Дальнейшие прения показали, что среди членов Исполкома были и такие, которые считали, что вывозка грузов, доставленных из союзных стран для русской армии, может только ускорить интервенцию.
— Это, конечно, вздор, — говорил Виктор Заречный. — Может возникнуть другой вопрос: дойдут ли грузы до Москвы? Если Семенову удастся продвинуться до Карымской, захватить ее, то грузы, конечно, попадут прямо к нему в лапы. Но это соображение тем более должно понудить нас отправить отряд на Забайкальский фронт, чтобы уничтожать семеновские банды.
Заговорил, как всегда, брюзгливым тоном Новицкий:
— Народное движение нельзя подавлять силой…
Виктор Заречный прервал его:
— Бандитские налеты вы называете народным движением! Стыдитесь, вы, «социалист»!
— К нам обращаются, — продолжал Новицкий, — с призывом идти для уничтожения гидры..»
— Обращаются не к вам, а к народу! — яростно крикнул Степан Чудаков.
— …но известно, — продолжал Новицкий, — вместо одной отрезанной головы у гидры вырастают две. Так и с контрреволюцией. С ней не справиться одним ножом. Мы больны, а нас лечат коновалы. Я говорил и говорю о полном невежестве правящих лиц. Методы борьбы этой власти с семеновщиной — типичные приемы коновалов…
Ему не дали договорить. Степан Чудаков вскочил со стула.
— Вот она, главная гидра контрреволюции! — указывая пальцем на Новицкого, кричал он. — Вот кому надо в первую очередь оторвать голову!
Костя с трудом водворил порядок.
Меньшевистский лидер Агарев уже давно нервно покручивал свой моржовый ус.
— Самой крупной организованной силой, борющейся против Семенова, — сказал он, — являются бывшие военнопленные мадьяры.
— Неправда! — прервали его.
— Этих сил, — продолжал он, — вообще много в советских войсках, по собственному их признанию. Эти венгры принимают русское подданство, но ввиду того, что большевизм — явление чисто русское, преданность их отрядов подлежит большому сомнению. Таким образом, против банд Семенова выступили такие же банды…
— Я призываю вас к порядку, — побагровев, но сдержанно сказал Костя.
Агарев покрутил ус и продолжал:
— …такие же банды, но с маленькой примесью идейных большевиков. Отряды Семенова, Калмыкова порождаются большевизмом…
— На революцию они отвечают контрреволюцией, — заметил Виктор Заречный.
Взглянув на Виктора, Агарев возразил:
— Их отряды состоят не только из монархистов и авантюристов. Ядро их составляет русское офицерство, которое нельзя огульно обвинять в контрреволюционности.
— Офицерство, которое пошло к Семенову, — сказал Костя, — сплошь контрреволюционно. Это бежавшие из России подонки русского офицерства; Честные русские офицеры остались в России и вступают в Красную Армию.
Взволнованный, поднялся со стула Виктор.
— Скверно, что семеновские подонки находят защитников в нашей среде, в среде членов Исполкома Совета. Это позор! Вы, — обращаясь к Новицкому и Агареву, сказал Виктор, — перешагнули сегодня грань, за которой уже начинается предательство революции. Товарищ Чудаков верно сказал: внутри Исполкома сидит контрреволюционная гидра. Да, товарищи, у контр-революционной гидры много голов, одна из них — здесь, в этом зале.
Костя встал из-за стола.
— Вопрос ясен. Отряд посылаем.
ВСТРЕЧА С СЕРГЕЕМ ЛАЗО
Приморский отряд в четыреста пятьдесят человек с артиллерией, пулеметами, лошадьми, фуражом, продовольствием в двух эшелонах двигался на борьбу с атаманом Семеновым.
Что же это за атаман Семенов?
По Маньчжурии шатался без дела казак — есаул Григорий Семенов, сын богатого скотовода Дурулгуевской станицы. Керенский послал его в Забайкалье формировать бурят-монгольский полк для отправки на фронт. В бурятских улусах Семенова застала Октябрьская революция, он бежал в Маньчжурию — туда стекались, как мутные потоки после наводнения, темные силы старой России. Агенты Белого дома и «Черного дракона» обратили внимание на лихого казака.
«Если есаулу Семенову не удалось сформировать полк для войны с немцами, так почему бы ему не заняться формированием отряда для борьбы с советской властью?» — думали они. Кому первому пришла в голову эта мысль, неизвестно. Но доподлинно известно, что президент Соединенных Штатов Америки Вильсон просил государственного секретаря Лансинга поискать «какой-нибудь законный способ» оказать Семенову помощь.
Семенов взял себе в помощники бежавшего из России барона Унгерна, необыкновенно жестокого человека, и они сформировали отряд, который получил название «Особого маньчжурского отряда». К ним пошли контрреволюционные офицеры и казаки, монголы, буряты, прельщенные высоким жалованьем, которое выплачивалось золотом. Атаман обещал большую наживу в деревнях, селах и городах Забайкалья. 1 января 1918 года Семенов напал на советский поселок станции Маньчжурия, разоружил дружину солдат, арестовал членов местного Совета рабочих депутатов, расстрелял их и изуродованные трупы отправил в запломбированном вагоне в Читу, чтобы устрашить народ Забайкалья. Вслед за этим он вторгся со своей конницей в забайкальские степи и пошел вдоль линии железной дороги, занимая станцию за станцией и сея ужас и смерть. У Даурии его встретил Сергей Лазо, двадцатичетырехлетний молодой человек, бывший прапорщик царской армии, отличившийся при подавлении белогвардейского мятежа в Иркутске и назначенный Центросибирью главнокомандующим советскими войсками на Забайкальском фронте. Семенов был разбит и бежал обратно в Маньчжурию. И вот он снова вторгся в Забайкалье.
— А я его знаю, — говорил Владимир Бородавкин, бывший рабочий порта, которого Виктор встретил у Финляндского вокзала в день приезда Ленина в Петроград.
— Откуда ты его знаешь? — спросил Володя.
Наливая себе в стакан чаю, Бородавкин ответил:
— В прошлом году, когда я возвращался из Питера, ехал с ним в одном поезде и даже в одном вагоне.
— Любопытно! — воскликнул Виктор. — Расскажите.
— Да рассказывать особо нечего. Семенов тогда ничего собой не представлял. Мордастый такой, скуластый, затылок — хоть гвозди заколачивай. Усы кверху. Шаровары с желтыми лампасами. Казачья шашка. Чин у него был есаула. Ехал он формировать бурят-монгольский полк для фронта. На какой-то станции выступил с речью. Митинги происходили на всех станциях, куда ни приедешь — митинг. Вот он и давай против Советов. На него так цыкнули солдаты, что он моментально смылся.
— Теперь фигура, высоко котирующаяся на международном рынке, — сказал Виктор.
— Жестокий, — заметил Радыгин, белокурый, голубоглазый, молчаливый человек в черной морской куртке.
— В этом его гибель, — проговорил Володя.
— Сейчас у него большая армия, — возразил Радыгин, — Бывшие царские генералы, много кадровых офицеров. Технически хорошо оснащен.
— Участие японцев в его армии — вот что затруднит борьбу с ним, — добавил Виктор.
Разговор этот происходил в служебном вагоне одного из эшелонов Приморского отряда. Вагон качало, как корабль, и наши собеседники называли небольшой салон в задней части вагона «кают-компанией». Они сидели вокруг стола и пили чай. В широкие открытые окна «кают-компании» видно было убегавшее назад полотно железной дороги. Поезд уже шел вдоль Шилки, мимо Нерчинска. За Шилкой, спокойно несшей свои воды к Аргуни, зеленели зубчатые горы. Вдали они были синие. За этими синими молчаливыми горами лежали Горный Зерентуй, Кадая, Кутамара — страшные места бывшей царской каторги.
Внизу, по берегу Шилки и на островах, освещенные солнцем, бежали цветущие кусты багульника.
Был май. Расцветала весна на земле.
Наконец поезд достиг стыка Амурской железной дороги с Забайкальской. Здесь железная дорога раздвоилась: основная линия пошла дальше, на запад, другая — на юго-восток, к Маньчжурии.
В сторону Маньчжурии помчался эшелон. Паровоз иногда так тоскливо гудел, словно жаловался кому-то, что заставили его везти, может быть, на смерть всех этих людей, сидевших, свесив ноги, в теплушках и беспечно распевавших песни. Вслед за первым шел второй эшелон.
Не прошло и часа, как показалась станция Адриановка, где расположился штаб главнокомандующего.
На перроне — кучка военных.
Во всех теплушках головного эшелона в широко открытых дверях толпились красногвардейцы, из люков торчали головы. Красногвардейцы искали глазами главнокомандующего.
— Который?
— Не поймешь.
— Должно быть, вон тот, — красногвардеец обратил внимание на заметную фигуру председателя Читинского областного военно-революционного комитета Дмитрия Шилова, бывшего казачьего офицера.
С вниманием и волнением смотрели на перрон и наши командиры, стоявшие в тамбуре служебного вагона.
Поезд остановился. Один за другим сошли со ступенек вагона Бородавкин, Володя, Радыгин, Виктор Заречный. Навстречу им шел стройный молодой человек в солдатских сапогах, в брюках-галифе цвета хаки, в такого же цвета гимнастерке и красноармейской фуражке. Он был неожиданно молод и так же неожиданно красив; черты лица благородны, движения мягки. Не было сомнения, что это сам главнокомандующий — Лазо. Но… так молод… так не похож на главнокомандующего!
Бородавкин взял под козырек. Вид у него был торжественный. Между бровями лежала глубокая складка, придававшая суровый вид его бритому мужественному лицу.
— Товарищ главнокомандующий, — рапортовал он, — Приморский отряд из частей Красной Армии, красногвардейцев военного порта, паровозного депо, временных железнодорожных мастерских, роты моряков, рабочих сучанских копей прибыл в ваше распоряжение.
Глаза Лазо, большие, темные, счастливо улыбнулись. Он пожал руку Бородавкину.
— Разрешите представить, — сказал Бородавкин. — Комиссар отряда.
Лазо протянул руку Дяде Володе:
— Вы подавляли мятеж атамана Гамова?
— Да, я был представителем краевого комитета партии и краевого Совета.
— Очень хорошо, — чуть картавя, произнес Лазо, отвечая на какие-то свои мысли.
Затем Бородавкин представил Виктора Заречного:
— Начполитпросвет.
Лазо внимательно, точно заглядывая в душу Виктору, посмотрел на него.
— Не знаю, как в вашем отряде, а в некоторых наших отрядах дело это плохо поставлено. Простите, ваша дореволюционная профессия?
— Преимущественно занимался революционными делами, — улыбнувшись, ответил Виктор.
Лазо тоже улыбнулся.
— А вообще, — добавил Виктор, — моя профессия — литератор.
— О! Это совсем хорошо! Будем просить вас организовать информационный отдел при штабе.
— Охотно возьмусь за эту работу, — ответил Виктор.
Очередь дошла до Радыгина. Среднего роста, в черной шинели и офицерской фуражке без кокарды, Радыгин производил впечатление скромного человека.
— Начальник штаба, — отрекомендовал его Володя.
— Вы служили во флоте? — спросил Лазо.
— Да, я моряк, бывший лейтенант, Служил в балтийском флоте, потом в Черноморском.
— Участвовали в сражениях?
— Против «Гебена» и «Бреслау».
— Артиллерист?
— Совершенно верно.
— Очень хорошо.
Лазо был оживлен, как человек, почувствовавший прилив сил. Радостно дышало его почти юношеское румяное лицо.
— Выведите, пожалуйста, людей из вагонов, постройте, — обратился он к Бородавкину.
— Есть! — Бородавкин перешел через первый путь, сделал ротным командирам распоряжение выгружаться.
Во время беседы Лазо с командным составом отряда красногвардейцы переговаривались между собою.
— Уж очень что-то молод, — закралось сомнение у одного.
— Спрашивай не старого, спрашивай бывалого, — возразил ему другой. — Лазо, сказывают, мятеж в Иркутске усмирил и Семенова в первом бою побил.
— Чем моложе, тем дороже, — вставил третий.
— Ну, не скажи! Молодость плечами покрепче, старость — головою. А главнокомандующему нужна перво-наперво голова.
— Старого воробья на мякине не обманешь. А этого. — поддержал кто-то предыдущего скептика.
— И одет-то уж очень простовато, — заметил солдат, по-видимому любитель пышных нарядов.
— Не все то золото, что блестит, — прозвучал чей-то тенорок.
— Птицу по перьям знать, сокола — по полету. Посмотрим, — решил самый рассудительный, не привыкший делать скороспелые выводы.
Ротные командиры дали команду выгружаться. Красногвардейцы посыпались из теплушек с винтовками, вещевыми мешками за спиной. В вагонах остались только лошади, пулеметы да четырнадцать орудий на платформах.
Наконец отряд построился вдоль поезда, фронтом к перрону. Лазо подошел к краю перрона, долго и внимательно оглядывал красногвардейцев, касаясь рукой планшета, висевшего на ремешке. Позади него стояли члены штаба фронта, командиры сибирских и забайкальских отрядов и командный состав Приморского отряда.
Наступила торжественная тишина. Слышно было только фырканье лошадей в вагонах. Что-то великое, трудно передаваемое простыми человеческими словами было во всей этой необыкновенной, созданной самой жизнью картине. С винтовками в руках стоял простой народ, поднявшийся на защиту своей свободы. Вот подразделения рабочих депо станции Владивосток, временных железнодорожных мастерских, военного порта — всех возрастов, с бородами и без бород, с усами и без усов, в синих и черных сатиновых косоворотках, в рабочих или кожаных куртках черной, коричневой или темно-желтой окраски или просто в пиджаках хлопчатобумажной материи, в брюках навыпуск или заправленных в голенища сапог, в кепках или фуражках с красными ленточками на околышах; на ремнях — сумки для патронов, бутылочные бомбы или ракушечные гранаты. А вот артиллеристы старой армии — они в шинелях, подпоясанных солдатскими ремнями с блестящими медными бляхами, все в сапогах. От них идет грозная шеренга пулеметчиков, обвешанных крест-накрест пулеметными лентами, с карабинами за плечами. Дальше молодцевато вытянулась рота матросов Сибирского флотского экипажа. Моряки, как один, в бескозырках с черными ленточками, поверх матросских рубах у них бушлаты, на ремнях патронташи и по десятку свесившихся на узких ремешках «лимонок» — круглых гранат. На груди, у самого сердца, как символ преданности революции, красные ленточки.
Они устремили свой взгляд на того, кому с этого момента вверяли свою судьбу, жизнь свою, да не только свою, а судьбу и жизнь жен, матерей, детей, оставленных дома: ведь неизвестно, как повернется дело, какую чашу придется испить домашним, если судьба заставит сложить голову в степях Забайкалья.
— Товарищи! — прозвучал спокойный, но повелительный голос главнокомандующего.
И отряд замер.
«Голос знатный», — подумал командир второй роты моряков, боцман Кусакин. Он стоял, вытянувшись в струнку, если можно применить такое выражение к человеку плотному и широкогрудому, крепко стоявшему на коротких ногах в черных флотских брюках. Темные «боцманские» усы придавали ему особую солидность. Казалось, он был спокойно уверен в себе. При всей его мужественности было в его взгляде что-то мягкое, задушевное. Из-под бушлата на груди у него виднелись синие полосы тельняшки, сбоку свешивался в кобуре наган с длинным ременным шнуром.
Лазо на один миг остановил на нем свой взгляд.
«И смотрит, как адмирал Нахимов», — подумал Кусакин.
Спокойно стало на душе и у командира первой роты, слесаря Гульбиновича, начальника отряда Красной гвардии военного порта. Это был уже немолодой человек, лет сорока, несколько сутулый, худощавый, но полный стремительности, которую он сейчас сдерживал, напряженно слушая Лазо и не спуская с него зорких глаз.
Виктор Заречный любовался красногвардейцами-приморцами и их командирами. За время пути он многих хорошо узнал.
На правом фланге полуроты железнодорожников стоял кузнец Тихон Бычков — начальник отряда Красной гвардии Владивостокского железнодорожного депо. Бычков молод, энергичен и отважен, недаром у него такой крутой подбородок. На нем гимнастерка защитного цвета, брюки, заправленные в сапоги, на голове кепка. С одного бока у него — шашка, с другого — наган в кобуре, а на груди — полевой бинокль. Тихон Бычков тоже спокойно и одобрительно смотрел на Лазо.