Жарко. И еще тесноваты сапоги. Он их выменял у старшего лейтенанта Еськина на свои грубоватые яловые. Гимнастерку и шаровары тот отдал за ненадобностью. Иначе долго бы пришлось Орешину ходить по принятому от Еськина участку в штатской одежде и вместе со служебным удостоверением, отпечатанным пока на обыкновенном листке бумаги, предъявлять и паспорт недоверчивым гражданам (на его временном удостоверении нет фотографии).
Полученные отрезы на пошив форменной одежды он сдал в ателье, но там много заказов, потому что в милиции сейчас вводится новая форма: темно-синий костюм «под галстук» вместо глухого кителя, черная шинель вместо синей, с красной окантовкой бортов, лацканов, клапанов карманов и хлястиков.
Выйдя с танцплощадки, Николай Орешин пошел в пикет, где у телефона он оставил дежурить бывшего бригадмильца, а теперь командира добровольной народной дружины соседнего с парком электроаппаратного завода. Это был кузнец Иван Осипович Потапкин — здоровяк-мужчина сорока пяти лет, с косматыми рыжими бровями, с крупной, совершенно лысой головой. Потапкин и всю войну прошел кузнецом в рембате артиллерийского полка, ни разу не был ранен, а вот в мирное время, в схватках с преступниками — дважды. Этот человек так проникся участием в борьбе за правопорядок, что нередко сам приходил в отдел милиции выпрашивать задания, а по вечерам увязывался за Еськиным и его стажером Орешиным патрулировать на участке, в воскресные дни — в гор-парке. По месту жительства Потапкина избрали председателем уличного комитета.
Николай Орешин знал, что в горотделе считают Потапкина законченным чудаком, непроходимым законником, везде и всюду замечающим «непорядок», вечно кого-то подозревающим. И хоть подозрения бывшего бригадмильца частенько подтверждались, снисходительное отношение к этому человеку не исчезло, ведь трудней всего бывает понять профессионалу широкое бескорыстие и неугомонность дилетанта.
В пикете кроме Потапкина Орешин застал еще четверых мужчин, повязывающих друг другу на руки полоски красного сатина.
— Товарищ младший лейтенант, а я все же дозвонился до автобазы — прислали вот людей на дежурство! — весело сообщил Потапкин, кивнув на невеселых парней и одного седого мужчину, одетых явно не по-выходному, в чистую, но простенькую одежду.
— Только из рейса вернулись, а нас диспетчер сюда завернул — пожалуйста! — сказал один из молодых шоферов.
— Раз так, то какая же вам сейчас служба? — пожал плечами Николай Орешин. — Идите по домам, отдыхайте. Добровольная дружина — силком да приказом нельзя!
Шофера переглянулись, но пожилой решительно сказал:
— Нет, мы подежурим, раз пришли. Добровольство добровольством, но дело это и общественное, я так понимаю! Нравится не нравится, а надо — и весь сказ!
— Что ж, запишите тогда всех в журнал, Иван Осипович, проинструктируйте, — сказал Потапкину Николай и услышал потом, что фамилия пожилого шофера Колесов, а все молодые товарищи зовут его просто Касьянычем. Понравился он Орешину прямотой и ясностью рассуждений — такой человек, наверное, в любом положении свое место сразу определит.
С дружинниками Николай прошелся по самым отдаленным аллеям парка — кого мимоходом приструнили, двум подвыпившим мужчинам посоветовали направиться домой. На одной из лавочек в затемненном месте дружинникам показались подозрительными три паренька. У всех троих в карманах оказалось необычное оружие — велосипедные цепи с бечевками для надевания, на запястье! Николай Орешин непроизвольно даже плечами передернул, вспомнив, как однажды его огрели такой цепью (не дал закурить!), когда он возвращался в училище, проводив после танцев Галю Остапенко.
— На кого приготовили? — спросил он мальчишек.
— Да так… мы просто…
Самый высокий из юнцов, похоже, собирается дать стрекача — вон как зыркает по сторонам из-под кепочки! Его-то Орешин и наметил для «поучительного» удара, подошел ближе, поигрывая цепью в руке.
— А если человека ударить, больно ему будет?
— Не зна!..
— Испробуй! — Орешин вполсилы быстро опоясал парнишку пониже спины. Получилось, видать, больно: тот ойкнул, ухватился руками за больное место. Два его приятеля тут же, как по команде, сиганули в кустарник — только их и видели! За них Николай хотел еще раз ударить оставшегося, но руку перехватил Касьяныч.
— Довольно, лейтенант, стыдись! А ты виляй отсюда, паренек, да не носи впредь всякую дребедень по карманам.
Отбежав на почтительное расстояние, подросток остановился и зло крикнул:
— Ну, мильтон, попадешься — не обрадуешься!
— Беги, беги, герой! — усмехнулся Николай. — Беги, а то вот добавлю! — потряс он цепью и сделал вид, что собирается догнать. Потом обратился к дружинникам: — Видите? Черта с два он послушает ваши резоны, Касьяныч!
— Ну и это негоже — бить, — возразил шофер. — Привели бы в пикет, узнали фамилию, где живет, учится…
— Ничего, так даже наглядней! Меня тоже раз было ужгли такой штуковиной, так почище скипидару! За пять минут прибежал к своему училищу, когда обычно и за полчаса не добирался.
— И все равно неправильно! — не сдавался Колесов. — Это самосуд. Откуда мы знаем, может, это совсем и неплохие хлопчики, с первого раза бы все поняли? А тут попали под вашу горячую руку — нехорошо!
«Вот дает старина — на обе лопатки меня припечатал!» — нервически как-то хохотнул про себя Николай Орешин, никак не сообразив еще, признать ли свою промашку тут же перед дружинниками или… Он оглянулся на отставших чуть сзади молодых шоферов, оживленно беседующих о чем-то своем, — похоже, они и думать давно забыли о происшедшем.
— Может, вы и правы, товарищ Колесов, но если каждый милиционер вместо решительных личных действий начнет размышлять и обращаться за поддержкой, то мало чего мы добьемся.
— А кто говорит?! На то и власть, чтоб ею пользоваться. Нарушил — оштрафуй, преступил — задержи, отдай под суд. Но коли есть возможность не рубить сплеча, так и не руби, будь великодушным и мудрым от власти своей справедливой!
— Конечно, конечно… — смутился совсем Николай, в душе почти восхищаясь Колесовым: «Шпарит как по-писаному, на все у него ответ готов! Адвокат, а не шофер».
Однако, несмотря на согласие с крепко сколоченными доводами Касьяныча, продолжать патрулирование с дружинниками Орешину не захотелось, и он скоро отделился от них под благовидным предлогом. Вернулся к танцплощадке, поговорил с контролерами, прошел за ограду. Оркестр как раз заиграл вальс. И тут же к Николаю подлетела красивая, раскрасневшаяся, видно, от танцев девушка, задорно выпалила:
— А я вас приглашаю на дамский вальс, товарищ милиционер!
— Да я же на службе! — вскинул глаза Орешин и тут только узнал в девушке Галю Остапенко.
— Даме отказывать — невежливо! — улыбнулась она, краснея еще больше. И он принял ее руки к танцу. Скоро, однако, почувствовал, что опять допустил промашку: на танцплощадке среди танцующих возникло к ним двоим какое-то ложно-любезное внимание, организовался специально свободный кружок, и всюду он замечал улыбочки, перешептывания, смешки…
— Галя, пойдем лучше отсюда, поговорим как следует? — шепнул он, и скоро они были на аллее.
— А я смотрю и глазам своим не верю: ты или не ты? Вообще-то мне Соня говорила… Мы с ней мастерами на лесозаводе. Так как же ты поменял форму?
— Обыкновенно. Вызвали в горком комсомола, направили на три года.
— Женился?
— А разве Соня тебе не говорила?!
— Да ты что о самом деле?!
— Нет, нет, ведь я знал, что ты бы это не одобрила — вон как сразу в лице переменилась, а?
— Ну тебя, скажешь тоже!.. А я здесь недалеко квартиру снимаю. Хозяйка уехала к родне, так позволяю себе иногда на танцы выбраться… А ты ездил домой, виделся со своей Зоей Борисовой?
— И дома не был и не виделся. Я же и отпуск весь, потратил на медицинскую комиссию, на стажировку… Теперь уж когда новый заработаю.
— Счастливая эта Зоя — знать не знает, что ее столько лет преданно любят! Черствая, наверное, раз не чувствует.
— Галя, не будь злюкой, ты же ее не знаешь!
— Да уж, съездить бы посмотреть!
— Ну вот, будем теперь на ходу колкости друг другу говорить?
— Вообще, действительно… Давай сядем на скамейку, а то мне все кажется, что встреча наша короткая, надо успеть многое сказать, а слова подворачиваются не те.
— Галя, но я ведь на работе! Скоро закрытие парка, нужно проводить людей, обойти все тут… Вон и дружинники мои никак меня разыскивают. Давай договоримся о встрече в другое время.
— А сегодня ты меня не проводишь? Я бы подождала…
— Но это хорошо, если к полночи освобожусь, и то, если ничего не случится!
— Я подожду.
Они договорились встретиться на выходе из парка, и Николай поспешил навстречу дружинникам.
— Товарищ младший лейтенант, а мы опять того хлопца задержали, которого вы цепью! В пикете он. Касьяныч послал за вами, говорит, что подозрительно: возле киоска с дружками ошивался.
«Ну вот, еще один бдительный в пару Потапкину отыскался — Колесов!» — весело подумал Орешин.
Касьяныч встретил его возле пикета, торопливо, заговорщицким голосам рассказал:
— Возле тира киосочек — мороженое, конфеты, шампанское… Идем мы, значит, а киоскерша как раз закрывать стала свою лавочку: деревянный щит на окошко поставила, с замками колдует. Вижу: ваш крестник напротив на лавочке сидит и глаз от продавщицы не отрывает! Подозрение на меня нашло, тем более, дружки тоже поодаль крутятся. Задержали его одного, потому как другие опять в бега ударились. Мои ребята хотели Догнать, да зачем — лови атамана, мол, и все откроется. Иван Осипович, который за старшего у вас в пикете, знает хлопчика, на одной улице с ним живет.
— Хорошо, большое спасибо вам, сейчас разберемся…
Что-то строго выговаривая, Потапкин прохаживался взад-вперед перед долговязым подростком, понуро сидящим на стуле. Одет он был в простенький хлопчатобумажный костюм, на ногах синие кеды, какая-то жиганская кепочка на голове, состоящая вся из клинышков, сшитых в острые уголки, — на велосипедную звездочку очень похожа.
— Вот познакомьтесь, младший лейтенант, — Ленька Дятел! — веселым голосом сообщил Потапкин, указав на задержанного. — А по-граждански, на миру, значит, зовется он Леонидом Андреевичем Дятловым. С нашей Кузнечной улицы! Ученик восьмого класса, хоть ему, огольцу, давно минуло полных осьмнадцать годков! — Любил Иван Осипович использовать в разговоре простецкое словечко.
— Ну а тех двоих бегунов как звать? — опросил Дятлова Николай и посоветовал. — А ты поднялся бы на ноги, Леонид, — отсидишь ненароком, и так, видать, к бегу-то резвости у тебя маловато, не то что у приятелей. И скинь свою кепулю.
«Кепуля» Николаю явно подвернулась как бы в тон Потапкину.
Дятлов поднялся со стула, скомкал в руках свою шевиотовую кепочку, но глаз от земли так и не поднял. Вопроса о приятелях он будто и вообще не слышал. Орешин повторил.
— Не зна!.. Так… В парке увиделись.
— Ясно. Предать боишься? Понимаю: тут же все твои враги! Дружинники — враги, сосед Иван Осипович, я — твой участковый…
— Ну да, а то я своего участкового не знаю! — Во взгляде Дятлова мелькнуло насмешливое недоверие. — У нас старший лейтенант дядя Ваяя Еськин!
— Не раз, видать, попадало от него — вот и запомнил! — засмеялся Потапкин.
— Мне не попадало, но я старшего лейтенанта тоже хорошо запомнил — обстоятельный человек! — отозвался тут же шофер Колесов. — Так где ж он теперь?
— На пенсию вышел, — ответил Николай и, повернувшись опять к Дятлову, укоризненно сказал: — Вот так знакомство у нас с тобой получается — грозишься, а?!
— Вы первые начали — нечего было драться!
— За это извини, не стерпел, понимаешь, ведь мне самому однажды пришлось на себе испытать это оружие — больно тоже было, уж поверь.
— Это не оружие — нет такой статьи!
— Ого, мы и законы знаем! Ну что ж, полезно будет пообщаться… — Про себя Николай уже решил, что с Ленькой Дятловым ему лучше всего разговаривать наедине — дружинников он тут же отправил наблюдать за порядком на выходе из парка. Потапкина, поблагодарив за службу, отпустил домой. Последнее было самым трудным: такая ясная досада появилась на лице Ивана Осиповича, такая неподдельная обида, что неловко было на него смотреть. У двери он помедлил, еще раз с надеждой предложил свою помощь:
— Разрешите, я во дворе погожу, пока побеседуете, а там доставлю Леонида прямо к его дому? Чтоб он больше нигде…
— Ничего, ничего, Иван Осипович, сам дотопает, без провожатых. Вас ведь тоже дома ждут дочери, внучата — отдыхайте, большое спасибо. Не в последний раз поработали сегодня, правда?..
Честно говоря, если б Николай сегодня не обещал проводить Галю Остапенко, то на уходе Потапкина он бы так не настаивал — и любом случае устеречь спокойствие ночного города вдвоем с надежным помощником легче. Да еще если с охотой на добрые дела, без спешки. Ведь как и Потапкин не опешит в свое, как он называет, бабье царство, так и Николай Орешин не торопится в комнатенку с видом на собачьи вольеры во дворе горотдела милиции, где ему валяться в одиночестве без сна на кровати, комкать, душить подушку в ожидании забвения от грустных думок. Наверное, и давний бригадмилец, не старый еще человек, полный сил и здоровой энергии, не может в немудреном быту смирить себя и целиком растратить. Жену Потапкин похоронил давно. Две дочери родили двух внучек. А зятья… Одного, пьяницу и дебошира, он сам помог выставить за порог. Второго склонил явиться в милицию с повинной в растрате, когда тот испугался и готов был удариться, в бега. Николай помнит разговор Потапкина о его дочерях с бывшим участковым Иваном Михайловичем Еськиным.
«Главное — для их счастья я ноль без палочки! — жаловался он. — Старшая получит из тюрьмы письмо от мужа — песни орет на весь дом! А то обе ни с того ни с сего заревут белугами. Смотришь на дурех и куда пропасть — не знаешь. А утешитель из меня и вовсе никакой!..»
После ухода Потапкина Николай немного помолчал, подыскивая слова к началу разговора с Дятловым, разглядывал его в упор. Ленька чувствовал на себе взгляд, непроизвольно хмурился, переминался то одной, то другой ногой в кедах приглаживая песок на полу пикета. Здесь когда-то был павильон, где торговали пивом и напитками, — пластиковые стены прямо на земле, брезентовый тент.
— Ну так что, Леонид, ты у киоска забыл? Зачем вообще в парке?
— Так…
— Ты не такай давай. Или вообще разговаривать со мной не хочешь?
— Почему? Хочу…
— Хочешь? Интересно! Ну говори, а я поддержу разговор.
— О чем?
— Да-а! Сказка про белого бычка у нас с тобой получается… Тогда расскажи хоть, кто у тебя отец, мать, где работают?
— Отца нет, погиб еще в войну под бомбежкой на паровозе — машинистом был. Мама работает обмотчицей на электроаппаратном заводе.
— Там, где и Потапкин работает?
— Он кузнец, а мама катушки какие-то наматывает тонким проводом…
— Братья-сестры есть?
— Один я.
— Тебе семнадцать лет? Почему только в восьмом классе?
— Шестнадцать. Год пропустил, мама болела. Моя мама очень сильно болела! — как-то даже воскликнул Ленька, и голос его вдруг сломался, задрожал, а глаза заблестели. — Отпустите меня, дяденька!
— Ну-у, такой!.. — Орешин хотел сказать «такой здоровый, а по мамочке рыдаешь!», но вдруг у самого что-то в душе отозвалось, дрогнуло, грустно заныло от дважды произнесенного Ленькой слова «мама». И как произнесенного! Нежно, с тревогой и болью.
— Ладно, Леня, ты иди, я тебя отпускаю, только ребят своих мне назови. Я запишу всех себе для знакомства, и дело с концом. Договорились?
— И ничего не договорились! Сказал: ничего не знаю! Чего пытаете?! Не буду больше говорить, хоть убейте! Не знаю никого! Не видел!!
Орешин с растерянностью смотрел на вызверившегося парня и боялся, чтоб с ним тут же истерики не было — явился он весь, задрожал, побелел, кулаки сжаты!.. Просто невозможно было узнать прежнего мальчишку, тихо рассказывающего о себе, волнующегося при одном воспоминании о своей матери.