Виктор встал. Поднялся из-за стола и консул.
Несвойственно Виктору было играть роль дипломата, но он вежливо сказал:
— Разрешите поблагодарить вас за любезный прием.
Консул жестом руки задержал его.
— Я доржен обратить ваше внимание на обращение адмирара Хирохару Като к русскому народу. Принятые им меры закрючаются искрючитерьно в защите японских подданных. Адмирар горячо питает грубокую дружбу и сочувствие к русским врастям и русскому народу и жерает, чтобы русский народ ни о чем не беспокоирся и, как обыкновенно, занимарся своими дерами. Я искренне присоединяюсь к нему.
«Дорого русскому народу обойдется ваша дружба», — подумал Виктор.
Он направился к двери.
В это время на Центральном телеграфе Костя Суханов сидел у прямого провода.
«Я — Суханов, председатель Владивостокского Совета рабочих депутатов», — стучал аппарат.
«У аппарата председатель Центросибири Яковлев», — бежала узкая белая лента ответной депеши.
— «Передайте Ленину, — диктовал Костя Суханов телеграфисту. — Сообщаю подробности десанта. Был совершен самолично японским консулом и адмиралом Като, без всякого предупреждения… Десант высажен без согласия английского, американского и других консулов…».
Телеграмма была длинная.
— «Буржуазия и все темные силы, — диктовал Костя, — страшно довольны вводом, видят в этом свое освобождение от советской власти…»
Костя уже продиктовал: «Пока и все», — как раздался телефонный звонок. Звонил из штаба крепости Сакович.
— Передайте находящемуся у вас председателю Совета Суханову, что происходит высадка английского десанта.
Костя продиктовал телеграфисту:
— «Сейчас передали по телефону — высадился английский десант».
Он понял свою ошибку, но исправить телеграмму нельзя было, ее уже приняли в Иркутске.
Костя взглянул на стенные часы — было два часа.
Передавая телеграмму в Москву, Ленину, председатель Центросибири Яковлев добавил:
«Вот все, что передал Суханов сейчас из Владивостока. Сообщите ваш взгляд на все это».
Желтый свет в окнах кабинета Кости Суханова р эту ночь не мерк, он лился в сад, освещал верхушки еще голых деревьев.
«Господин Суханов не покидает своего кабинета, — думал адмирал Хирохару Като, прогуливаясь перед сном по палубе «Ивами». — Прекрасный город! — мысленно восклицал он, любуясь огнями Владивостока, широко раскинувшегося по берегу бухты и по крутым склонам сопок. — Красивый город! Он мог бы быть второй столицей Великой Японии».
Хирохару Като поднес к глазам морской бинокль Цейса. В бинокле ночью город представлял собою особенно чарующее зрелище. Адмирал навел бинокль на здание Исполкома Совета. В трех окнах горел желтый свет. Окна были так близко к стеклам бинокля, что видны были тени людей, двигавшихся по кабинету председателя Совета.
Уже после полуночи Костю вызвал к прямому проводу Яковлев.
«Передаю, — стучал аппарат Морзе, — телеграмму товарища Карахана[38] ЦИКу Советов Сибири, полученную мною в одиннадцать часов пять минут:
«Сегодня нами были вызваны представители Англии, Франции и Америки, которым заявили протест против японского десанта и указали, что выступление Японии не могло иметь места без согласия союзников. Француз объясняет чисто местной необходимостью в охране японских граждан и не придает серьезного значения десанту. Американец и англичанин удивлены выступлением, последний не верит в возможность английского выступления. Верить на слово представителям правительства трудно, и мы думаем, что только после того, как получим ответ от правительства, можно судить о том, во что выльется японское выступление, и о степени соучастия союзников. Для ориентировки сообщаем, что политика в отношении так называемых союзников должна быть осторожной, ибо позиция их не определилась…»
Десятого апреля на заседании Исполкома при полной тишине Костя читал ответную телеграмму Ленина:
«Мы считаем положение весьма серьезным и самым категорическим образом предупреждаем товарищей. Не делайте себе иллюзий: японцы наверное будут наступать. Это неизбежно. Им помогут вероятно все без изъятия союзники. Поэтому надо начинать готовиться без малейшего промедления и готовиться серьезно, готовиться изо всех сил. Больше всего внимания надо уделить правильному отходу, отступлению, увозу запасов и жел.-дор. материалов. Не задавайтесь неосуществимыми целями. Готовьте подрыв и взрыв рельсов, увод вагонов и локомотивов, готовьте минные заграждения около Иркутска или в Забайкалье. Извещайте нас два раза в неделю точно, сколько именно локомотивов и вагонов вывезено, сколько осталось. Без этого мы не верим и не будем верить ничему. Денежных знаков у нас теперь нет, но со второй половины апреля будет много, но помощь нашу мы обусловим вашими практическими успехами в деле вывоза из Владивостока вагонов и паровозов, в деле подготовки взрыва мостов и прочее.
Ленин.
7 апреля».
Несколько секунд длилось глубокое молчание.
— Вот, товарищи, ответ Ленина, — положив телеграмму на стол, сказал наконец Костя.
Началось обсуждение телеграммы, посыпались недоуменные вопросы.
— Что значит: «Не делайте себе иллюзий»?
— Это же ясно, — ответил Костя. — После фразы: «Не делайте себе иллюзий» — двоеточие, а после двоеточия фраза: «Японцы наверное будут наступать». Все ясно. Ленин нас предупреждает.
— А что значит: «Не задавайтесь неосуществимыми целями»?
Костя в двадцатый раз пробежал глазами эту фразу.
— Это и я не совсем понимаю.
Начались догадки, предположения.
— Это значит, — сказал кто-то, — надо готовиться к отступлению, а не к обороне.
— Оставить Владивосток без боя! — воскликнул кто-то.
— Разрешите мне сказать несколько слов, — заговорил Сакович. — Я вновь настаиваю — мы должны организовать сопротивление. Сейчас, правда, у нас нет той живой силы, какая была, армия демобилизована, но надо форсировать организацию Красной гвардии. Надо дать отпор интервентам.
— Из Иркутска нам говорили по прямому проводу, — возразил Костя, — чтобы мы немедленно эвакуировали весь запас вооружения и взрывчатых веществ. Как это согласовать с вашим предложением, товарищ Сакович?
Сакович переспросил:
— Немедленно эвакуировать весь запас вооружения?
— Да, немедленно, — ответил Костя.
— Наивные люди! — сказал Сакович. — Немедленно! За год не вывезешь всего, что тут есть.
— Итак, разрешите резюмировать, — сказал Костя, — В телеграмме Ленина нет предложения организовать сопротивление в самом Владивостоке. Напротив, в ней говорится об отступлении. Хотя телеграмма адресована нам, но она относится не только к нам, а и к Центросибири: мы отсюда не можем готовить минные заграждения около Иркутска или в Забайкалье. Яковлев по прямому проводу говорил мне, что он получил телеграмму за подписью Ленина, где говорится: «Ежели будут продвигаться, сопротивляйтесь». Обратите, товарищи, внимание: «Ежели будут продвигаться». Ленин предлагает больше всего внимания уделить уводу вагонов, паровозов, подготовке взрывов рельсов. Для чего это? Для того, чтобы затруднить продвижение японских войск в глубь страны. Ленин понимает, что серьезного сопротивления сильной японской армии мы оказать не можем. «Не задавайтесь неосуществимыми целями», — телеграфирует он. В Иркутске, по-видимому, не представляют, какое количество вагонов и паровозов нужно и сколько времени понадобится для того, чтобы вывезти из Владивостока вооружение и разные грузы. Ведь все это скапливалось здесь годами. Грузов — до пятидесяти миллионов пудов. Пятьдесят миллионов! Вы только вдумайтесь в эту цифру. Я приведу некоторые цифры. — Костя порылся в столе и достал папку. — Вот какие у нас, товарищи, богатства на складах Эгершельда: 25 тысяч тонн машинного оборудования, меди, цинка и стали, 25 тысяч тонн рыбы и икры, 44667 тонн риса, 26866 тонн чая, 16667 тонн сахара, 25 тысяч тонн обуви, кожи, тканей, 50 тысяч тонн консервов, 25 тысяч тонн крупы, 33334 тонны кофе, 16667 тонн пряностей и так далее. Какой же нужен подвижной состав, какая нужна колоссальная пропускная способность железной дороги, сколько надо месяцев, чтобы все это отправить в Советскую Россию! Я уже не говорю о вооружении, о взрывчатых веществах. До революции во Владивостоке работала междуведомственная комиссия по разгрузке порта и мало что сделала… Мы примем все меры и будем отправлять все, что можно, до последнего вагона, но разве можно требовать от нас, чтобы мы это сделали немедленно, да еще при разрушенном транспорте? Дальше… Не забывайте, товарищи, что страны Антанты очень заинтересованы в том, чтобы военные материалы во Владивостоке, предназначенные для ведения войны с Германией, были сохранены именно для этой цели, а не для войны с ними. Сопротивление с их стороны будет отчаянное. Здесь ведь имеется специальная Союзная комиссия для распределения грузов, созданная еще до революции, — Костя кончил говорить.
Трудно, несогласно писался ответ Ленину:
«Положение безусловно серьезное, но не безнадежное, так как, видимо, существуют громадные разногласия в действиях, особенно Америки и Японии…»
(Никто из находившихся в кабинете у Кости не знал о разговорах Вильсона с Лансингом, о сговоре их с Японией.)
«...вашу фразу: «Не задавайтесь неосуществимыми целями» просим разъяснить — вызывает разногласия… инструктируйте пределы наших дипломатических шагов местными консулами, касающихся общей политики.»
Все заседание Исполкома Виктор просидел почти в полном молчании. В нем боролись два чувства: одно — это доверие к Ленину, вера в его мудрость, в правильность его позиции, убежденность в невозможности заставить японцев и англичан покинуть берег, а суда их уйти вон из порта, в невозможность вооруженной борьбы с ними в самом городе; другое, противное первому, — это желание оказать интервентам не пассивное сопротивление (увод вагонов и паровозов, взрыв рельсов), а активное — вооруженной рукой загнать японских и английских солдат на их корабли, открыть с батарей огонь по кораблям. В нем все кипело; уязвлено было самолюбие… нет, не самолюбие, это слово здесь не годится… оскорблено было самое высокое, что было в нем воспитано с детства, как в каждом русском человеке, — любовь к своей родине. Сейчас любовь эту топтали чужеземные солдаты, и все эти разговоры о каких-то разногласиях у интервентов казались ему ничтожными… В голове был сумбур. Карахан писал об осторожной политике в отношении «союзников» (значит, пусть топчут своими толстыми подошвами русскую землю), а Ленин говорит: японцам, по-видимому, помогут все без изъятия союзники (значит, надо топить всех, но как понимать: «Не задавайтесь неосуществимыми целями»? Не топить?).
Виктор порывисто взял с подоконника свою шляпу и, ни с кем не прощаясь, вышел из кабинета.
Мимо здания Исполкома проходил взвод японских солдат, они в такт били подошвами о камни мостовой. И опять тяжелое чувство унижения, гнев и ненависть охватили Виктора.
Недели через две, передавая Виктору, зашедшему в Исполком, полученные с почтой «Известия» от б апреля, Костя сказал:
— Читай!
Советское правительство с тревогой объявляло:
«…С Востока идет новое страшное испытание. Внутри страны поднимают голову темные силы. Буржуазия Сибири протягивает руку чужеземным насильникам… Отпор японскому вторжению и беспощадная борьба с их агентами и пособниками внутри страны есть вопрос жизни и смерти для Советской республики…»
— Для Москвы, — сказал Виктор, прочитав объявление, — испытание с Востока идет, а для нас оно уже пришло, переступило порог.
Он еще раз пробежал глазами объявление и, взяв со стола синий карандаш, подчеркнул слова:
«Отпор японскому вторжению… есть вопрос жизни и смерти для Советской республики…»
— Вот, Костя, — проговорил он, положив на стол газету, — отпор безоговорочный.
— Какими силами?! — воскликнул Костя, устремив на Виктора вопрошающий взгляд.
— Какие есть, — ответил Виктор.
— Они ничтожны, Виктор, пойми ты это! — впервые Виктор услышал в голосе Кости и горечь и отчаяние от бессилия.
Вошел Всеволод Сибирцев с телеграммой в руке.
— Дальсовнарком, — сказал он, — предлагает сформировать отряд для отправки в Забайкалье, на борьбу с атаманом Семеновым.
Все трое молча переглянулись.
У СОЛИСОВ НА СЕДАНКЕ
В первых числах мая Солисы упаковали свои вещи и переехали с Ботанической улицы на Седанку, где Александр Федорович арендовал зимнюю дачу (на улице Семирадского, дом № 10), в пяти минутах ходьбы от берега залива. В городе в это время беспрерывно моросили туманы. Они ползли из Гнилого Угла по горам, спускались вниз и окутывали город. Из окон квартиры Солисов не было видно ни города, ни бухты. Все было Скрыто густым и сырым молочно-серым туманом. Сырость проникала в квартиру; соль в солонке и в деревянном ящичке в кухне постоянно была мокрой; на кожаной обуви, если ее долго не употребляли, появлялась зеленая плесень. Сын Сухановых Георгий, родившийся в апреле, не отличался здоровьем. Дед и бабушка Солисы поспешили вывезти внука на дачу. На Седанке — это одно из чудеснейших дачных мест, зелено раскинувшихся вдоль Амурского залива, — было значительно меньше туманов. Работу корректора в «Красном знамени» Александра, ставшая матерью, должна была оставить, но она устроилась в качестве учительницы в седанкинской школе.
Солисы занимали на даче просторный дом: пять комнат внизу и одна наверху, в мансарде. Внизу была столовая с дверью на террасу, спальня самих Солисов, комната Александры. Две другие комнаты занимали остальные члены семьи. В мансарде помещалась Софья.
Позади участка протекала река Седанка.
По воскресеньям на дачу приезжал Костя, иногда его сопровождали друзья, чаще всего Всеволод Сибирцев и Дядя Володя — они были наиболее близки семье Солисов. Несмотря на то что политическая обстановка в городе и во всем крае была чрезвычайно напряженной, приезд друзей на дачу сопровождался большим оживлением, в доме было шумно и весело.
Дня через два-три после переезда Солисов на дачу, в воскресенье утром, Софья и ее подруга по гимназии Наташа, жившая неподалеку, сидели на скамье у реки. Солнце заливало весь берег. У каждого художника явилось бы желание взять в руки палитру и кисть — так живописно и молодо было здесь все: и девушки в цветных платьях, и нежная зелень кустов сирени позади них, и еще влажный от росы зеленый покров у их ног. Некоторое время они молча смотрели, как тихо текла вода в реке.
— Ты, Наташа, последнее время какая-то странная, — проговорила наконец Софья.
— Я влюблена, — ответила Наташа.
— Что?! — изумленно воскликнула Софья.
— Влюблена, — повторила Наташа.
— В кого?! — с тем же изумлением спросила Софья.
— В Дядю Володю.
— Ты с ума сошла!
— Нет, я в своем уме.
— Да ведь он годится тебе в отцы! — воскликнула Софья. — Наконец, что ты в нем нашла? — уже более спокойно, но с усмешкой спросила Софья.
— Ах, он такой интересный!
— Интересный? — недоумевала Софья.
— Я удивляюсь тебе, Соня: ты чаще, чем я, видишь его, и неужели ты не находишь в нем ничего интересного?
— Абсолютно.
— Даже абсолютно?
— То есть вот столечко в нем нет интересного, — Софья показала крошечный ноготок на своем мизинце.
— Значит, ты, Соня, толстокожая.
— Комедия! — воскликнула Софья. — Влюблена! Да еще в кого — в Дядю Володю! — Она звонко рассмеялась.
Мимо них проплыли в лодке мальчишки-рыбаки. Когда лодка скрылась за поворотом реки, Наташа сказала:
— Ты, Соня, бессердечная. Вот влюбишься сама, тогда узнаешь, как смеяться.
— Во-первых, я никогда не сделаю такой глупости — влюбиться, а во-вторых… во-вторых, если и влюблюсь, то во всяком случае не в такого…
— Какого?
— Старого и неинтересного.
— Какой же он старый?
— Сколько ему лет, по-твоему?
— Года тридцать три.
— А тебе?
— Восемнадцать.
— Ты, Наташка, дура!
— Какая ты… нечуткая, Соня! Я так жалею, что заговорила с тобой об этом! Думала, что ты отнесешься ко мне как подруга, а ты… — слезы навернулись у нее на глазах.
Софья посмотрела на нее, пожала плечами.
— Да ты что, Наташа, по-настоящему влюблена?
— По-настоящему.
— А это… как? — Софья с любопытством смотрела на влюбленную подругу.
— Это невозможно рассказать, — ответила Наташа, и лицо у нее приняло выражение человека, которого впервые посетило какое-то еще не совсем понятое им самим, еще не осознанное чувство.
Перемена в лице подруги поразила Софью. Впрочем, последнее время она часто видела у Наташи такое именно выражение.
«Вот, оказывается, в чем дело!» — думала Софья.
Не зная еще чувства, посетившего подругу, Софья со свойственным ей необычайным любопытством стала расспрашивать Наташу уже без иронических замечаний: