— Да. Да. Он и не отказывается. Да, не отказывается. Сейчас, — он положил трубку и приказал: — Пошли.
Допрашивали Александра долго, все про генерала Дончака.
— Ну вы ведь его расстреляли. Что же вы еще хотите узнать? Мой отец тоже воевал на стороне генерала, и я несколько месяцев был при нем. А потом убежал.
Александр вспомнил минуту расставания с Дончаком. Ему стало грустно. Но нужно продолжать играть свою роль.
Старый большевик заступился за него:
— Ну, мальчишка, поиграл в войну и надоело. Ему тогда лет пятнадцать было. Его перевоспитать надо. В рабочий класс пойдет. Я сторонник исправительно–трудовых лагерей. Он еще молод, из него еще можно сделать человека.
А следователь спросил:
— А чего же убежал? А как же ваша хваленая дворянская честь?
Александр притворно вздохнул:
— Какая уж теперь честь? Своя жизнь дороже.
— Ну, а золото видел у генерала? — снова спросил начальник.
— Видел. Кольцо обручальное было у него, массивное такое, — продолжал притворяться Александр.
— Говорил же я, не знает он. И пленные говорили, что раньше он ушел. Сбежал. Струсил. Побоялся, что в плен попадет. И все равно попался, — убежденно говорил старый.
Александр усмехнулся.
— Зря усмехаешься. Скажи спасибо, что несовершеннолетний. Жить будешь. Но радоваться жизни забудешь, — пообещал начальник.
Действительно, Александра под усиленной охраной отправили в Карелию, на заготовку леса.
Санька
Как–то раз зимой начальник лагеря, Шамыгин Семен Егорович, с помощниками обходил район заготовки леса. Он заметил совсем юного заключенного. «Сажают пацанов», — с досадой подумал начальник и, сам не зная почему, посмотрел на часы. Часы остановились. Сокрушаясь, он сказал, оглядываясь на сослуживцев:
— Красный командир Буденный за храбрость часы подарил, а теперь они стоят. И хоть бы какой мастер был.
В пяти шагах он него стоял тот самый юноша. Он сказал: «Начальник, я исправлю ваши часы». Это был Александр. Он не боялся тяжелой работы, боялся однообразной. Раньше в штабе армии он успешно устранял мелкие поломки в часах офицеров, особенно после боя. Он хотел снова попробовать.
— Ну, пойдем ко мне в кабинет. Там лампа яркая, может, что у тебя и получится. Настенные часы тоже стоят, — сказал начальник лагеря.
Часы Александр исправил довольно быстро. Но выяснилось, что у лагерного начальства дома есть много чего такого, что надо чинить. Александра освободили от лесозаготовок. Его привезли в дом начальника связанным. Теперь работа была у него приятная, в тепле, да и подкармливали князя. Начальник сказал ему:
— Вот ты — молодой князь, а сидишь у меня на кухне и чинишь швейную машинку, как когда–то тебе мастеровые чинили.
— Так мне приятно дело сделать, — ответил Александр. — Петр Первый все умел. А вы, теперешние начальники, и сено небось забыли, как косить. Все готовились к революции, листовки расклеивали, страну развалили.
— Ну, разговорился. Петр Первый все мог. Это уж ты врешь. Он в море утонул молодым в какой–то Голландии или Пруссии. Мы тоже учились немного. Знаем. И ты не можешь быть ему родственником.
— Ну, я вам не говорил, что он мне родственник. Но он мой идеал, я равняюсь на него.
Подбежал сынишка начальника Володька:
— Дядя, а вы можете мне деревянную саблю сделать?
— Вот уже я и дядя, — удивился Александр, но сказал: — Конечно. Тебе большую или маленькую?
— Не большую и не маленькую, а чтобы как раз. Но чтобы лучше, чем у Сеньки.
— Будет лучше, — пообещал Александр.
Он сделал саблю и выгравировал на ней свой родовой герб. Получилось замечательно. Мальчишка был в восторге. Неожиданно на кухню зашла дочь начальника, румяная девица лет шестнадцати. Посмотрела на Александра и смущенно опустила глаза.
— Ну, чего пришла? Видишь, заключенный сидит. Иди отсюда! — прикрикнул отец на дочь.
— Какой такой заключенный? Мальчишку поймали и посадили. А за чо? И чо сразу кричишь? Я хотела только спросить тебя, чо конвой под окном и за дверью стоит? А ты сразу кричишь, — обиделась девушка.
— Ладно, не обижайся, иди уж. Позову потом, когда увезем его. — И, когда девушка вышла, сказал юному князю:
— Ну, видал красавицу? Таких среди вашего брата искать не отыскать. Одни наряды и бледные какие–то. А моя дочь — кровь с молоком, на природе выросла. За красного командира замуж отдадим. Счастливая будет. Она уж и жениха приглядела. Жизнь у нее теперь будет замечательная. Не то, что у меня была, не зря революцию делали.
У Александра мелькнула мысль: «Почему бы мне ее не приручить, усыпить бдительность хозяев. Она, может быть, и убежать поможет». А вслух он сказал:
— Девчонка красивая, не спорю, но обувь у нее плохая. Я могу ей к свадьбе туфельки пошить, царские.
— А не врешь?! — настороженно спросил начальник.
— Ну зачем же? Мне нужно только мерку с ее ноги снять. Затем сделать деревянные колодки, и материал нужен, кожа всякая. Лучше телятина.
Сколько обуви сшил их семейный сапожник! Иногда после примерки маленький Саша смотрел, как он вытачивает колодки, как обтягивает их пахучей кожей, как колдует с карандашом и линейкой, потом вырезает кожу. И сейчас, вызвав в памяти весь процесс, Александр подумал: «Я хочу это сделать и сделаю. Я сфокусирую мысли только на этом, как говорил учитель. В геометрии я разбираюсь лучше, чем наш сапожник. А все остальное — навык.
— Ладно, — обрадовался начальник, — тебя будут привозить сюда днем, а вечером увозить. Шей черевички. А там и мне сапоги пошьешь.
— Надо мерку снять с ноги вашей дочери.
— Евдокия, подь сюда! — позвал начальник жену.
Та пришла. Под глазом у нее был синяк. Она молча стала у двери.
— Где Санька? Вот заключенный умеет шить черевички. Саньке к свадьбе сошьет. Зови ее.
Жена вышла. Пришла дочь. Отец сказал ей: «Поставь ногу, он измерит ее, и к свадьбе будешь обута».
Александр мерил ниткой грязную ножку девушки. Она все время поправляла юбку. Он вдруг впервые почувствовал влечение. Измерил подъем и сказал: «Красивая ножка». Девушка тут же убежала, раскрасневшись донельзя. Сердце ее билось, как сумасшедшее. Заключенного увезли вечером, а она пролежала всю ночь с открытыми глазами, вспоминая каждый его взгляд и движение. Ей казалось, что его пальцы и сейчас еще касаются ее ноги. О своем женихе она не вспомнила ни в один из последующих дней.
* * *
Санька влюбилась. Она ходила красивая и счастливая. И частенько забегала в комнату, где работал юный князь.
— Попейте вот молочка, козье. Мамка надоила. Вам полезно. А то в лагере у вас плохо кормят.
В другой раз садилась и наблюдала, как он работает, и болтала без умолку. Она бросала работу по дому, лишь бы лишний раз посидеть рядом с ним.
— Санька! Хватит бегать к заключенному! Скажу отцу, он тебе ремня даст, — пригрозила ей мать. — Смотри, Борис узнает, раздумает замуж взять.
Санька ей дерзко ответила:
— А как мне этот князь нравится? Красивый он и обходительный. И вон все время чисто моется у колодца. А Борис и не нужен мне вовсе. Вонючий он. Козлом от него несет.
Мать, покачав головой, сказала:
— А раньше он тебе нравился. И ты нарочно меня злишь. Лучше перестань. А то скажу отцу, чтобы он заключенного парнишку не приводил сюда.
— Ага, скажи. А кто будет нам стулья ремонтировать? Как новые привезли из барского дома — хорошо. А как поломались, так ремонтировать некому. У всех руки из задницы растут. А он хоть и князь, а все может. Вот попрошу его мне еще и сапожки пошить. А чо мамка, если я за него замуж пойду, за князя? А чо? Он в моих руках. Я вокруг него хожу, а он прямо млеет. Молодой. Кровь–то играет. Только на год меня старше. Самое время. По сердцу он мне.
Мать в сердцах бросила:
— Санька, Богом молю, перестань заигрывать с заключенным. Чай, тоже живой. Он и мне по сердцу. А толку–то не будет. Только доиграешься, забрюхатеешь, а отец меня прибьет. И так с ним сладу нет. Плюнь, не для тебя он. Долго ему еще срок отбывать. Не выпустят его, из богатых он.
— Вот и хорошо. Мой будет, ничей. Никто не отобьет, потому как под конвоем ходит. А из бедняцких кровей мне ни к чему. Я этого не люблю.
Так шла ежедневная перепалка между матерью и дочерью, пока глава семьи находился на службе. Мать пошла на вечернюю дойку коровы. А Санька отогнала от двери охранника.
— Ну, чего стоишь?! Иди на кухню, поешь. Не убегет он. Видишь, занят, работает. Черевички мне шьет. Эх ты, казенная душа. Стоишь, как вкопанный.
Александр весело наблюдал за девушкой.
— Так не велено же мне ни отходить, ни разговаривать, — сказал солдат, но с удовольствием пошел на кухню.
Санька нагнулась к Александру, щекоча волосами ему щеку. Тогда он положил шило на стол и привлек ее к себе. Так сладко Саню еще никто не целовал. Она убежала в смятении, а по ночам все думала, какую бы работу придумать, чтобы отцу нужно было заключенного на ночь здесь оставлять. Она прекратила с матерью всякие разговоры о князе, а при отце нарочно плохо отзывалась о богачах и намекала, что им будет выгодней, если князя не возить взад–вперед. Пусть ночует в комнате, где работает. Так, мол, больше сделает. Как–то, обняв отца, сказала: «Папка, а что если он мне в приданое мебель сделает? Из красного дерева, царскую. Вот как будет у меня такая мебель, так и замуж пойду».
— Так долго же. И может ли он? — усомнился отец.
— Пусть долго. А что я, старая, что ли? А я так хочу мебель. Надо ему в сарае станок поставить. Он и обувь никогда не шил. А смог же. Ему стоит только захотеть. Да и не убежит он. Ты сам сказал, что это из царской ссылки можно было убежать, а отсюда — нет. Смирный он. Уже ничего не хочет. Только работать любит, больше всякого другого. И не скажешь, что князь. А говорили, они только в постели валяются. Да и противно смотреть, как связывают его веревками каждый раз, когда увозят, как будто он от троих охранников убежать может.
— Ну, пока нужно, пусть спит тут. А охрану менять буду, — согласился отец.
Дочку начальник любил и во всем потакал ей.
В одну из таких ночей Санька пришла к Александру и, жарко объяснясь в любви, бросилась ему на грудь.
— Не бойся, я часового у двери напоила. Люблю я тебя. Знаю, погубишь меня, но ничего поделать не могу. Люблю тебя одного.
— Так я же заключенный, — слабо сопротивлялся Александр ее ласкам. Но потом все забылось в сладостных объятиях, разрушающих все преграды, когда слова уже ничего не значат.
Мать Саньки стала что–то подозревать и следить за дочерью. Часовым велела не спать на посту и дочку к заключенному не пускать. Но Санька все равно бегала. Так прошло три месяца.
Сладкой была Санькина, но новизна прошла, и Александр снова стал думать о побеге. В жарких объятиях Саньки эти мысли уходили. «Успею еще, да и работа интересная. Красное дерево — прекрасный материал… А убегу все равно».
Санька стала заметно поправляться. Мать повела ее в лесную сторожку к бабке делать аборт. Санька плакала. Она очень хотела родить, заранее представляя, какой красивый будет у нее сын.
— Мамка, грех ведь это — детей убивать, — умоляла она.
— Грех то, что ты сделала. Спасибо, отец не знает. А то твоего разлюбезного в расход пустит, — запугала она дочь, и та согласилась избавиться от ребенка. Лишь бы все в тайне осталось.
Санька перестала приходить по ночам, а днем она намеренно громко разговаривала под его окном, пока мать ее не прогоняла.
Однажды ночью она все–таки влезла в окно. Бросилась на шею любимому, жарко зашептала:
— Я не могла прийти. А часового под окном я подкупила. Я ему махорку приношу.
Она легла рядом, притихшая.
— Мамка все узнала. Я беременная была.
— Что? — приподнялся с кровати Александр. — И ты мне не сказала?
— Ну, я еще думала, чо у меня, а она уже все знала. Они, матери, все наперед знают. К бабке она меня водила. Не будет у нас сына.
— Глупая! Зачем ты это сделала? — с горечью спросил Александр. — А я хотел тебя взять с собой в Париж. А ты!
— Так тебе срок еще восемь лет отбывать.
Александр не стал ее посвящать в свои планы, только горестно сказал:
— Сын мог бы расти в Париже…
— Да, а я его убила. Нет мне прощения, — и Санька заплакала, прижимаясь к нему. — Ты хоть бы пожалел меня. Лежишь, как каменный.
Александр прижал ее к себе.
— Ладно, хватит. Может, это и к лучшему. Вылезай в окно, а то мать хватится.
Он высчитал, когда у начальника дежурство в ночь. Саньке посоветовал лечь с матерью в постель и приласкаться к ней. Ему нужно было достать из погреба продуктов: колбасы, солонины. Около двух ночи он сказал часовому, что хочет выйти по нужде, живот прихватило. Часовой повел его во двор.
— Эй, стой! Кто там? — крикнул другой часовой во дворе.
— Да свои. На двор вот веду, — откликнулся сопровождающий.
Еще поговорили, когда пошли назад. У двери часовой пропустил Александра вперед. Александр резко повернулся и ударил часового по шее. «Снова пригодилось учение старого монаха», — подумал Александр, затаскивая часового в комнату.
Теперь быстро в погреб. Несколько секунд — и он открыл большой замок. Прыгнул, кидая в заранее заготовленный мешок все, что под руку попадалось. Выглянул, вынес мешок и зашел к себе в комнату. Затем снял с часового еще почти новую, но уже засаленную одежду и брезгливо надел на себя.
Одежда двух других часовых ему была не нужна. Им повезло меньше. Он просто метнул в обоих заранее заготовленные ножи. Еще несколько ножей сунул в ножны на широком кожаном поясе.
Ночь была темной. Прихватив оружие и продукты, Александр ушел в лес. Карту местности он стащил еще раньше со стола в комнате начальника.
Днем он решил отсыпаться, а уходить ночами. Но в первую очередь Александр нашел чистую речушку и постирал песком и водой засаленную солдатскую одежду.
— Ничего, дойду до какого–нибудь жилья, а там обменяю на приличную гражданскую одежду, — решил он, двигаясь светлыми ночами к финской границе.
Александр шел целый день, обходя болота. Но только заснул на рассвете, как услышал звуки пилы и топоров. Он вскочил. Утро было еще серым, а какие–то люди уже работали. Он влез на дерево и оглядел местность. Впереди виднелись стены и колючая проволока. На вышке мелькали солдаты. Пулеметы направлены в сторону леса. Охрана бродит с одной и с другой стороны.
— Лагерь! — поразился Александр. — На карте его не было. Значит, только недавно достроили. Что же делать? — лихорадочно соображал он. И увидел, что участок леса оцеплен.
«Надо уходить налегке», — застегнув пояс с ножами, решил он. Достал из мешка махорку, слез с дерева и хладнокровно пошел к ближайшему красноармейцу.
— Эй, у меня махорки много, а спичек нет, не одолжишь? — спросил он, не давая солдату опомниться.
Александр доставал уже махорку, и красноармеец, словно загипнотизированный, смотрел на нее. Тогда Александр, подавая ему махорку правой рукой, левой ударил в солнечное сплетение, затем по шее.
— Иван! Кто там у вас? Махорка есть? Курить хочется, — подходил еще один. Увидел, что товарищ его медленно приседает, решил, что они хотят покурить сидя.
Александр не стал ждать, когда он подойдет ближе, выхватил нож и метнул в солдата. Но не увидел того, кто приближался к нему с боку. «Ах ты гад!», — закричал тот и поднял ружье. Резкий поворот — и Александр ногой выбил ружье у него из рук, но уже раздался выстрел и к ним бежали со всех сторон. Александр успел еще одного ударить ногой в голову, а в другого метнуть нож, но тут с вышки застрочил пулемет.
«Все, влип. Окружат», — понял он и, бросив пояс с ножами, побежал налегке, петляя между деревьями, чтобы его не настигла пуля.
Сзади раздавались беспорядочные выстрелы. Кто–то закричал: «Не стрелять! Своих поубиваете. Живьем взять!» Кольцо вокруг было плотным. Но чем больше была опасность, тем хладнокровней становился Александр. Сначала он решил отбиваться, но потом вышел из–за деревьев и просто пошел навстречу окружавшим его. «Чего же делать, если попался», — решил он, сдаваясь. Уже совсем рассвело.