Но бесконечно предаваться отчаянью он не мог. Нужно было как-то жить, хотя бы и в вороньих перьях. Напомнил об этом, и очень настойчиво, его желудок, который ничуть не изменился и так же требовал пищи, как и всегда. Только чувство голода не постепенно, как прежде, нарастало в нем, а охватило Вранцова сразу и сильно до одурения, властно побуждая найти что–то съестное и как можно скорей. И хотя летать было по–прежнему противно, под влиянием голода он сорвался, неуклюже полетел куда–то в сторону и, прежде чем осознал толком, куда летит, уже опустился в дальнем конце двора возле мусорных бачков и всякой наваленной там рухляди. Здесь валялись на земле черствые куски хлеба, попадались засохшие корки сыра, колбасные обрезки и много других объедков — достаточно, чтобы перекусить. Не успев даже как следует оглядеться, побуждаемый острым голодом, он приблизился скоком к аппетитно поджаристому куску батона и торопливо клюнул его раз–другой…
«Что же это я делаю? — вдруг пронзила его страшная мысль. — Ведь я же отбросы ем!..» Сознание этого было столь ужасно, что он перестал клевать, хотя какая–то другая властная сила неудержимо тянула к батону и голод невыносимо терзал его внутренности. И все–таки он не позволял себе клюнуть этот батон. Голод толкал его к черствому куску на земле, а что–то прежнее, человеческое кричало: «Не надо! Не сметь!» Он отскочил в сторону, но совсем улететь не мог — помойка словно магнитом тянула его. «Это же дрянь, гниль, инфекция!» — твердил он себе, но глаза его не видели ничего ужасного в этих разбросанных среди всякого хлама и мусора кусках съестного.
Они даже казались вполне аппетитными (вон тот слегка позеленевший кусочек любительской колбасы), и запах, исходящий от них, был уже не тем, от которого прежде он воротил нос, а даже как будто и соблазнял. «Нет! — почти теряя самообладание, приказал он себе. —
Ни за что! Лучше смерть! Лучше подохнуть с голоду!..» И, взмахнув крыльями, он взлетел, сделал прощальный круг над свалкой, словно вырываясь из каких–то невидимых волн ее властного притяжения, и сел поодаль на дерево.
«Победил, превозмог! Устоял, слава Богу!» — возрадовался он, лихорадочно дыша.
Но радость была недолгой: голод опять принялся за свое. Никогда в жизни так не хотелось есть! Казалось, целую вечность не ел. Терзая каждую клеточку тела, голод буквально сводил с ума. А помойка была хорошо видна отсюда, и аппетитные кусочки, которые успел приметить там, так и стояли перед глазами. И вот, когда Вранцов почувствовал уже, что последние остатки человеческого сознания покидают его, а все существо прожорливой птицы неодолимо влечет к отбросам, он заметил вдруг кастрюлю на одном из балконов ближайшего дома, на уровне пятого этажа. Чистенькая голубенькая кастрюлька эта стояла на балконной тумбочке, и в ней вполне могла быть какая–то снедь.
Он взлетел и без опаски, забыв всякую осторожность от голода, метнулся прямо к балкону. Сел на тумбочку и твердым длинным носом своим сковырнул крышку с кастрюли. Крышка упала на цементный пол, с резким звоном бренча и подпрыгивая. В кастрюле, из глубины густого холодного борща, вкусно пахнущего чесноком, подернутого белой корочкой жира, торчал большой кусок мяса костью вверх. Он схватил мясо клювом и сразу взлетел, лихорадочными взмахами крыльев стараясь побыстрее набрать высоту и уйти в сторону.
И не зря! — в тот же миг балконная дверь распахнулась со звоном, в проем выметнулась мохнатая швабра на длинной палке и, едва не сшибив его, с хряском ударилась о перила балкона. Сама швабра, кувыркаясь, полетела вниз, а обломанный черенок остался в руках разъяренной хозяйки, которая с проклятьями потрясала им. «Ах ты дрянь! — кричала она, размахивая этим обломком. — Ах ты сволочь поганая!..Совсем обнаглели эти птицы! Поразвели тут всякую нечисть!..» На ее крик выглянули на балконы соседи, замелькали любопытные лица в окнах, но Вранцов лишь мельком видел все это, в панике, стремглав улетая прочь. Только скрывшись на другой улице, забившись среди вытяжных труб и антенн на крыше какого–то дома и наскоро утолив голод, торопливо обклевывая мясо с добытой кости, он немного пришел в себя и успокоился.
От вкусной еды, от того, что голод не терзал его больше, настроение поднялось. Он ощутил даже некое довольство собой, своей выдержкой и сообразительностью. Только сейчас он по–настоящему понял, какую трудную душевную борьбу выдержал и как важно было в этой борьбе победить. Никогда раньше над этим не задумывался, лишь теперь осознал, что совсем не безразлично, не все равно, что ты ешь. Всякое живое существо ест то, что свойственно его натуре. Скажи мне, что ты ешь, и я скажу, кто ты. Тигр не будет уже тигром, если станет питаться травой. Орел расстанется со своей гордой орлиной сущностью, если примется клевать падаль. Так и он — никогда уже не сделается вновь человеком, если станет питаться отбросами. Как бы там ни было, при любых условиях он должен питаться нормальной человеческой пищей. «Ты лучше голодай, чем что попало есть…» — вспомнил он строчку Хайяма и полностью сейчас согласился с ним.
Но где же взять полноценную пищу, кто будет его кормить? Отбросами, со всеми другими воронами, он мог бы питаться вполне безопасно, а если с таким риском добывать хорошую еду, то недолго достанется ему полетать. «Но ничего, что–нибудь придумаем, — рассудил он. — Если, отказавшись от даровых отбросов, я усложнил себе жизнь, то, сохранив человеческое, а не птичье сознание, и преимущества буду иметь немалые. Придется, возможно, добывать себе пищу кражей, но что поделаешь, если другого выхода нет. Воровать, конечно, нехорошо, но все же это лучше, чем быть вороной».
И в самом деле, пользуясь изобретательным человеческим своим умом, Вранцов довольно быстро разрешил проблему питания. Высмотрев, чтобы в квартире никого не было и чтоб снаружи не засекли, он садился на балконы или подоконники верхних этажей, разрывал клювом сетки, полиэтиленовые сумки с продуктами, которые иные хозяйки выставляют зимой на мороз, и уносил добычу к себе. На чердаке соседнего дома он устроил свое гнездо, а в укромном уголке под застрехой — что–то вроде холодильника, где хранил запасы еды. Это оказалось весьма кстати, так как аппетит в новой шкуре обнаружился у него поистине зверский. Есть хотелось постоянно, но, наедаясь по старой привычке до отвала, он тут же заработал себе сильнейшее расстройство желудка. После этого уразумел, что в новом качестве ему надлежит питаться часто, но понемногу, да и меню свое обычное следует изменить. В целом же пищеварение у него оказалось теперь даже лучше, чем прежде. То ли активный образ жизни, то ли свежий воздух так повлиял, но даже небольшой гастритик, который раньше его беспокоил, теперь вдруг совсем исчез — будто никогда и не было.
От горячей пищи быстро отвык, совсем не нуждался в ней. Нисколько не хотелось курить, не тянуло выпить — сама мысль об этом была противна. Но очень не хватало чашечки кофе — от этой своей интеллигентской привычки почему–то даже теперь не отвык.
На устройство гнезда и запасов пищи ушли оба выходных. Время в хлопотах незаметно промчалось. Заботы о гнезде и хлебе насущном так поглотили его, что даже отвлекли на время от мрачных дум. Оказалось, что для птицы это весьма важные заботы, которые властно захлестывают и не отпускают до тех пор, пока не будут полностью решены. «Вот и говори после этого, что птицы небесные не жнут, не сеют, — желчно успевал подумать в этой суете Вранцов. — На Бога надейся, а сам не плошай!»
Но, худо–бедно, а к вечеру воскресенья он в общем уже устроился с жильем. Если кооперативную свою квартиру строил пять лет, а все недоделки устранял еще два года, то сейчас обзавелся собственным гнездом куда как быстрее. Правда, не слишком–то и велики были отныне его потребности. Положим, питался он, как Лукулл, но жил–то скорее, как Диоген Синопский. Но зато ни в каких дефицитных материалах и мебельных гарнитурах теперь не нуждался, а сухие ветки, солома и клочки шерсти для гнезда в изобилии валялись повсюду.
Когда вопрос с питанием и жильем был решен и хлопотливая птичья суета, на время овладевшая всеми помыслами, оставила его, верх опять взяло человеческое, и горестное уныние овладело им. Пусть голод и непогода ему теперь не грозят, но положение его было поистине ужасным. Что ждет его впереди? Что будет теперь с семьей? Что скажут о нем на службе?.. Каким образом дать знать своим, что он жив, по крайней мере? Да и вопрос еще, нужно ли это делать. Не лучше ли сразу, уже сейчас исключить себя из списка живых, из числа людей, чтобы не надеяться, не мучиться понапрасну?..
Вечером со своей ветки напротив окна Вранцов видел, как домой к ним приходил участковый. Он сидел в большой комнате за столом, без фуражки, но не снимая шинели, и о чем–то расспрашивал Вику, что–то записывал в блокнот. Вика понуро сутулилась, то и дело подносила к глазам зажатый в руке платочек; а Борька не бегал во дворе, не футболил с ребятами, как обычно, а сидел в своей комнате, серьезный, притихший. Заглядывая с тоской в свои окна, Вранцов будто кино про них смотрел. Кино немое и даже без титров — но и так все было понятно, понятней некуда — и это ужасней вдвойне. Уходя, участковый с соболезнующим видом попрощался с Викой в прихожей. Фуражку так и не надел, держал в руке, словно в доме покойника.
Весь вечер жена часто подходила к телефону и, разговаривая, опять промокала глаза платочком. Значит, многие уже знают об его исчезновении, обеспокоены и подозревают самое худшее. Он видел, что Вика напугана и расстроена, но чем он мог ее успокоить, какую весть подать о себе?.. И, мучаясь на своей ветке, с горечью понимал уже, что не суждено им узнать о нем ничего, что вся милиция страны со всеми своими розыскными ищейками никогда не найдет его, ни за что этого дела об исчезновении гр. Вранцова не раскроет. В то время как он сидит в двадцати шагах от окна — совсем близко, и все же дальше от них, чем если бы улетел на Луну или пропал в бушующем океане. Отныне он исключен из сообщества людей, вычеркнут самым жестоким, самым издевательским образом…
III
Ранним утром в понедельник еще в сумерках рассвета окна в домах почти враз осветились от первых этажей до последних — повсюду народ вставал на работу. Захлопали двери подъездов, пропуская первых, самых спешащих, тех, кому далеко добираться. С каждой минутой учащалось это хлопанье, все громче был хруст шагов по молодому снежку, то здесь, то там утренний кашель и хриплые непроснувшиеся голоса прогоняли тишину. Женщины озабоченно вели в садик закутанных хнычущих малышей, мужчины, сбавив шаг и уткнувшись на мгновение в сложенные ладони, прикуривали первую утреннюю сигарету. Машиновладельцы заводили моторы, прогревая их на малых оборотах, и, включив скорость, с коротким ревом выруливали на уличную магистраль.
Около восьми, когда заметно развиднелось и двери всех подъездов уже хлопали непрерывно, Вранцов вдруг занервничал, засуетился, сам не понимая отчего; а потом сорвался и полетел, тяжело, неловко взмахивая крыльями, но понемногу набирая и набирая высоту. Он и сам не знал, куда и зачем летит. Он еще не освоился как следует в новой роли, в новой шкуре своей и ощущал какую–то странную раздвоенность — чувствовал себя и птицей и человеком одновременно. «Куда летит эта птица?.. Куда это я?..» — думал он о себе, безостановочно махая крыльями и озирая сверху окрестности.
Путь был знакомый, и скоро он понял, что летит по маршруту 130‑го автобуса, которым всегда добирался на работу. Властная многолетняя привычка увлекала по знакомому пути. Тут же он с горечью осознал, что некуда ему спешить, незачем лететь туда, что не участник он человечьих дел и нет ему места в обществе, поскольку вместо того, чтобы нормально, как все, передвигаться по земле, летит над ней поверху, поджав лапы и махая крыльями. Но, вспомнив это, он все–таки продолжал тянуть за автобусом, в призрачной надежде, что, может быть, там, в издательстве, в рабочей обстановке, этот колдовской морок пройдет, и вновь он обретет свой прежний нормальный облик. Смутно он чувствовал, что, хотя само превращение произошло возле дома, оно все же в большей степени связано со службой, что именно там он потерял человеческий облик свой.
Быстрое ли движение, свежий воздух или наступающий день на него так подействовали, но настроение поднялось, ощущалась даже какая–то бодрость в груди. И, старательно махая крыльями, он с любопытством разглядывал сверху, с непривычной точки, знакомые места: дома с магазинами вдоль улицы, дымящие трубы заводов справа, корпуса Мосфильма слева, полоску леса за кольцевой дорогой у горизонта и широкую магистраль Ломоносовского проспекта, вдоль которого летел уже над густым потоком машин.
Внизу, хлопотливо попыхивая дымком, катил в общем потоке и автобус с привычным номером 130. Вот он притормозил у остановки, двери открылись, и заждавшаяся толпа пассажиров начала штурмовать его, втискиваясь, вминаясь в и без того уже переполненный до отказа салон. Проносясь над ними в свободном полете, Вранцов невольно отметил, что в его теперешнем положении есть свои преимущества: не надо давиться в транспорте, маяться в ожидании на остановках, по-купать проездной.
Пролетая мимо высотного здания университета, гигантским трилистником подпирающего небо, он глянул на голубой циферблат часов на башне слева и занервничал: было уже четверть десятого. Опаздывать ни в коем случае не следовало. В другой день еще бы сошло, но в понедельник Твердунов приходит рано, сразу же собирает у себя «летучку» — наверняка хватятся и его. Он усиленно замахал крыльями и прибавил скорости. Благо до издательства было рукой подать: тяжеловесный ампиристый фасад его за чугунной оградой был уже виден в морозном туманце. По всему фасаду, и в верхних, под самым карнизом, и в забранных решетками окнах первого этажа горел неяркий утренний свет.
С ходу пронесся он под высокой, похожей на триумфальную, аркой ворот, привычно шмыгнул между колоннами и влетел через открытую дверь в вестибюль… И только тут, увидев ползущие вверх седые брови вахтера Савельича, его отпавшую от обалдения щетинистую челюсть, услышав визг машинистки Наденьки, которую впопыхах едва не задел крылом, увидев обращенные к нему изумленные лица сотрудников, Вранцов с ужасом понял, что случилось…
А случилось нечто кошмарное! Он летел, он спешил на работу, как человек, но вместо него, вместо старшего научного редактора отдела социологии Аркадия Вранцова, в вестибюль родного издательства влетело черт те что! — какая–то грязно–серая птица с костистым клювом и когтями на лапах. Как нарочно, все явились сегодня вовремя, и в вестибюле было полно сотрудников, собравшихся перед «летучкой». Все они, задрав головы и разинув рты, смотрели под потолок, где вокруг массивной бронзовой люстры на цепях летал потерявший голову Вранцов. Ему бы выметнуться сейчас же обратно — дверь еще открыта была, — но он не сразу сообразил, а через пару секунд было уже поздно.
Первым опомнился Савельич. Он прытко, несмотря на свой возраст, бросился к двери и схватил швабру, которой эта дверь подпиралась, обеспечивая свежий воздух для проветривания. Тяжелая входная дверь тотчас же захлопнулась, отрезав просвет вольного мира — единственный для Вранцова путь к спасению. И что тут началось!..
Савельич с астматической одышкой, гремя кирзовыми сапогами, бегал по всему вестибюлю и тыкал шваброй на длинной ручке в потолок, норовя сшибить оттуда Вранцова. Застигнутые этим странным происшествием сотрудники, кто в самом вестибюле, а кто, словно в цирковом амфитеатре, на лестнице, нестройным шумом и выкриками сопровождали каждый его выпад. Выронив под ноги кипу бумаг, Наденька визжала в истерике, но глаза ее следили за шваброй, настигающей Вранцова, с жутким азартом. Евлалия Павловна из бухгалтерии кричала, что нельзя мучить животных, и требовала сейчас же выпустить бедную птицу на волю, но ее слабый старушечий голос заглушали шутки и хохот других сотрудников, которым эта потеха очень нравилась. «Полундра!.. Лови ее! В суп ее!..» — гремел чей–то ликующий клич, а редактор Яша Могильный, заложив два пальца в рот, оглушил всех заливистым разбойничьим свистом. Вооружившись наспех кто стулом, кто палкой, еще несколько сотрудников приняли участие в охоте на Вранцова. Кто–то запустил дыроколом, и снаряд этот, сбив с потолка кометный хвост известковой пыли, промчался в опасной близости от него.