— Везде одни тени, и потому я пойду в дом, — говорит сын. Но вместо дома он находит тень.
— Это ничего, — думает он, — раз есть тень дома, значит, есть и дом.
Но там вместо вещей стоят тени. На столе тень колбасы, на стуле тень матери. Он смотрит на себя, но вместо себя видит тень.
— А где же я? — думает он.
А где же он?
— Но раз меня нет, — думает он, — то это думаю не я, а думает моя тень.
Но раз его нет, то это думает не он, а думает его тень.
— Но разве тень думает? — думает он. — Тень не думает. Следовательно, я не думаю.
Следовательно, он не думает. И как доказывают теорему, так он доказывает, что его нет.
— Меня нет, — говорит он.
Его нет.
И вот тень сидит на берегу реки и ловит рыбу. На берегу бежит тень реки. На песке растет тень травы. А на траве лежит тень рыбы.
— Кого же я напоминаю? — думает тень.
Кого же она напоминает?
— Я напоминаю свою тень, — думает тень.
Но у тени нет тени.
— Следовательно, я никого не напоминаю.
Следовательно, она никого не напоминает.
Глава шестая
Веселый ветер весны!
Дул ветер социалистического соревнования.
Утром вышла стенная газета «Голос колхоза». Это был голос еще не вспаханных полей, крик огородов, насмешка садов, голос молодежи и Молодцева, призыв к наступлению.
Тотчас же изба–читальня наполнилась народом, десятки читающих глаз, сотни ушей, приготовившихся сдушать. Газета живет. Она принимает вид Михаила Ковригина и громким Мишкиным голосом разговаривает с читателем. Грамотные и малограмотные читают сами, малограмотные стараются обогнать Мишку, прочитать раньше его. Их голоса сливаются с его голосом, и они читают хором:
— Садовница Наталка Курочка вызывает на соревнование птичника Николая Яблоню.
— Им нужно сначала поменяться фамилиями, — предлагает какой–то шутник. — От этого выиграет дело.
Хохот следует за его словами.
— Курочка на яблоне.
— Зачем им менять фамилию, — возражает Петрован серьезным голосом, — им нужно поменяться местами. Где это видано: баба — садовник, мужик — птичница!
— Женить! Женить!
Но вот кто–то невнятным голосом спрашивает, что такое социалистическое соревнование. Многие спохватились, они тоже не знают. Социалистическое соревнование, что же это такое?
Ковригин объяснил, путаясь и запинаясь, будто отвечая урок.
И вот Наталка Курочка и Николай Яблоня, птичник и садовница, вырастают на глазах у удивленной толпы. Социалистическое соревнование!
И мисс Виандот, американская курица, частица соревнования, распустив хвост, появляется во дворе в виде иллюстрации.
Сегодня ее день. Сегодня день курицы. В газете портрет курицы и надпись: «Красавица Виандот». Куриное интервью начинается так:
«Я, несущая в год 150 яиц и дающая замечательное белое мясо, берусь поднять производительность труда до 200 яиц в год».
Но позвольте представить и остальных.
Вот Орнингтон, английская курица, вот Фавероль, французская курица, вот Род–айленд, американская курица, вот леггорн, итальянская курица, курицы всех стран, целый интернационал куриц. И во главе петух Орнингтон, оранжевый президент разноперой республики.
Теперь для колхозников соревнование — это дом, который еще предстоит построить, поле, которое еще нужно вспахать.
— Но какой же толк, когда садовница вызывает на соревнование птичника. Садовник садовника, птичница птичника — это другое дело. Нельзя же огурцы делить на яйца.
— Правильно. Правильно. Но это первое начинание: вы уже будете вызывать только товарищей по работе, огородник огородника, кухарка кухарку, пахарь пахаря.
Вызов за вызовом под открытым небом. Соревнование расцветает, как куст. Соревнующиеся бьют друг друга по рукам. Кто кого?
И вот уже соревнующиеся плуги пашут на соревнующихся лошадях, управляемые веселыми руками соревнующихся колхозников. Трактор против трактора, плуг против плуга, поле против поля.
Поля состязаются. Теперь труд напоминает игру. Он стремителен, как погоня, и плодотворен, как труд. Но главное, работа состязающихся людей почти не знает утомления. Утомление появляется только тогда, когда человек занят неприятной работой. Разве игра знает утомление? Но в игре важен выигрыш, остальное ерунда. Все — чтобы выиграть. Цель оправдывает средство.
Вот два парня, Петр Соловьев и Петр Самоваров, едут в лес по дрова. И они вызывают друг друга на соревнование. Кто больше? Проигравший платит выигравшему. И Петр Соловьев ворует дрова из поленницы Петра Самоварова и кладет в свою, а Петр Самоваров из поленницы Петра Соловьева.
Петр Соловьев поймал на месте преступления Петра Самоварова, а Петр Самоваров Петра Соловьева. Два Петра, как два врага, стоят друг против друга. Друзья или враги? И враги, и друзья. Ругань, как пар, поднимается к небу. Но вот, отяжелев, она спускается на их спины и головы ударами кулаков, ударами палок. Удар за удар. Соревнование кулаков. Малыши собираются посмотреть — кто кого, Петр ли Соловьев Петра Самоварова или Петр Самоваров Петра Соловьева?
И два Петра валяются на земле, как два полена. И как дрова, их заносят в дом.
— Где доктор?
Вот доктор. Через две недели они смогут работать.
И многие поняли соревнование, как Петр Соловьев и Петр Самоваров. Они портят друг у друга плуги, ломают бороны, делают все, чтобы «он» проиграл, а «я» выиграл, «я» проиграл, а «он» выиграл. Вода на мельницу кулаков. И социалистическое соревнование принимает вид вредительства. Социалистическое соревнование по–кулацки! Раздаются голоса против социалистического соревнования. И вот один мощный голос голосом всех кричит:
— Долой социалистическое соревнование, воду на мельницу кулаков! Спасем колхоз от полного развала.
Ячейка партии и комсомола спохватилась.
Но это бывает: когда лучшее, революционное начинание в руках врагов, бюрократов или несознательных товарищей превращается в орудие контрреволюции.
Еще не поздно исправить ошибку. Товарищи Молодцев, Оседлова, Спиридонов, Ковригин берут это на себя. Им поручает это бюро ячейки.
Они объясняют непонимающим, вдалбливают нежелающим понять и заставляют слушать нежелающих слушать.
— Ведь социалистическое соревнование вовсе не игра. Оно существует для пользы всех, значит, для пользы одного. Помогать отстающим, а не ломать орудия труда! Победивший, выполнивший работу раньше и лучше других, победил и выполнил работу раньше и лучше других не для себя, а для других. Лучшей наградой лучшим работникам будет сознание того, что они сделали работу лучше других. Итак, теперь все знают, что такое социалистическое соревнование и для чего оно существует?
— Все.
И с этого дня начинается работа с большого «Р», работа работающих работников, организованная работа людей, строящих социализм. Теперь соревнуются все. Старики вызывают молодежь. И вот утро открывает ворота колхоза, и веселая процессия плугов и машин — плуг за плугом, машина за машиной — выезжает на торжественную улицу. Здесь лошади соревнуются с трактором. И в поле старики отличаются от молодежи только бородами. Они нигде не отстают, и вот они перегоняют. На одном конце поля пашут молодые, впереди двухкорпусной плуг и синеет рубашкой Мотька Муравьев, за ним парные и однолемешные плуги остальных; на другом конце поля — старики, впереди двухкорпусной плуг старика Муравьева, за ним парные и однолемешные остальных. Отец состязается с сыном. Вот где «борьба» отцов и детей приобретает новые формы и ее результат — повышение производительности труда.
И на основе социалистического соревнования расцветают новые формы работы. Работа начинается как праздник, как «вечер» или, как бой, под музыку, под стук барабанов. Песня, как знамя, развевается над работающими. И лошади пашут, подняв голову, перебирая ноги, как на параде или на войне. Плуги двигаются, как пулеметы, орудия наступления на природу. В центре маленькая палатка. Это штаб. Здесь Молодцев и Оседлова, Ковригин и Жеребцов и почему–то Петрован Рыжий. Петрован суетится больше всех, он бегает по полю, как ноги, останавливает лошадей, отдает немыслимые приказания. Но изобретательность и спутник изобретательности остроумие часто приходят с той стороны, откуда их меньше всего ждут. И не кто другой, как Петрован предлагает:
— Отстающих и ленивых посылать туда, где легче.
И вот он уже кричит:
— Однообразие — союзник буржуазии и враг всякой работы. Долой однообразие!
— Долой однообразие! — подхватывают все.
И вот, кто утром пахал, днем боронит, а кто боронил днем, вечером пашет.
Наступает обеденный перерыв, обед в сопровождении отдыха. Суп приезжает на лошадях, в жестяных банках, молоко в белых бутылках, белое молоко и большие караваи круглого хлеба.
— Круглый год круглый хлеб, — шутят со всех сторон и спрашивают: — А где же печенье?
И, конечно, картофель, овощ из овощей, пища мускулов и ума, союзник всякой работы. Суп, заедаемый хлебом, и картофель, запиваемый молоком, — сегодняшний обед колхозников. Аппетит колхозников соответствует их работе. В здоровом теле здоровый аппетит. Спокойствие и лень, спутники пищеварения, появляются после обеда. Люди наполняются кровью, как желудки пищей. Усталость улетает вместе с ленью. Веселые разговоры оживляют отдых. Сегодня Прохоров мишень для насмешек, каждый старается попасть в него. Но шутки не достигают до этого старика.
— Прохоров, чтобы не отстать, кобыле под хвост икону повесил. Правда, Прохоров?
— Правда.
Работа начата. Перерыв окончен. Она двигается, как шар, — мускулы лошадей и мускулы людей сочетаются с железом плугов. Кажется, что один огромный человек пашет на одной огромной лошади. Один мускул, одна работа.
И в результате распаханная земля от горизонта до горизонта, одно черное распаханное поле, земля, завоеванная работой.
Социалистическая работа — это удар, это оружие, это метод, которому завидуют кулаки и подкулачники. Но они не показывают вида и встречают насмешкой, употребляют там, где не надо.
И три молодых кулака вызывают друг друга на соревнование. На столе три огромные бутыли, три четверти самогона, за столом три человека — четверть против человека. Вот состязание начинается, и вот его результат: на столе три опорожненные бутыли, на полу два человека, а третий, открыв дверь избы и широко расставив ноги, мочится во двор.
Глава седьмая
Быт поворачивается, как бык. Но они берут его за рога и поворачивают в нужную для них сторону. Он упирается, но они его поворачивают. И вот, где раньше был хвост, теперь голова, а где раньше была голова, теперь хвост. Головой — к ним, хвостом — к кулакам, быт стоит вместе с ними, быт идет вместе с ними. С их словами, с их делами, и подчиняется, правда, еще не совсем, их желаниям. И вот он двигается, как их работа, вместе с их работой. И вот он уже не бык. Он человек. Быт с большого «Б», их быт, наш быт. Быт социалистического соревнования, потому что соревнование постепенно, как оно проникало в труд, проникает в быт.
Они встают все в одно время — позор проспавшим! — умываются — кто лучше, кто чище! — и идут на работу — кто быстрее, все вовремя! Они приходят на работу — позор опоздавшим! — и работают — кто догоняет, кто перегоняет, кто отстает! — так работают они. Не так, как жили прежде. И люди не те и вещи не те, другие люди и вещи.
Вот новые вещи, предметы нового обихода. Они появляются не все вместе, а постепенно, одна за другой, вперед более необходимые, потом менее необходимые. Но все они появляются потому, что все они необходимы. И появление каждой вещи имеет свою историю, почти всегда смешную. Понемногу эти истории заменяют сказки. Они рассказываются у вечернего костра «старыми» колхозниками «молодым» колхозникам. И постепенно они становятся достоянием единоличников. Вот история зубной щетки, рассказанная мне в поле Мотькой Муравьевым. Он рассказывал мне, управляя плугом, и я не только услышал, но прошел эту историю вместе с Мотькой за его плугом и пегой лошадью. Я прошел ее, и она смешалась для меня с запаханной землей, она была запахана Мотькой Муравьевым, и, может быть, поэтому я ее и запомнил.
— Сейчас я расскажу, почему кулаки так не любят зубную щетку, — начал Мотька Муравьев, он уходил от меня, уменьшаясь. Я шел за ним, догоняя его слова и слушая, как шевелится земля под его плугом. — История эта начинается с того времени, когда приехал товарищ Молодцев. По утрам он выходил на крыльцо чистить свои зубы. Он чистил, посмеиваясь, отвечая на вопросы и отдавая распоряжения. И все удивленно смотрели на щетку. В то время у нас не только никто еще не чистил зубы, но и не имел представления о зубной щетке. У Молодцева никогда не было свободного времени. С утра он был занят делами колхоза, и так весь день. Даже когда умывался. Он умывался, работая, причесывался, работая, чистил зубы, работая. Он давал указания, размахивая зубной щеткой. И однажды он произнес целую речь, чистя зубы.
— Для чего у него эта щетка? — спрашивали менее осведомленные.
— Как для чего, — отвечали более осведомленные, — для того, чтобы чистить зубы.
— А для чего их чистить? — спрашивали менее осведомленные.
— Это уже мы не знаем, — отвечали более осведомленные.
Но неудовлетворенное любопытство растет, как растение. Они продолжали спрашивать. И многие, чтобы показать, что они знают, отвечали. Одни: чтобы лучше говорить. Другие: чтобы не устал рот. Третьи: так просто. Четвертые: для здоровья. Пятые: чтобы зубы были белее.
Но ни один ответ не мог удовлетворить любопытных. Спросить самого Молодцева? Неудобно. Да он и не скажет правду: «Производственная тайна». Однажды кулак, сам Петухов, пришел утром к Молодцеву, когда тот чистил зубы.
— Наше вашим, — сказал кулак и сделал вид, что хочет снять шапку.
— Мм… гм… гм, — отвечает ему товарищ Молодцев, не вынимая изо рта щетку.
— Ваш брат, — закричал вдруг кулак, — обирает нашего брата.
— Мм… гм, — ответил ему товарищ Молодцев, не вынимая изо рта щетку.
Кулак вдруг снял шапку.
— Ваш брат, — сказал он, — забрал у нашего брата покос. Я насчет покоса.
— Мм… гм, — ответил товарищ Молодцев, не вынимая изо рта щетку.
— Так как же насчет покоса, какое ваше распоряжение будет?
— Мм… гм, — ответил товарищ Молодцев, не вынимая щетку.
— Тогда я пойду, — сказал вдруг кулак, — оставайтесь здоровы.
— И вам также, — сказал товарищ Молодцев, вынув щетку, — доброго здоровья, — и вдруг захохотал всеми своими белыми зубами, всем лицом, всем своим огромным телом. Кулак рассвирепел и с поднятыми кулаками полез на товарища Молодцева. Он надвигался, топая, словно отплясывая присядку, вертя ногами и головой, весь расстегнутый, с растянутым ртом и глазами, вылезшими на лоб, вот так, с глазами, похожими на рога, с красным носом и красной бородой, в синей рубахе, вот с такими кулаками.
— Надо мной смеетесь? — крикнул кулак, подступая. Собралась толпа.
— Над вами.
— А имеете ли вы на это право? — спросил кулак, подступая ближе.
— Имею, — отвечал товарищ Молодцев.
— А где это право? — спросил кулак, надвигаясь на Молодцева.
— Вот, — сказал Молодцев.
— Где? — переспросил кулак.
— Да вот, — сказал товарищ Молодцев, — вот, — и показал на зубную щетку.
Кулак открыл рот, удивленный рот, как ведро, как никогда не открывал, и так стоял с раскрытым ртом, лениво помахивая кулаками, как бык, похожий на быка больше, чем бык. Бык с бородой и двумя кулаками. «Надо мной смеется», — сообразил кулак и бросился на Молодцева.
— Одну минуту, — остановил его Молодцев с видом осматривающего ветеринара, — постойте, разве так можно, — и с сожалеющим видом заглянул кулаку в рот.
— Что такое? — растерянно остановился кулак. И вдруг испугался, и вдруг побледнел. — Что такое?
— Никуда не годится, — ответил товарищ Молодцев и, обмакнув зубную щетку в порошок, затолкал ее кулаку в рот и стал неистово чистить ему зубы.
— Вот так, вот так, — приговаривал он и чистил. А кулак стоял, опупев, руки по швам, выпятив живот. И тогда толпа захохотала, как один рот. Это был неистовый хохот. Колхозники катались от хохота по земле, казалось, по земле катался сам хохот. Казалось, хохотала трава, смеялись постройки, хохотала сама земля ртом, широким, как небо. И смех необъятный, как небо, широкий смех колхозников упал на голову кулаку Петухову и придавил его к земле. Он бежал, позабыв вытащить изо рта щетку, держа щетку, как собака, он бежал подобно собаке, измазанной зубным порошком.