед зрителями. Музыкальное сопровождение, кроме клавишных, плавно исчезает. Он тихо допевает:
— Небо с дождем,
Солнце с луной,
Свет в темноте…
Что мы найдем,
Что мы увидим
В нашем конце?
И тишина.
Где-то аплодируют зрители.
Я отдаю место за барабанами Кристи, а сам направляюсь к стойке с микрофоном.
Чувствую тошноту.
В клубе очень душно.
Две тысячи глаз смотрят на меня. Замечают ли они, что что-то не так? Они — люди, ради которых я, превозмогая боль, буду выходить на сцену до самой смерти. Потому что они меня уважают, ценят и любят, а я отвечаю взаимностью.
Взглядом слежу за ними, вслушиваюсь во вступительные риффы Влада. Начинаю.
— Живой.
Он смотрит сквозь меня
Чья стерта жизни линия.
Голос дрожит. Эндрю недоумевающе бросает на меня взгляд. Стараюсь петь ровно.
— Слепой.
Мне легче думать, что он незряч,
Что я еще горяч.
Но он
Молчит со мной
Словно я…
Отстраняюсь от микрофона, делаю глубокий вдох. Выдох
— … не живой.
Слушатели наблюдают за моими движениями. За тем, как двигаются губы. Как рука держит микрофон. Точно так же они внимательно следили за Юрой, когда он пел эту песню. Они жадно ловили каждый звук. Уносились в бесконечность, но всегда возвращались, когда песня заканчивалась. «В двух мирах» — единственная композиция с альбома «Шрамы», записанная с участием Юры. Вот он как раз ушел в бесконечность. Навсегда.
— Я ступаю по асфальту в двух мирах,
Слышу шепот, а они чувствуют мой страх.
Я все верю, что не поздно назад
Найти дорогу, хотя бы наугад.
Только больше окружаю себя тьмой
Теперь знаю: я точно…
Наверное, я перенапряжен. Следует расслабиться. Ну же, давай, Макс, что с тобой?
Максим Волков счастливый человек, нельзя отрицать. По мнению одного русского философа, счастливыми могут быть только те люди, которые способны на это ощущение. Если они не способны, им ничто не поможет. Ни деньги, ни слава, ни любовь — всегда будут несчастливы. А способные будут счастливыми всегда. Несмотря ни на что.
И я счастлив.
Но под прицелом тысяч взглядов сейчас понимаю, что меня так или иначе забудут. Потому что мое место займет кто-то другой, возможно, даже более талантливый, чем я.
Как Влад заменил Юру, так заменят и Макса Остина.
Я уйду в небытие.
Пропускаю первую строчку второго куплета.
— Зеркало занавешено платком
К нему стремлюсь я босиком.
Говорят, подсознание может исцелить тебя от чего угодно. Даже от рака.
— Рукой
Срываю, но вижу пустоту —
Ступил за черту.
Нужно лишь поверить в свое выздоровление. И использовать некоторые укрепляющие методики.
— Но я
Не обрету покой,
Ведь верю
Что живой.
Я представляю образно, что мой голос перестает дрожать, тошнота уходит, что стою в здоровом кругу, сотканном из желтого цвета, становится тепло. Это называется цветомедитацией. И мне действительно становится лучше.
— Самое большее, что мы можем сделать в жизни — пожертвовать собой.
Юрий Духов, четырнадцатилетний загорелый мальчик, деревянной расческой в тонкой руке приводил в порядок длинные черные волосы. Он стоял перед зеркалом нашей двухместной палаты.
Валяясь раздетым в койке, я в это время дочитывал «Евгения Онегина». Левая кисть, соединенная толстым лоскутом кожи, похожим на сосиску из человеческого жира, пришита к животу. Это называется миграцией стебля Филатова. Я лежал, мучаясь от невыносимой жары, а Юра бродил по палате, то и дело поглядывая в зеркало, продолжал размышлять вслух.
— Я тебе говорил, что люблю папу? Он алкоголик, и он выкинул меня из дома. Но я все равно приду к нему на помощь. Потому что готов пожертвовать собой, чтобы он жил.
Мне пришлось оторваться от книги, чтобы прокомментировать глупую реплику.
— Бред. Посмотри на родителей одноклассников. Вот они заслуживают любви. Но никак не твой отец, и уж точно не мой.
— Но что плохого в помощи ближнему? Мне несложно помогать папе в трудные времена.
— Ты просто не знаешь, что такое отдавать всего себя ради никчемного недочеловека. А я познал. И, скажу тебе, ты еще возьмешь свои слова обратно.
— Как ты можешь так говорить о том, кто тебя растил!
— Грубо говоря, меня растила улица. Как ты можешь говорить о том, в чем не разбираешься? Ты когда-нибудь искал пьяного папашу по всему городу, а найдя, тащил домой?
— Пару раз…
— Пару раз не в счет. Я делал это сотню раз. Тебе приходилось раздевать и укладывать спать алкаша? А думать каждый день, чего приготовить бы съестного?
— Нет.
— Приходилось сбегать из школы и идти вместо отца работать, чтобы его не уволили?
— Нет…
Я добился цели. Теперь Юра сомневается в своей правоте. Наступило молчание. Через некоторое время Юра прыгнул на соседнюю койку и заявил:
— Отец меня очень часто бил. Я терпел.
— Теперь у тебя есть настоящая семья, забудь об алкоголике. Кое-кому повезло, но он этого не замечает. Хотелось бы оказаться на твоем месте.
Юра покосился в мою сторону. В его темных глазах мелькнуло понимание.
— Ты хочешь быть частью моей семьи?
— Мне всего лишь хочется, чтобы кто-то меня любил.
— Разве тебя никто не…?
— Никто. Когда я попал сюда, в больницу, знаешь, сколько родственников обнаружил? Тьму. Многих я даже не знал. Все переживали. Ну, я так думал. А какая-то троюродная сестра, которую и в жизни не видел, писала мне письма. Но прошло больше двух лет, и где все они теперь? И где они были раньше, до пожара, когда я жил как дикарь? Им дела до меня нет. Они привыкли, что девять месяцев в году Максим где-то там лечится.
— А мама?
— Ни письма, ни привета. За все время ни разу не навестила.
Юра лег на спину, поднял забинтованную правую руку. Он лежит в РПХ после того как дурной папаша вылил ему на кисть кипяток из чайника. Внимательно рассматривая бинты, он произнес:
— Я свою мать почти не помню.
Однажды она пошла в школу, чтобы забрать сына-первоклассника домой, но умерла по дороге. У нее просто остановилось сердце.
Нам по четырнадцать. О чем обычно общаются сверстники из благоприятных семей? Чем они обычно занимаются?
Прозвенел будильник. 11:35. Юра вскочил, чтобы пойти на гипербарическую оксигенацию, проще говоря, барокамеру. Я же поднялся, чтобы схватить с подоконника зажим и пережать нижнюю ножку филатовского стебля, у самого живота. Когда Юра схватил простынь и вышел из палаты, я нацепил на себя зажим. Почувствовал жуткую боль, словно к телу прикасается раскаленное железо. И так каждый день три захода по шестьдесят минут. Это называется тренировкой стебля Филатова для последующей миграции.
Чувствую боль в области печени, может чуть ниже. Хорошо, что не такую сильную. Не загибаюсь. Но молчать о своем состоянии больше не имею права.
Двенадцать песен отыграно. Я с Владом допеваю тринадцатую.
Люди слышат мой уверенный, четкий голос:
— Каждый у природы берет
То, чего жаждет непростая душа.
Люди слышат мягкий, словно укрывающий одеялом, голос Влада:
— Потому как знает, что точно умрет,
Когда догорит дедлайна свеча.
Под улюлюканье и радостные возгласы посетивших концерт вкладываю микрофон в стойку. Я говорю:
— Ребят. Все, кто здесь собрался. Перед следующей песней хочу сделать небольшое заявление.
Все замолкают. Друзья внимательно смотрят на меня. Никаких заявлений в плане не было.
— Я рад вернуться на сцену после продолжительного отпуска и готов заниматься творчеством до самой старости, еще лет эдак пятьдесят, но… Боюсь, что у вселенной на мой счет другие планы.
Пот течет по телу ручьем. Ничего не слышу.
Напряженная тишина.
Черт, как же душно.
Не секунды, а вечность.
— Совсем недавно, друзья…
Не знаю, как сказать им правду.
Они смотрят. Они все смотрят на меня.
Волнение. Кажется, невозможно не услышать, как бьется мое бешенное сердце.
Путаюсь в словах и дышу в микрофон.
— Рак. У меня рак.
Я не собирался это говорить. Слова сами вырвались на свободу, освобождая душу от тяжелого груза.
Эти взгляды. Кейт «Что ты несешь?!». Эндрю «Нет, только не ты». Кристи «Опять твои шуточки, Макс». Влад «Как ты мог такое скрывать?». Опущенная голова Анны.
Поднятые головы зрителей из танцевального партера. Вижу телефоны, записывающие выступление. Вижу плакаты с признаниями в любви. Плакат с лицом Юры и словом «Помним».
— Рак поджелудочной железы. Пять месяцев или год. Все, что мне осталось.
Говорю:
— Я счастлив, что вы у меня есть. Вы — моя семья.
Говорю:
— Спасибо за все это время, что были рядом. А теперь давайте вспомним тех, кого уже нет с нами.
Беру с пола бутылку минеральной воды, полоскаю рот, делаю глоток. Готовлюсь исполнять песню «Слезы Юрия». Песню о том, как парень, разочарованный обществом и бессмысленной жизнью, решается на суицид.
Возвращаюсь к микрофону, добавляю:
— И простите, если сегодня лажаю.
Начинаю тихим голосом:
— Стою босиком я на снегу,
Мне холодно — значит, живу.
Сегодня домой я не приду,
С этой зимой точно умру.
Эндрю, голова нашей группы, не решается прикасаться к бас-гитаре. Он еще смотрит на меня. Шокирован, понимаю. Влад, Кейт и Анна — они переглядываются, не знают, что делать.
Где звук? Я должен петь без музыкального сопровождения?
Можно ли сорвать концерт, сообщив новость о неизлечимой болезни?
Кристи берет на себя смелость, ударом по райду дает знак всей группе, что надо продолжать.
Глава 3. Подари жизнь
Шум в плацкартном вагоне. Где-то за стенкой взрослые люди хлещут водку, смеются, хотя нет, не так, ржут во всю глотку. Водку, глотку. Я — рифмоплет. Мне не изменить себя, да этого и не хочу. Я желаю изменить общество. Но этот долгий, сложный процесс мне одному не под силу.