Сухость во рту. Тяжело дышать. Ускоряю шаг. Хочу быстрее оказаться дома.
Ты должен быть гомофобом. Это хорошо.
Ты не должен быть гомосексуалом. Это противно природе.
И плевать, что природа так не считает.
Мне очень, правда, очень жаль, что не могу повлиять на сознание людей. Зомбированная нация. Вот мы кто.
Мокрые ботинки перепрыгивают лужу. Я иду через дворы. Дождь стекает с волос под куртку. Чувствую сырость.
Меня в течение всей жизни окружали и продолжают окружать бисексуалы. Юра был бисексуалом. Влад бисексуал. Кристи тоже. Лилия. Игорь. Денис. Дима. Хотя нет, он гей. И Денис. Катя 3.5 бисексуалка. 3.5 — размер груди моей бывшей лучшей подруги Екатерины Манчкиной. Бывшей, но еще живой.
В нетрадиционной сексуальной ориентации нет ничего плохого. Чак Паланик гей. Но его «Бойцовский клуб» не только читают, но даже изучают на курсах литературы. Йэн МакКэллен, игравший во «Властелине Колец» Гэндальфа, рокерша Мелисса Этеридж, телеведущая Эллен Дедженерес, вокалист Judas Priest Роб Хэлфорд — гомосексуальны. Актрисы Меган Фокс, Дрю Бэрримор и Анджелина Джоли, рокеры Дэвид Боуи, Брайан Молко и Элтон Джон — бисексуальны. Элтон Джон, может, даже гей. Всего лишь ориентация.
От длительного нахождения под проливным дождем начинаю мерзнуть. Пытаюсь вспомнить российских звезд ЛГБТ. То ли у нас в стране их нет, то ли шифруются, но на ум, кроме самых очевидных личностей, никто не приходит.
Мать прикрыла дверь. Мы находились в гостях у незнакомого дяди. Он лежал на диване полностью раздетым. Мать щеголяла в черных трусиках, лифчик на ней отсутствовал. Пахло грязными носками.
Папа должен вернуться только завтра.
Дядя приподнялся, откинулся на спинку дивана. Мать присела перед ним, обхватила губами эрегированный член.
Я почувствовал на себе любопытный взгляд.
— А малому не рано на такое смотреть?
Мать решила не отвечать. Она продолжала делать то, что у нее, по мнению многих дядей, безупречно получалось.
— Мальчик, тебе сколько лет?
Я неуверенно и очень тихо ответил. Пять.
Он еще долго смотрел на меня. Молчал. Я желал провалиться под грязный, трухлявый пол, лишь бы не испытывать на себе чей-то взгляд. Наконец он произнес:
— Максим, верно? Хочешь попробовать?
Я не сразу догадался о чем он. Мать разжала губы, отстранилась от пениса, взглянула на меня.
— Сыночек, иди сюда, попробуй, я тебя научу.
Ее лицо не выдавало гневных эмоций. Уголки губ тянулись вверх, к ушам. Она в хорошем настроении. Она не отругает меня, если откажусь.
— Нет, спасибо. Не хочется.
Я, с трудом открыв дверь, вышел из комнаты.
Пока мама занималась сексом, я шатался без дела по двухэтажному дому. На втором этаже нашел незапертую детскую спальню. Судя по разбросанным по всему ковру куклам, розовым блюдечкам и чашечкам для чаепития, здесь жила девочка. От скуки я прилег на кровать и заснул.
Через некоторое время меня разбудили теплое дыхание матери и ее нежный шепот.
— Вставай.
В комнату вошел одетый дядя.
— Да, вам пора.
Мать, уже в джинсах и свитере, взяла меня за руку, я поднялся. Мама, поглядывая на дядю, спросила:
— Может, хочешь себе какую-нибудь игрушку?
Я скромно отозвался:
— Нет, спасибо.
Дядя взял в руки надувного дельфина.
— Нет, бери что хочешь, я разрешаю. Может, его?
— Нет, спасибо.
Мать забрала дельфина на руки.
— Он возьмет.
Когда мы вышли из его дома, она строгим-строгим голосом дала мне жизненное наставление:
— Дают — бери, бьют — беги. Запомнил?
Я захожу в лифт, отправляюсь на девятый этаж.
Хорошо, что я не слушался матери. Иначе моя жизнь была бы еще хуже.
Мать вечно совершала безумства под действием травки и алкоголя. Такой я ее и запомнил. Когда отец решил развестись, лишить ее родительских прав, когда был назначен суд… Тогда мать в суд не явилась, а обкурилась и сбежала. Тогда мне было семь лет, почти восемь. И в следующий раз я увидел ее только через три года.
Я стоял в пахнущем тухлой рыбой магазине и не мог поверить, что вижу ее. Да, это она. Точно. Свою мать я узнаю из тысячи похожих женщин. Она клала покупки в наверняка тяжелые сумки. Рядом стояла ее мать — моя бабушка Галя.
Они направились к выходу.
Я решился помочь нести сумки. Подбежал к матери, улыбнулся ей. Она улыбнулась мне. Мои руки схватили одну сумку и понесли к выходу. И тут раздался ее, Лены, крик:
— Вор! Остановите мальчишку!
Неужели это она обо мне? Да. Иначе зачем охранник преградил мне путь?
А бабушка Галя рассмеялась.
— Ну и дура же ты, Ленка. Это твой сын.
Когда глаза матери остановились на мне, я почувствовал себя изгоем. Она смотрела с недоверием.
С тех пор я перестал питать надежды, что что-то значу для родителей. Для них я никто. Всегда им был, всегда буду.
Шестой этаж.
Пять лет назад мать убила любовника. Из-за денег. И теперь сидит в тюрьме.
Восьмой этаж.
Хоть это и не похоже на меня, но…
Девятый этаж.
…пусть она сгниет там.
Выхожу из лифта, нажимаю на звонок квартиры 107. Слышу приближающиеся шаги. Дверь открывается, я вижу смешное лицо Ани Эванс. Она даже не смотрит на меня, возвращается к своим делам. Мною запирается дверь, снимаются ботинки, куртка и здесь же джинсы. На самом деле в лице Ани нет ничего смешного, мне просто всегда хочется улыбаться и радоваться жизни, когда на нее смотрю.
Из зала доносятся звуки стригущих ножниц. Через тесный коридор, заваленный вещами и коробками, протискиваюсь туда. Аня держит в руках ножницы и расческу. Она стоит ко мне спиной. Эта невысокая шатенка, любящая традиционные русские наряды, в жизни всегда выглядит милой, доброй, славной, но на сцене она агрессивно играющий на гитаре монстр.
Пахнет вишневым освежителем воздуха. Обстановка в зале не очень воодушевляющая: старая мебель, на люстре паутина, на окнах нет занавесок.
Влад Лис сидит на табурете под мантией. Его отрезанные блондинистые волосы обнимаются с грязным полом.
Эта парочка меня игнорирует.
Иду на кухню. Наливаю компот, вижу кофейный пирог, кладу кусочек на тарелку.
Аппетита нет совсем.
Сажусь за стол, пирог отправляется в рот.
Среди всех моих знакомых рокеров я не знаю ни одного, кто жил бы в шикарном особняке или респектабельной квартире с дизайнерским оформлением. Нет, мы не нищие, но не шикуем. Я живу в четырехкомнатной квартире. Две спальных комнаты, одна студия и зал. Маленькая кухня, раздельные туалет и ванная. Мебель дешевая и не очень качественная. Но так ли это важно? Очень много денег уходит на усилители, процессоры, гитарные, клавишные и ударные комплектующие.
Хотя еще больше улетает на одежду и развлечения. Веселая жизнь нам не чужда, а мы не чужды ей.
Ножницы прекращают стричь. Включается машинка. На кухне можно услышать любой шорох из зала.
Раньше здесь жил Юра Ханс. При нем такого беспорядка в квартире не было. Сейчас же чисто только на кухне. Потому что Влад — домохозяин. Потому что кухня — его любимое место. А еще Bish-B постоянно в разъездах. Мы молоды. Не желаем тратить время на примитивные процедуры, уподобляясь горничным и поварам. Влад — исключение. Это спортивного телосложения создание любит наслаждаться приготовленной своими руками и фантазией едой.
У Ани есть парень. Я искренне не понимаю, почему она живет с нами, а не с ним. Она недолюбливает Влада. Не только из-за его сексуальной ориентации, у нее гомофобия. Ее бесит непохожесть Лиса на Ханса. Юра для нее прекрасный цветок жизни, трагически завядший. А Влад появился из ниоткуда и занял его, кто бы мог подумать, прекрасного цветка, место.
Машинка затихает. Слышно, как Влад встает с табурета и направляется ко мне.
— Ха, чувак, ты ходил без шапки?
Это он увидел мои волосы, побывавшие в стихийном бедствии.
Он стряхивает остатки волос в раковину.
— Ну, что сказал доктор?
Я открываю рот, но не издаю ни звука. Ведь эта новость убьет их. И поставит крест на выступлениях. Я так не могу.
— Эм, молчишь?
Он включает горячую воду, омывает лицо.
Он не знает, что мой доктор — онколог.
Снова пытаюсь что-то сказать. В горле пересыхает, сердце бьется медленнее. Смотрю на его красивое улыбающееся лицо. Замираю, пытаюсь уловить левым ухом, где сейчас Аня. Она еще в зале. Ее смешные уши смогут получить информацию из моих уст. На языке вкус пирога. Напряжение во всем теле.
Моя жизнь сегодня изменилась.
Я — тот, кто никогда не будет прежним.
Я — сломленный новостью о раке.
Наверное, поэтому сижу в боксерах и футболке «ROCK AND ROLL». Наверное, из-за этого я начал думать о прошлом и переосмысливать жизнь.
— Надеюсь, ничего серьезного? У нас в воскресенье первый концерт, ты должен быть в форме.
Стоит ли ломать их дух накануне первого концерта в туре?
Выдыхаю.
— Конечно, ничего страшного. Врач сказал, мои проблемы из-за стресса, и все, что сейчас нужно — хорошенько отдохнуть.
Я — ходячий мертвец.
Глава 2. Я уйду — они забудут
Кристи Стоун направляется к барабанам. Сегодня наша ударница и вокалистка опять в странном наряде: джинсовый лифчик с распущенными толстыми нитками до пупка и цыганской пестрой юбке. С длинными красными волосами она чем-то похожа на Джен Леджер. Жаль, она не Джен. Та ударница из группы Skillet очень милая, добрая… В общем, настоящий ангел. Наша Кристи, она же Евгения, не такая. Адское создание. Вредная, стервозная двадцатитрехлетняя дама с характером.
Пятое ноября, воскресенье. 18:57. Один из лучших нижегородских клубов. Наш выход ждут с минуты на минуту примерно две тысячи человек.
За прошедшие четыре дня я был сам не свой. Держать шокирующую информацию при себе очень нелегко. И начал принимать обезболивающие. Раньше чувствовал себя лучше, так как не знал о недуге и гнал плохие мысли прочь. Но теперь, когда рак постучался в мою поджелудочную со словами «Здрасьте, а я тут давно живу», здоровье резко стало ухудшаться.
Настя, она же Кейт Остин, она же моя бывшая девушка, подходит ближе. Этим вечером она как никогда привлекательна. Черно-красное готическое платье, высокие каблуки, коса волос темнее ночи, черные тени, идеальные сочно-красные губы. Богиня Смерти. Великолепна.
Еще ближе. Целует в левую щеку.
— Удачи нам.
Кажется, ее шаги услышала публика. Сегодня она зажжет.
— Эй, у тебя помада на щеке.
Эндрю хлопает по плечу. Он выше моих ста восьмидесяти сантиметров, и я опять чувствую зависть. Перед концертом он взъерошил каштановые волосы. Надел кожаные джинсы и…
— Что это? Кожаная футболка?
Так с ходу не разберешь.
— Да. Полмесяца назад купил, для тура берег. Круто, правда?
Эндрю идет на сцену. Сегодня он хочет быть плохим парнем.
Аня, крепко держа гитару, проходит мимо. Как бы ни было жарко и душно, на рок-концертах она почти всегда в одних и тех же кедах, джинсах и коричневом шерстяном свитере.
— Тебе идет поцелуй на щеке.
Влад, как обычно, одет по настроению. Черные сильно зауженные брюки и толстовка с сумасшедшим принтом из синих и зеленых объемных геометрических фигур.
Он целует меня в правую щеку. Задумчиво смотрит на нее.
— Для симметрии она могла бы и здесь оставить след от помады.
Влад знает о моей особой любви к Насте. А я знаю, что, если не я, он и она просыпались бы в одной постели.
Кристи, наблюдавшая краем глаза за нами, громко, так, чтобы люди в первых рядах услышали, кричит:
— Для симметрии ты его еще в рот усосал бы!
И Влад, он же бисексуал, действительно целует в губы.
Отлично. Я уже представляю себе газету в руках с броским заголовком «Парни из группы Bish-B поцеловались на сцене. Что это: пиар-ход или любовь?». И плевать, что нас никто, кроме Кристи, не увидел.
Толкнув его к сцене, я направляюсь к микрофону. На мне жилет из тонкой шерсти, шерстяной свитер, брюки из хлопка и кашемира, замшевые ботинки.
Да, я выгляжу привлекательно. Но все это не имеет смысла.
Для окружающих я — парень в оранжевой одежде и темно-коричневой жилетке.
Я столько времени уделял выбору одежды. Столько часов жизни ушло на то, чтобы выбрать, какую футболку купить для дня рождения Насти. Какие брюки носить летом, чтобы не очень жарко и очень модно. Какой цвет рубашки сочетается с подаренным кем-то галстуком. Что лучше меня охарактеризует: оксфорды, дерби, корреспонденты, челси, мокасины, броги или монки?
Как же это глупо.
Но еще глупее выглядим сейчас мы вместе на одной сцене. Наверное, какой-нибудь журналист, попавший на концерт по заданию и не знающий о нас ничего, думает: «Девушка в свитере, какого лысого ты забыла на сцене рядом с готик-вумен?». Смотримся абсурдно.
Мы даже не похожи на рокеров и металлистов.
Мы приняли индивидуализм как религию.
— Тише ты, а то мама услышит!
Мне было одиннадцать лет, когда я, в один из сентябрьских вечеров, перебирался в окно второго этажа дома одноклассницы Маши.
С левой стороны от дома — лес. Я слушал, как деревья качаются под сильным ветром. С правой — небольшое озерце. Лягушки не переставали квакать. Позади меня — шум кузнечиков.
Ночь жила. И мы жили
Маша помогла мне упасть на пол, но колени все равно ушиб.
— Ты зачем пришел?
Взгляд Маши растерянно бегал. Такой встревоженной я ее никогда не видел.
— Так ведь обещал, помнишь?
— Ах, да. Но сейчас тебе лучше уйти.
— Почему?
— Я… Я кое-что придумала. Мне больше не нужна помощь.
— То есть ты вот просто так выкинешь меня на холод собачий?
Маша посмотрела в окно и вздрогнула. Кажется, чего-то испугалась. Она немного помолчала, вероятно, решая про себя важную задачу.
— Если хочешь переночевать, то с одним условием. Согласен?
Жизнь научила меня не идти на сделку с чем-то тебе неизвестным. Но я решил, что Маше можно доверять. Поэтому кивнул.
— Ты ни в коем случае не должен выходить из комнаты до самого утра. Даже если я куда-то выйду. Или если услышишь что-то странное.
— Договорились.
Я упал на кровать.
— Так значит тебе точно не нужна помощь? Тогда спокойной ночи.
Повернулся к стенке и довольно быстро заснул.
Начало сентября, и, как всегда в это время года, я сильно устал.
Маша — самая странная девочка, которую знал. Она очень хорошо рисовала. Лучше всех в нашем классе. Но рисовала черепа, вырванные глаза, страшных монстров, кровь. Ее рисунки завораживали и пугали. Преподаватели переживали. Ведь у нее налицо проблемы с психикой.
С ней никто, кроме меня, из сверстников не общался. Мне же было пофиг на странности.
Поэтому этой ночью я чуть не погиб.
Проснулся от невыносимого жара и странного грохота. Открыв глаза, я мгновенно запаниковал. Языки пламени, словно змеи, извивались, пытаясь меня ужалить. Кажется, горел весь дом. Что-то начало рушиться. Где-то завыла сирена. Поваливший в лицо дым перекрыл мне дыхание.
Что было дальше — не помню. Амнезия.
Я пришел в сознание спустя одиннадцать дней в ожоговом отделении нижегородского института травматологии и ортопедии.
Вечер дышит. И мы дышим
— Он нажал на крючок,
А выстрела нет.
Он свободы сынок,