— Ты где все–таки там служил? — спросил он Колю. — С какой конкретно «конторой» был связан?
— Да в разных местах, — неохотно сказал тот. — Но выяснилось, что мне вреден спертый воздух учреждений.
— С легкими что–нибудь? — не понял сразу Вранцов.
— Да нет, с душой, с головой, — усмехнулся Везенин. — За все и за всех голова болела, а это, говорят, нехороший симптом. Ладно хоть в психушку не угодил. Но остракизму подвергли, лишили, как в Афинах, воды и огня. Вот и пришлось вернуться на круги своя.
«Откровенность на грани глупости, — отметил про себя Вранцов. —
Надо будет подсказать, чтоб придумал другую версию. Да, заметно, что жил далеко от Москвы». А вслух сказал:
— Но ты не забывай, что выпал из обоймы за это время. И там не закрепился, и здесь оторвался. А в наше время опасно выпадать! Все разобрались по местам, все спелись…
— Да ну, — отмахнулся Везении. — Была бы шея — хомут найдется. На службу устроиться не проблема. Но противно лицам служить, а не делу. Неохота «оносороживаться». Вообще, не понимаю, — пожал плечами он, — что такое служба в науке. Служба почетна лишь в армии, а в науке нужно искать, исследовать, открывать.
— У тебя архаичные представления о науке, — усмехнулся Вранцов. — Наука давно уже не та.
— Зато истина все та же.
— Что есть истина? — сказал Вранцов. — Все истины нам сегодня даны заранее. Остается только в приличную обертку их упаковать и нужную этикеточку наклеить.
— Ты думаешь, что так будет всегда?
— А ты полагаешь, нет?
— Не знаю. Но если уж нам дана эта способность — докапываться до сути вещей, то надо употребить ее в дело. Что бы там ни было, а думать и оставаться ответственными мы обречены до конца своих дней. Назад в блаженное неведенье не уйдешь. Амебой снова не станешь…
Прежде чем расстаться у метро, постояли на «паперти» Библиотеки, имени Ленина, помолчали, глядя на рубиновые звезды Кремля, на розовато освещенный угол Манежа, на каменное кружево Кутафьей башни, на призрачно парящий среди звезд лимонно–золотой купол Ивана Великого.
— Не верится, что столько лет пролетело, — сказал Вранцов. — Давно ли студентами здесь стояли. Будто вчера.
— Да, — задумчиво откликнулся Везенин. — Что было для нас будущим, стало настоящим. Не так мы его себе представляли: повсюду тупость, ложь и застой. Мне все время приходят на ум «Слепые» Брейгеля. Тебе не кажется, что мы уже на краю?
— Ну, старик, это не короткий разговор. Вот–вот метро закроется — лучше его не начинать.
— Да, — сказал Везенин, — поздно уже. Ну ладно, пока! Рад был тебя видеть. Заходи в любое время — не пропадай. Столько лет не виделись, о многом хочется потолковать.
— Хорошо, что встретились, — сказал Вранцов. — Запиши мой телефон. Будут какие проблемы — звони. Что в моих силах, сделаю.
Расставаясь, подали друг другу руки, и это совпало с первым долетевшим со Спасской башни перезвоном курантов, отбивающих полночь в Москве. Случайное совпадение это обоим понравилось. Улыбаясь, они не разжимали рук все двенадцать ударов и на прощанье даже коротко обнялись, поддавшись какому–то сентиментальному порыву.
Возвращался Вранцов в общем–то довольный этой встречей со старым своим однокашником. Чем–то прежним, еще студенческим отдавал этот вечер с единственной бутылкой сухого винца и тыквой на закуску. Порядком поднадоели привычные застолья в кругу нужных людей, когда жратвы и выпивки навалом, словоблудия всяческого много, а душевности нет. Подумалось, что давно уже нет у него настоящего друга, хотя все время в общении и всяческих приятелей, знакомых и просто нужных людей сколько угодно. Но разве кто–нибудь из них, встретив его на улице, ничего не зная о нем, не видев пятнадцать лет, потащил бы с ходу к себе?.. Сомнительно. А Коля умудрился еще сохранить эти студенческие замашки. Пригласил к себе, хотя, собственно, и угощать–то было нечем. «Тыква! Ха!.. — хмыкнул он, вспомнив, чем его угощали. — Хорошо, что я человек незлой, а то стал бы Коля анекдотом со своей тыквой. Хотя можно, конечно, при случае рассказать, не называя имен. Забавно все–таки. Погрузился в быт и философствует, подводит теоретическую базу под бытовые проблемы. Несерьезно, да и непрестижно».
Но встреча с Колей все–таки его освежила. Подумал, что надо как-нибудь пригласить Везениных к себе. Не завтра, конечно, — потом, когда обставит квартиру и полный блеск наведет. Вроде новоселья. Так, без особых затей, а просто посидеть с приятными людьми, расслабиться. А то все время одни только нужные — «нужники», как называет их циник Яша Могильный. Показать кое–что из набросков, обговорить с Колей в общих чертах. Да и Вику не мешало бы познакомить с Глашей — может, научится у нее готовить. Готовить она умеет: даже тыква у нее получается вкусно. Да и в выглядит. Классная у Коли жена. И вести себя умеет, неглупа, есть этакий шарм. Откуда в ней это? Прежде вроде и не заметно было — девочка, как все… Но условия ей Коля не создал. Возится с детьми, готовит тыкву — не слишком шикарная жизнь… Интересно, на что они живут? Неужели на те жалкие гроши, которые он зарабатывает?.. Тыква — ха! Как йоги… Пренебречь золотом… свергнуть короля с трона… Ха!.. Блажен муж… Человек есть не то, что он есть… Блажной все–таки Коля. Кое в чем интересно мыслит, но ведет себя в общем–то наивно. Совершенно не понимает реальности! Книгу пишет. Не служит нигде, а рассчитывает ее издать… Замшел там в провинции… С такими настроениями ему не пробиться в Москве. Можно, конечно, помочь, подсказать. Но надо еще присмотреться к нему. А то сведи его сейчас с деловыми мужиками, у них глаза на лоб. Он ведь простейших вещей не сечет… Нервный какой–то стал, заводной. Нервишки пошаливают наверняка. По всему видно, что одинок. Странно, прежде вокруг него было много народу, а теперь, похоже, никого. Неужели потому, что карьера не задалась?.. Можно, конечно, помочь. Все–таки неглупый был парень. Надежда факультета, будущее светило!.. Да, недолго музыка играла. Был лидером — стал аутсайдером. Но, если хорошенько припомнить, и тогда уже была заметна в нем какая–то непрактичность, можно было предполагать… Все же не хватало Везенину чего–то при всех его несомненных способностях. Какого–то «реализма» недоставало. «Вот именно, — радуясь удачно найденному слову, подытожил он. — Реализма и деловитости ему недостает. Другие, не такие способные, но цепкие ребята, уже и тогда обходили его. А он и сейчас еще в теоретических эмпиреях витает, а реально не делает ничего. Да, невысоко Везенин взлетел. Одно дело на семинарах или у себя в кочегарке выступать, а другое — в реальной жизни уметь устроиться… А в гости пригласить их можно, конечно. Квартиру новую показать, Глашу с Викой познакомить… А жену себе ничего отхватил. Но ведь это по пословице: «Клад да жена на счастливого». Дуракам везет, а он — ха–ха! — как–никак Везенин. Одеваться умеет, готовит неплохо… А тыква, в общем–то, ничего, даже не знал, что вкусная вещь…»
Так, возвращаясь в гулком пустом вагоне ночного метро, размышлял он о своей нечаянной встрече с Везениным. А утром окунулся в дела и надолго о нем забыл.
XI
ВНИМАНИЕ: РОЗЫСК!
Главный управлением внутренних дел исполкома Моссовета разыскивается
ВРАНЦОВ АРКАДИЙ ПЕТРОВИЧ, 1945 года рождения. 15 ноября 1985 года, уйдя со службы, он исчез, и о местонахождении его ничего не известно. Проживал на
Б. Филевской улице (Кунцевский район).
Приметы: на вид 40–45 лет, рост 175 сантиметров, среднего телосложения, волосы темные, волнистые, глаза карие.
Был одет: черная куртка с капюшоном, светло–серый пуловер, брюки и ботинки коричневые.
ГУВД Мосгорисполкома просит граждан, которым что–либо известно о местонахождении разыскиваемого, сообщить по телефонам 800–88–74 и 02.
Этот текст на мятом грязном клочке «Вечерки» попался ему на глаза случайно, когда он сидел на спинке скамьи на бульваре, рядом с мусорной урной. Сбоку была крохотная, с почтовую марку, его фотография — его прежнего. И хотя снимок был знакомый, тот же, что на служебном удостоверении, Вранцов не сразу узнал себя. На фото был субъект средних лет, солидный, при галстуке, с трезвым взглядом, гладким лицом и аккуратными залысинками на лбу. Ничего не скажешь, деловой мужик. Явно не из тех, кто склонен к авантюрам, — такие, прежде чем упасть, соломки подстелить успевают. Но от судьбы не уйдешь! С ней не потягаешься, в прятки не сыграешь. Умного ли, глупого ли, она так упрячет, что сам себя не найдешь.
Газета валялась на бульваре возле урны. («Урна с прахом», — пришло ему в голову), а фото на газетном клочке можно было счесть снимком на ней. И хотя ничего нового о себе Вранцов не узнал, крохотная эта заметка похоронным звоном прозвучала для него. Она официально удостоверяла его пропажу из общества, утерю им прежнего гражданского состояния, его гражданскую смерть. Прежде была хоть слабая, но надежда, что его проcто числят в отсутствии, в каком–то временном отпуске, что его еще ждут. Но вот и этой надежде конец… Он хотел взять газетный обрывок на память, но, представив себя летящим со своим собственным портретом в клюве, содрогнулся от столь сюрреалистической картины и, отпихнув газету в сторону, улетел.
Да, он исчез, он пропал, он сгинул без следа — и разыскивать его бесполезно! Напрасно ГУВД Мосгорисполкома просит граждан что-либо сообщить о нем — указанные приметы не совпадут. Еще ни один преступник не прятался так надежно, не менял свою внешность так радикально, как он. Он мог бы поселиться прямо под окнами Петровки‑38 и быть совершенно спокойным, что его не найдут. Он давно уже не тот, кого там разыскивают, — он давно уже совершенно другой.
Но что же в нынешнем виде он все–таки собой представлял? Пытаясь дать себе в этом отчет, Вранцов приходил к неутешительному выводу: черт те что представлял! Полупернатое–получеловек, по внешности птица — по сознанию человек. В древних мифах есть такие странные существа, как Минотавр — человекобык, кентавры — человекокони, русалки — женщины с рыбьим хвостом. Или сирены, которые своим сладкоголосым пением губили моряков. В русском фольклоре это птица Сирин — ее изображали с крыльями, птичьими лапами, но с женским лицом и женской грудью. Ничего женского он, слава богу, у себя не обнаруживал, а сочетание мужчины и птицы — о таком даже мифы молчат. Там это странные, но по–своему поэтичные существа, а он что? Какой–то ублюдок, неведомый ни зоологии, ни мифологии. Не ворона — не человек. Вернее, полуворона–получеловек. Наружно, по виду, ворона, а по сознанию — человек. В этом сочетании было что–то издевательское, пародийное, карикатурное. И такая вот карикатура досталась ему в удел.
Человек принадлежит — припомнил он из школьного курса биологии — к виду Ноmo sapiens, рода Ноminides, отряда Рrimates, семейства Маmmalia (млекопитающих) и класса позвоночных. Так что внутри своего класса он все же остался. Поменял только вид, отряд и семейство, а «классовой сущности» своей не утерял. Все же легче, чем если бы насекомым стал.
Физически он во многом чувствовал себя, как и прежде. Между человеком и птицей, да и вообще любой живой тварью оказалось куда больше сходства, чем раньше предполагал. Голод и жажду, например, он точно так же чувствовал, и, если хотелось есть, как–то не различал, ворона это в нем хочет жрать или человек желает покушать. Голодный, как и прежде, становился раздражительным и злым, а вместе с сытостью по всему телу разливалось довольство и благодушие. Страх, тревогу, любопытство — все эти чувства, как и раньше, испытывал. Что же касается сознания и привычек, то с этим было сложнее. Если логика, память, умственные способности, знания остались у него от прежних времен, то умение летать и клевать пищу появилось только теперь. Некоторые птичьи привычки он просто вынужден был перенять. Например, перья и пух подкрылий у него загрязнялись, и время от времени приходилось чиститься клювом. Неудобно и довольно противно, но ведь еще хуже грязным быть.
Летать понемногу привык — даже нравилось. Но и походить по земле все время тянуло. Трудно было переносить это чувство оторванности от земли, невесомости. Ходить по ней он, конечно, мог, но теперешняя походка была неуклюжей, неприятно семенящей какой–то и к тому же слишком близко носом к земле. Лапы коротки, и передвигаться неудобно, словно бы на корточках ходил. Не хватало прежней устойчивости: он не попирал почву ногами, гордо возвышаясь над ней, а скоком прыгал или ходил по ней вперевалочку, не ощущая собственного роста и тяжести.
Иначе, чем прежде, осознавал теперь и свое «я», хотя точно определить все оттенки и различия затруднялся. С одной стороны, его «я» как бы расширилось, наряду с прежним опытом вобрало в себя какой–то новый, иной. Но, с другой стороны, он теперь не до конца со своим «я» идентифицировался, не полностью с ним совпадал. Иногда срывался и начинал махать крыльями, прежде чем успевал осознать, куда и зачем летит. «Куда летит эта птица? Что ей надо?» — спрашивал тогда у себя. Наверное оттого, что не привык еще к своему двойственному положению («двойному гражданству» — желчно иронизировал над собой), то человеческое брало в нем верх, то воронье.
Постепенно привыкая к вороньему своему облику, как рано или поздно привыкает человек к увечью или уродству, он временами просто забывал о нем, ощущая себя прежним Вранцовым, только живущим какой–то особенной новой жизнью, сменившим стиль поведения и привычки. На людных улицах днем чувствовал себя почти так же, как и раньше, с той только разницей, что двигался теперь не понизу, среди людей, а поверху, над их головами. Как и прежде, он в толпе никого не знал и на него никто вокруг не обращал внимания. Живи он в деревне, так шагу не мог бы ступить (то бишь крылом махнуть) без того, чтобы не наткнуться на кого–то знакомого. А в городе чувствовал себя непринужденно и летал по улицам, заполненным толпой, не думая о происшедшей с ним перемене.
Но совсем уж забывать о ней тоже не следовало — это могло плохо кончиться для него. Человеком он привык, что на его жизнь и здоровье никто не покушается, и эта привычка без опаски чувствовать себя несколько раз едва не стоила ему жизни. Однажды, прохаживаясь по краю дороги, он думал, что мчавшийся навстречу грузовик отвернет в сторону, а машина не свернула, и лишь в последний момент с паническим криком он успел выскочить из–под самых колес. В другой, раз, замечтавшись о чем–то на ветке, лишь случайно обратил внимание на легкий стеклянный звон отворившейся форточки. Повернул голову и увидел узкий вороненый ствол «тозовки» с черной точечкой дула и мушкой, которую подравнивал сквозь прорезь прицела прищуренный глаз стрелка. Никогда в жизни в него не стреляли, но какой–то врожденный инстинкт заставил мгновенно рвануться с ветки. И в тот же миг, срезанная пулей, она зашелестела вниз, осыпаясь серебристым снежком. Ему–то нетрудно было забыться и вновь почувствовать себя человеком, но окружающий мир никем, кроме вороны, его не признавал.
Было, правда, одно живое существо, странным образом отличавшее его среди других ворон, и этим существом был Тимка. Тот самый кривоногий, лопоухий щенок, который играл с ребятами во дворе, а потом облаивал его на дереве в первый вечер. Он и теперь, завидев вблизи или почуяв Вранцова, начинал заливисто лаять на него, а то и бегал внизу, азартно преследуя в полете. На других ворон не обращал ни малейшего внимания, а его каким–то образом сразу отличал, будто засек, запомнил с того первого раза. Поначалу Вранцова злил и пугал этот щенячий лай, который мог привлечь к нему чье–то внимание, мог разоблачить, раскрыть его постыдное «инкогнито». Но со временем попривык и не особенно сердился, чувствуя себя в полной безопасности в этом плане. К тому же щенок не зло, а скорее дружелюбно лаял, завидя его, и даже повиливал слегка хвостом, словно приветствовал, как хорошего знакомого: мол, здорово, как жизнь? Сближаться с ним Вранцов, конечно, не собирался, но отчасти даже приятно было, что есть хоть одна живая душа на свете, которая отличает его среди пошлого воронья, признает его чем–то иным, чем просто серой вороной. Да и ему ли теперь в его перьях быть разборчивым в своих знакомствах и заноситься? Впрочем, все остальные собаки не обращали на него ни малейшего внимания, никакого различия между ним и другими воронами не делали.
Иногда он ощущал себя каким–то новым Робинзоном в своей вороньей жизни. Жил в огромном многомиллионном городе, а был так же одинок, как тот на необитаемом острове. И тоже все средства к существованию добывал себе сам, и так же не знал, откуда ждать избавления и придет ли оно хоть когда–нибудь. Но в отличие от Робинзона, он никуда не уезжал. Адрес его почти не изменился — он жил по–прежнему на той же улице, но только в другом доме, и не в квартире со всеми удобствами, а без всяких удобств на чердаке. Поскольку в доме этом было пять этажей, он мог считать себя ответственным съемщиком шестого. Изгнав оттуда надоедливых воробьев и нескольких сизарей, единолично занимал на чердаке всю жилплощадь. Да, адрес его почти не изменился: там же, на Большой Филевской он жил, но поистине был в тысячу раз дальше от своего прежнего образа жизни, чем даже Робинзон на необитаемом острове.