Так наши колхозники заинтересовались зубной щеткой. И когда Мишка Ковригин, наш завхоз, вернулся из города, он привез с собой целый воз зубных щеток.
С тех пор весь колхоз начал чистить себе зубы. Два раза в день: утром перед работой и вечером после работы. Желание чистить зубы распространялось быстро, как холера. Уже чистили не только колхозники, но и единоличники–середняки. Уже чистили все, кроме кулаков.
Только кулаки бойкотировали зубную щетку. Однажды тот самый кулак, желая нам отомстить и посмеяться, вывел своего жеребца на улицу возле конторы колхоза и, вытащив огромную зубную щетку, начал чистить коню зубы. Собралась большая толпа единоличников и колхозников, молчаливая толпа, немного озлобленная, знавшая, что шутка кулака направлена на ее счет. Толпа молчала. А кулак, посмеиваясь, чистил огромные зубы молчаливого жеребца. Но тут один нашелся. Это был Чашкин, молодой наш комсомолец. Чашкин захохотал и сказал громко, чтобы его могли слышать все:
— Кулак чистит зубы жеребцу. Видно, он забыл, как ему чистил зубы товарищ Молодцев.
Толпа захохотала всеми ртами. Смех упал на кулака и снова придавил его к земле. Кулак взобрался на жеребца. Он носился на коне посредине толпы и махал щеткой, как лермонтовский Казбич шашкой. Так окончилась шутка кулака. Кулак посмеялся над самим собой.
Я не поверил в историю, рассказанную мне Мотькой Муравьевым, и сказал об этом Муравьеву. Тот обиделся, ответив:
— Если не веришь, спроси у любого колхозника. Весь колхоз подтвердит это. А колхоз не может врать.
— Не может, — сказал я и пошел с поля.
Я шел с поля и думал об истории зубной щетки. Но в колхозе много новых вещей. И по всей вероятности, многие из них имеют cвои интересные истории.
Великая война новых вещей со старыми имеет немало легенд.
Я вхожу во двор колхоза, во дворе висят большие часы; они имеют свою историю, нужно будет ее узнать. Громкоговоритель имеет свою историю… Но зачем мне легенды, когда я могу быть свидетелем борьбы новых предметов со старыми.
В это время на площадку прилетает футбольный мяч и две команды, одна в синих, другая в красных трусиках, команда единоличников и команда колхозников выбегают на площадку — играть. Игра начинается звуком свистка и ударами ног. Мяч летит, рассказывая свою историю, короткую и стремительную, как его полет. Вот история футбольного мяча в колхозе.
— Я мяч, — сказал мне мяч, — меня привезли из города. Я упал среди колхозных ребятишек и высоко подпрыгнул, упал и подпрыгнул. Ребятишки не знали, что со мной делать. Один, осторожный, со сконфуженным видом, взял меня не в руки, а на руки, и сказал:
— Что нам с ним делать? Жаль, что его не едят.
Кто–то предложил играть мною в лапту. Меня ударили длинной палкой, но я не полетел, а упал к их ногам, как каравай хлеба. Меня побросали, вымазали грязью и сменяли с детьми единоличников на обыкновенный мячик, которым можно играть в лапту. Дети единоличников потрогали меня. Один осторожный, со сконфуженным видом взял меня не в руки, а на руки. Подержал и сказал:
— Что нам с ним делать? Жаль, что его не едят.
Другой сказал, что я как арбуз, но полегче. Кто–то предложил играть мною в лапту. Меня ударили длинной палкой, но я не полетел, а упал к их ногам, как каравай хлеба. Дети единоличников разозлились. «Какие плуты, — подумали они, — а еще колхозные ребята. Надули хуже всяких кулаков». И парнишка — тот, что был в сапогах, — пнул меня ногой. Я только того и ждал и поднялся высоко, выше кулацких крыш, и прилетел к колхозным ребятишкам, там меня пнул парнишка, который тоже был в сапогах, и я полетел обратно к детям единоличников. Там меня пнули, я полетел сюда. Здесь пнули, туда. Короче говоря, началась игра. Сначала она была неорганизованной, меня пинал кто хотел, не заботясь, куда я полечу, и меня брали руками. Потом стихийно стали создаваться правила: руками не брать, вести в сторону врага. Сами собой создались две партии, двое ворот, два вратаря с той и с другой стороны, защита и нападение, и та игра, которую создали деревенские ребята, никогда не видавшие, как играют в футбол, совпала с игрой в футбол. Те же правила, те же удары. Только штрафные отличались от городской игры. И участника, сделавшего какую–либо неправильность, просто–напросто выгоняли из игры. И самобытная игра деревенских ребят понравилась мне больше, чем игра городских. Игра как игра, удары как удары. И когда товарищ Молодцев освободился от работы и вышел на площадку, чтобы научить их игре, они уже играли сами и не хуже его.
— Откуда вы умеете? — спросил он.
— Как откуда? — сказали они. — Мы научились.
— А кто вас научил?
— Сами.
— Но ведь вы никогда не видели, как играют.
— Что ж из этого. Мы ее придумали сами. И вот играем.
С тех пор я и товарищ Молодцев, мы не перестаем удивляться изобретательности колхозных ребятишек.
Впрочем, эту историю рассказал мне не мяч, а городской пионер, Вася Болотов, приехавший в колхоз еще задолго до меня для пионерработы. Он рассказывал наивным и фальшивым языком плохих детских книг. Но это была правда. А правда остается правдой даже тогда, когда ее плохо рассказывают.
И постепенно предметы физкультуры проникали в колхоз один за другим, постепенно, но непрерывно, как и новые вещи домашнего обихода. И они изменяли быт, вернее, помогали колхозникам изменять быт. Одна какая–нибудь вещь непременно тащила за собой другую. И вещи изменяли человека, как человек изменял вещи. Часы приучали его чувствовать время, вовремя приходить на работу и вовремя уходить. Человек, надев на руку часы, стал человеком с большого «Ч» и впервые узнал, что время — это ценность, которой нужно дорожить. И он уже распределял свое время, и если опаздывал на работу или уходил раньше, то, взглянув на часы, чувствовал угрызение совести: он обокрал коллектив, своих товарищей и себя самого. Часы помогали изменять человека и измерять время.
Рубашки городского покроя, сорочки, приучали человека к чистоте и аккуратности, и колхозник, прежде чем надеть сорочку, бежал к умывальнику — мыть шею. Книги приучают его читать книги и учиться. А кино расширяет кругозор, воспитывает вкус и заражает революционным энтузиазмом. Кино заменяет вино: Человек должен помнить, что не только он меняет, создает и изменяет вещи, но вещи изменяют, а иногда и «создают» человека. Вещь и человек — это проблема, которая еще не затронута ни одним писателем. Подсмотреть, почувствовать и описать, как вещь изменяет человека, — вот задача задач. И со временем я разрешу ее. Со временем! А пока, пока я только смотрю всеми глазами во все глаза, всеми своими ушами.
Но лучше всего новую вещь чувствует ребенок, дети — друзья вещей. И когда они ломают какую–нибудь вещь, они никогда не ломают из злобы или просто по глупости, как ломают вещи взрослые люди. Ребенок ломает вещь, чтобы ее познать.
Вот пионер приходит ко мне и приглашает меня к ним. Сегодня они — дети колхоза — устраивают праздник новой вещи.
Веселая пионерка голосом маленькой Жанны делает доклад. Она щебечет, как птичка, когда рассказывает о победах новых вещей. Но часто ее голосок становится похожим на знамя, она хмурится и грозит маленьким кулачком старым вещам, еще оказывающим сопротивление, агентам кулака — старым вещам.
Выступают ребятишки. Маленькие ораторы — они рассказывают об иконах, о глиняных горшках, лаптях, тараканах, самогонке, табаке, о тех старых вещах, которые еще сидят крепко, крепче кулаков, и не хотят уходить, не хотят уступать своих мест новым полезным вещам.
Они делятся воспоминаниями о новых вещах, вещах–пионерах, раньше других появившихся в колхозе.
Носовой платок! И они рассказывают смешную историю носового платка. Вспоминают, кто первый им начал пользоваться, кто не хотел, кто употреблял выданные платки вместо портянок. Они, смеясь, выталкивают вперед Федьку Пустырева, активного врага носовых платков и приверженца двух пальцев.
Вот пионеры устраивают похороны. Хоронят старые вещи. Они приносят бутылки из–под вина, старую посуду, все вещи, вышедшие или выходящие из домашнего обихода. Но как хоронить, по–новому или по–старому?
— По–старому. Старые вещи нужно по–старому и хоронить.
— Они верующие, — шутит кто–то. — Нужно пригласить попа.
И вот пионер с козлиной бородой, приклеенной к молодому подбородку, в рясе попа и с паникадилом выходит во двор. Толпа мальчиков несет деревянный гроб. Они идут прямо. Девочки голосят и причитают. Мальчишки, как взрослые, идут, склонив головы и смахивая рукавами воображаемые слезы. Они проходят мимо церкви, мимо поповской усадьбы, и поп, услышав свой голос и свои слова, удивленно смотрит в окно. Так хоронят они старые вещи.
Глава восьмая
Вот Тайная вечеря.
На месте Иисуса Христа — поп. На месте двенадцати учеников — двенадцать его учеников. Каждый на своем месте. Все, кроме Иуды. Эта Тайная вечеря построена на опыте Тайной вечери Иисуса Христа, и потому здесь нет Иуды. На месте Иуды сидит сын попа. Маленькая разница, делающая попа похожим одновременно на Иисуса Христа и на Бога–отца, не так существенна!
Эта Тайная вечеря устроена по образу и подобию Тайной вечери Иисуса Христа и Леонардо да Винчи. Все художники, изображавшие Тайную вечерю до Леонардо и после Леонардо, отброшены. И за основу взят Леонардо. Так угодно попу, следовательно, так угодно богу. Все, как у Леонардо, — длинный стол. Учитель сидит на том месте, а не на другом. Ученики сидят так–то и так–то, а не так–то и так–то. Стена такая–то и такая–то, а не такая–то и такая–то. Лица всех такие–то, а не другие. Предметы такие, пища такая, а не другая. И на всем вместо пыли лежит святость. Святость, как бороды, растет из их лиц. Святость заменяет стены и воздух. Все дышат святостью, смеются святостью. Только скамьи остаются скамьями, потому что святость существует вовсе не для того, чтобы на ней сидели. И поп, как Иисус Христос, конечно, творит чудеса. Он приносит ведро воды, разливает ее в чашки. Все пьют, и что же — вода оказывается не вода, а водка.
— Как же вы сделали такой фокус? — спрашивают ученики. — Мы и в цирке этого не видели.
— Очень просто, — скромно говорит поп, — всякий школьник может сделать то ж. Достаточно знать грамоте. Чем вода отличается от водки? Водка отличается от воды тем, что в водке есть буква «ка», а в воде нет буквы «ка». Добавьте к воде букву «ка», и получится водка. Но, конечно, кроме этого нужна и святость. Святыми руками можно сделать все.
И все смотрят на свои руки: святые ли?
Но вот говорит сын, он упрекает отца:
— На Тайной вечере не было этого чуда. Оно было совершено Иисусом Христом на Канне Галилейской. Нужно быть точным и придерживаться того, что было на Тайной вечере. Не пить водку, а пить воду.
Но все обрушиваются на него. Петр говорит:
— Какой же вечер без водки.
— Водка определяет вечер, — подсказывает Лука. Он интеллигентен и потому говорит так.
Симон стучит кулаком.
— Не пьешь сам, — кричит он, — так не мешай другим. Здесь тебе не партячейка.
«Но нет худа без добра, — думает сын попа, — пусть пьют водку. Напьются и будут лежать. Где же видано, чтобы древние иудеи сидели за столом. Они лежали. Нужна историческая точность».
Между тем историческая точность осуществляется. Вечер и темнота — союзники всякой иллюзии. Недаром романтики любили описывать и писать вечер. Вечером и в темноте можно увидеть все, что захочешь. Вечером и в темноте можно принять ель за озеро, море за курицу, птицу за попа, попа за Иисуса Христа, а двенадцать кулаков за двенадцать его учеников.
Но Иисус Христос неизвестно существовал или не существовал. Скорее всего, не существовал. А поп существует. Он — вот. Следовательно, он достовернее, чем Иисус Христос. А двенадцать кулаков — они вот. Они хотят называться апостолами и пусть называются апостолами. Автор — как бог. Он может сделать все, что захочет, и не сделать ничего. Но за него делает темнота. Она закрывает то, что нужно закрыть, и показывает то, что нужно показать. Кулацкие рубахи превращаются в иудейские хитоны, лица кулаков в лица апостолов. А поп давно похож на Христа, он даже днем похож на Христа, следовательно, темноте нужно только не мешать, и Иисус Христос будет Иисусом Христом, и темнота не мешает.
Темнота заменяет Леонардо. Она действует, как Леонардо. Кажется, что Леонардо и темнота, да простят мне читатели, это одно лицо. Леонардо — это темнота. Темнота — это Леонардо.
Вот поп ломает хлеб своими руками, как Иисус Христос, руками Иисуса Христа. Вот он молится, как молился Иисус Христос, и говорит, как говорил бы Иисус Христос, если бы он говорил.
Но его прерывает апостол Петр.
— Прихожу я к себе домой, — говорит Петр Петухов, — и вижу, дом открыт. Амбары открыты, лошади и коровы открыты, овцы и свиньи открыты. Казалось, что открыт был воздух в моем дворе, открыты деревья в моем саду, трава на земле, птицы в воздухе. «Я кулак, — подумал я, — или я уже не кулак?» Я вошел в дом, и дом меня встретил молчанием. В моем доме не было целого, были частности. Печка отдельно от стены и полувисит, как пальто гостя. Стол уже не прибит к полу, а стоит отдельно, как проданный. Стулья уже не растут из полу, как деревья, сундуки уже не вбиты в стены, а напоминают птицу, которая вот–вот улетит. Предметы на столе — самовар, чашки, ложки — уже не составляют одно целое со столом. Иконы висят отдельно от стены. Даже сор лежал не на полу, а как–то отдельно от пола, точно он не лежал, а летал. И, войдя в дом и сев на стул, я не стал частью дома, как бревно частью стены. Я не слился с окружающими меня предметами. Я налил себе в стакан чаю и при этом подумал. «Я пью не чай», — подумал я. Потом я вышел на двор, и что же — двор представлял уже не одно целое, амбары больше не соединялись с заборами, заборы с садом, сад с домом, дом с воротами, ворота с хлевом и конюшней, конюшня с амбарами. И все это стояло не на моей земле, принадлежало не мне. Трава принадлежала не мне. Дрова принадлежали не мне, даже птицы, которые летели над моей головой, принадлежали не мне. Я вошел в хлев, там овцы уже не сочетались с сеном, телята в телятнике не сочетались с навозом, навоз не сочетался с постройками, постройки не сочетались со мной. Они представляли уже не одно целое со мной, они были уже не как руки и ноги, а отделимы, как костыли, их не нужно было отрубать или резать, их можно было снять с меня, как сапоги. Лошади и коровы уже не составляли одно целое, они уже не были принадлежностью, частью моего тела, моими мыслями, частью меня самого. «Дом и я, мы живем отдельно», — подумал я. «Мы живем отдельно», — мычали коровы. «Мы живем отдельно», — ржали лошади, блеяли бараны. «Мы живем отдельно», — хрюкали свиньи, лаяли собаки, чирикали птицы. «Мы отдельно. Мы отдельно». И вот двор и вот огород не живет со мной одной жизнью, не дышит одной грудью. Я уже не сад, в котором растут постройки, амбары и конюшни, я уже не огород, в котором цветут козы и лошади, бараны и коровы. Все уже не мое, думаю я. Я иду, и двор, и дом уже не идут вместе со мной. Потому что я, двор и дом уже не одно целое. Я подхожу к зеркалу и отражаюсь во весь рост. Вот нога, вот рука, вот живот, вот голова, но я уже не един. Меня уже нет. Есть туловище, есть руки, есть ноги, есть голова, есть живот. Живот отдельно от головы, голова отдельно от рук, руки отдельно от ног. Все они живут самостоятельной жизнью. Я уже вижу не себя, а свою голову, свой живот, свои руки и свои ноги. А может быть, они уже не мои. Не моя голова, не мой живот, не мои руки, не мои ноги. «Это не я, — думаю я. — Я не я».
— В таком случае и я не я! — воскликнул апостол Лука, тот самый кулак Лука.
— И я не я! — воскликнул третий кулак.
— Мы не мы, — сказали кулаки.
— Да, вы не вы, — подтвердил поп, — а вот я есть я.
— Если мы не мы, — сказали кулаки, — то и вы не вы.
— Нет, я есть я.
— Как же так?
— Очень просто. Я как Иисус Христос. Я как Иисус Христос, — говорит поп, — мы за социализм.
— Но социализм есть коммунизм, — спрашивают его ученики, — следовательно, вы за коммунизм?