— Погоди пить! — Соня сказала это так неожиданно и резко, что Володька вздрогнул.
— А я не спешу.
— Конечно, тебе спешить некуда. Хочешь — останешься на ночь, хочешь — нет.
«Обижается, — опять подумал Володька. — Надо успокоить».
— Сядь, побеседуем. Поближе ко мне.
Соня враждебно отвернулась.
— Соня! — мягко сказал Володька.
— Ты с девушкой дело имеешь, факт или не факт? — быстро заговорила Соня, и в голосе ее послышались знакомые ему сварливые нотки.
— Ну, факт.
— Девушка порядочная?
— А кто говорит…
— Постой! А как ты себя ведешь? Еще мужем не стал, а ведешь себя, как хам. Хочу — бываю, хочу — гуляю с кем–то на стороне. Я царь, ты тварь. Так дело не пойдет.
Володька молчал и, как бы защищаясь, налил себе еще.
— Если ты с порядочной девушкой дело имеешь, — продолжала Соня, — ты должен…
Володька все еще старался не думать об Ирочке, но теперь невольно перестал слушать Соню, потому что в уме была Ирочка.
— Муж не муж, но все–таки имеешь дело! Должен понимать. Накануне выходного и выходной должен проводить вместе. Можем поехать в гости к маме.
Когда Соня упомянула о поездке к маме, Володька налил в чашку все, что еще оставалось, выпил и поднялся. Вид у него был такой, что Соня испугалась. Она–то хотела взяться за его воспитание… Теперь, кажется, нужно было думать о том, как его удержать.
— Что ты, Володенька?..
Володька схватил шляпу, пошел к двери, запутался в белой дорожке и, выругавшись, отбросил ее ногой.
— Накануне выходного. Выходной… — бормотал он, распахивая дверь.
Соня что–то говорила вслед, кажется, умоляла вернуться, но он захлопнул дверь и пошел прочь.
Глава десятая
На «вы» программу не выполняют
Желтоусого бригадира подчиненные называли дядей Демой. Фамилия у него была старинная, крепостная — Кормилицын, биография — крестьянская. Как и многие миллионы, он явился в город из деревни. Лишь в минуту хмельного умиления он вспоминал родную глушь, осоку, речку, язей, девчат за околицей в сумерки… Ноги у них были не те, что у здешних. Вот, кажется, и все. Не любил он своей деревни и города не полюбил.
Он принадлежал к тем людям, которые перестали быть крестьянами и не сделались истинными пролетариями.
Ирочка с веселым трепетом думала о «желтых усах», как она про себя называла бригадира. Вот и у нее есть начальник, и сама она теперь не какая–то беспредметная Ирочка, чья–то племянница, и больше ничего! Едет в раннем автобусе, как надо, с рабочим классом, и он, этот рабочий класс, большей частью такой же молодой, как она, и молчаливый спросонья. Ей нравится эта суровая молчаливость. Скоро и она сделается такой же: труд должен наложить на нее свой отпечаток.
«Жаба»… Ничего не жаба! Светлана смотрит на людей непростительно грубо. Какой отпечаток ни наложил бы труд на Ирочку, в своем отношении к людям она постарается остаться прежней. Человека надо уважать, если даже у него желтые усы и неприятное выражение глаз.
Над городом плывет июнь. Самая нежная пора московского лета. Небо лезет в душу. Хоть пой — до того оно голубое и близкое. Ирочке на мгновение делается не по себе. Она до сих пор не навестила своих стариков на даче. Там, наверно, теперь дышится, как во сне, когда летаешь. Но она же устраивалась на работу! Надо с кем–нибудь съездить к ним в ближайшее воскресенье. И не с кем–нибудь, а с Володькой…
Ирочка спешила по Арбату со Смоленской и почти за квартал увидела бригадира. На нем были соломенная шляпа с черным бантом и ковбойка, такая пестрая, что виднелась за квартал. Ирочке хотелось с ним подружиться. Она решила поздороваться самым душевным образом. Но он не дал ей поздороваться и с хитрой улыбкой сказал:
— С тебя причитается, красивая.
Ирочка никак не могла определить, какие у него глаза: серые, зеленые, желтые? Она молчала, не зная, что ответить, и думала о том, что не может же человек не иметь цвета глаз. Должен же быть какой–то цвет.
А у бригадира никакого цвета не было.
Володька еще не пришел. Оказалось, что Ирочка явилась первой. Она торопилась влиться в коллектив, чтобы поскорее со всеми познакомиться. Начало разочаровывало. Ирочка растерянно молчала, так и не зная, что ответить бригадиру. В эту минуту из–за угла вышел Володька. Лицо у него было серое, злое, чужое.
— Здравствуй! — на ходу бросил он Ирочке, суетливо закурил и стал смотреть на стены дома, будто решая, откуда ему начинать.
Ирочка поняла, что Володька пытается скрыть свое плохое настроение. Но бригадир ни о чем не догадывался и с интересом наблюдал за ними, в особенности за Володькой.
— Меня зовут дядей Демой, — ни с того ни с сего сказал он Ирочке.
Она подумала, что ему, наверно, лет пятьдесят. Стараясь как–нибудь освободиться от своей скованности, Ирочка неуверенно спросила:
— Можно приступать?
«К чему приступать? Что ты умеешь?» Эти вопросы она прочла в бесцветном взгляде, которым посмотрел на нее бригадир. У Ирочки задрожали веки. Бригадир молча сел на мешок с песком, стал писать что–то в своем блокноте.
— Ступай, красивая, в трест. Как твоя фамилия? Ступай оформляться. Потом приступишь.
На лице его опять появилось хитрое выражение, и все, что гордое воображение рисовало Ирочке о первом дне работы, разом пропало.
Она шла с листком бумаги в какой–то трест, а ей хотелось порвать этот листок и никуда не ходить. Вот какое горе!
Но почему горе? С музыкой никого на работе не встречают. Никому нет дела, что ты там себе намечтала. Ирочка в третий раз пыталась начать свою трудовую биографию. Но почему–то именно этот день казался ей настоящим днем вступления в ряды рабочего класса. Казался, казался… Мало ли что, в самом деле! И все–таки обидно. В «Комсомольской правде» Ирочка читала о светлых свершениях мечты и о большом вступлении в жизнь, а на деле желтоусый с хитрыми глазами намекнул ей: «С тебя причитается…»
Горько… От этой горечи трудно отделаться разумными доводами о том, что дядя Дема — человек, видимо, не очень культурный и виной тому — проклятое прошлое.
Ирочка живет в настоящем, прошлое для нее — миф, и ей хочется начинать свою трудовую жизнь с радостью, а не с тоской.
К вечеру она вернулась из треста. Теперь она называлась «подсобная». Через неделю ей обещали выдать трудовую книжку.
Оказалось, что бригада была большая и делилась на две группы. Кормилицын считался в тресте отличным организатором и специалистом своего дела. Он сам повел Ирочку во вторую группу, которая работала на набережной и состояла из одних девушек.
Шел бригадир не спеша, незаметно припадая на простреленную ногу. Был разговорчив, по тону вежлив.
— Зовут тебя как?
— Ира.
— По–русски Арина.
— А Ира не по–русски?
— Иры и за границей бывают, но Арин там не слыхал.
Он рассмеялся. Смех у него был какой–то недобрый и насмешливый.
— Мастер тебе кто?
— Какой мастер?
— Какой… Левадов Володька.
— Никто.
— А болеет.
— Я не просила.
— Говори!
— Мы дружим, — объяснила Ирочка, полагая, что такое объяснение будет для него убедительным.
— А… — понимающе протянул бригадир, всем своим тоном выражая не только неверие в эту дружбу, но и презрение к ней.
Ирочка хотела прикрикнуть на него, но вместо этого сердито спросила:
— Почему я вас на «вы» называю, а вы меня на «ты»?
Кормилицын ответил с веселой находчивостью:
— Если я всех вас буду на «вы» называть, мы никогда программы не выполним. На «вы» программы не выполняют.
И без всякого перехода, как–то уж очень по–деревенски предложил:
— Мороженца не желаете?
Если бы не шла навстречу мороженщица, Ирочка ничего не поняла бы. Но еще удивительнее было это «не желаете», в котором она не могла не ощутить элемент ухаживания.
— Не желаю.
— Я ведь так… без задних мыслей, — как бы оправдываясь, сказал Кормилицын и вдруг добавил: — Хоть и я не прочь… Как все.
— Что не прочь?
— Не понимаешь?
— Нет.
— Ври мне!
— Кажется, понимаю. Не прочь приударить за девушками?
— Вот–вот! — обрадовался он.
— Но вы же старый!
— Кто? Я?! — Он был поражен. — Я?! Старый?!
— Вам, наверное, пятьдесят.
— Скажи, восемьдесят.
— А сколько?
— Сорок, — гордо ответил бригадир и вдруг спросил с почти мальчишеской интонацией: — Старый?
— Абсолютно, — не задумываясь, ответила Ирочка.
— Абсолютно! — с презрением передразнил бригадир. Он не стал скрывать от Ирочки своего неудовольствия и сказал недружелюбно: — Не привьешься ты у нас. Зря нанимаешься.
Ирочке это показалось забавным.
— Такая никчемная? — весело спросила она.
— Этого мы не знаем.
— Нет, что–то знаете. Почему не привьюсь?
Ирочка немножко кокетничала. Но бригадир был человек устойчивый. Обид не прощал и всегда руководствовался правилом, что начальствовать надо беспредельно и бескомпромиссно.
— Не привьешься. Мы народ корявый.
— Не сказала бы.
— Не перебивай.
— Извиняюсь.
— Вот так. Корявый мы народ. Между собой живем просто. На «вы» жить не стараемся.
Ирочка вспомнила вчерашний разговор с Володькой.
— Мы с грязью дело имеем, — продолжал бригадир, — чистильщики. Одна радость, что не сапоги чистим, а домá.
— Понимаю.
— Ничего ты не понимаешь! — Теперь он был резок. — Я человек, в танке горевший, пострелянный, а ты мне замечания делаешь!
— Простите, пожалуйста.
Даже то, что Ирочка извинилась, видимо, было ему неприятно.
— Не привьешься.
Ирочка вдруг почувствовала острую неприязнь к этому человеку.
— Вы много на себя берете, — сказала она новым для Кормилицына тоном. — Мало ли что может показаться с первого взгляда? Как хотите, но это неумно.
— Неумно?
— Неумно.
— Очень даже?
— Не очень, но все–таки.
В эту минуту Ирочка вдруг до удивления понравилась Кормилицыну. Неумно! Ишь ты!.. Характерец! Он любил таких, с характерцем. Досадно только, что очень уж образованная. Они, эти образованные, раздражали Кормилицына. Они были враждебны взглядам, которые он называл корявыми.
— Ты петь умеешь? — спросил он так неожиданно, что Ирочка даже остановилась.
Остановился и бригадир. Он глядел на нее так, словно увидел впервые.
— Не понимаю, о чем вы спрашиваете?
— Я спрашиваю, петь умеешь?
— Не знаю. — Ирочка растерянно моргала.
— Не знаешь? — с явным испугом спросил Кормилицын. Неужели его обманули?
— Я не училась. Пою так… дома.
— Дома?..
Ирочка видела, что ее слова не на шутку огорчили дядю Дему. Усы его задвигались.
— Дома каждый дурак умеет. Значит, не поешь. Возможно, я недопонял. Возможно, танцуешь?
— По идее, да… — Ирочке опять стало забавно.
— Какие тут могут быть идеи? Я тебя по делу спрашиваю.
— По делу не танцую.
Бригадир падал духом.
— Возможно, ты из говорящих?
Только тут Ирочка поняла, в чем состояла его забота. Бригадиру требовалась единица для художественной самодеятельности.
Такие вещи Ирочка помнила еще по шляпной мастерской, откуда ее выпроводили с особой охотой, потому что на ее место шла девушка, умевшая петь и плясать.
— Непоющая, нетанцующая, неговорящая! — с торжественным злорадством сказала она и пошла вперед.
Бригадир горько махнул рукой. Ясно! Его обманули. Ему подсунули единицу, которая явно не могла восполнить их задолженности по культработе. В ресторане «Дружба» за ужином с шашлыками и «столичной» водкой Володька Левадов что–то говорил насчет самодеятельности. Не то поет, не то пляшет. А может быть, и не говорил. Поди проверь. Ужинали–то вдвоем. Спорить с ним… Пускай с ним черт спорит! Но все–таки досадно! С бригадира все спрашивают… Даже песни–пляски. Но говорить с девочкой на эту тему было поздно. Да они уже и пришли на набережную.
Увидев знакомую ковбойку за добрых сто шагов, Римма Зарницына помянула сивого черта — так она бранила Кормилицына — и быстро надела противогаз на свое мокрое от пота лицо. Римма Зарницына была душой маленькой стайки девушек, очищавших от копоти и пыли сиреневый гранит московских набережных. Недавно она получила разряд мастера наравне с Володькой Левадовым. По силе и ловкости она уступала ему, но зато работала почище. Как душа своего коллектива, Римма Зарницына выражала молчаливо–враждебное отношение всех девушек к дяде Деме.
— Ведет какую–то… Зачем?
— Зачем! Кажется, известно.
Так сказали друг другу мотористка и подсобная. Римма взялась за уточку, и песчаная струя зашипела над рекой, как огромный рассерженный уж.
Мотористке было двадцать лет, звали ее Ксюшей, и ласкательное это имя очень точно соединялось с ее милым лицом среднерусского типа. Миловидность таких лиц неописуема, ибо выражает дух человека, а не живописную картинность безукоризненно правильных линий.
Подсобной было лет девятнадцать, звали ее Клавой Лампадиной, и она производила впечатление угрюмой и резкой натуры. Лобастая, с некрасивым костистым носом, она смотрела на мир синими, с холодом осенней воды глазами. Именно глаза и придавали ей угрюмый вид. Клава Лампадина не питала любви к словам, она говорила мало, но внушительно.
Ирочка заметила, что, очутившись в расположении пескоструйного хозяйства Риммы Зарницыной, бригадир как–то полинял.
Говорил он деловито, солидно, но все равно было ясно, что полинял. Еще больше удивило Ирочку, что ни одна из девушек словом не откликнулась на все его разговоры. Молча встретили, молча проводили.
Ирочка осталась одна. Ее тоже как бы не видели. Но как только бригадир удалился, Римма сбросила маску и кивком головы подозвала к себе Ирочку.
— Здорόво.
— Здорόво.
— Откуда?
— Из Москвы.
— Чья?
— Сама живу.
— Без родителей, что ли?
— Без.
— Что умеешь?
— Научите — буду уметь.
Две другие стояли позади, но Ирочка спиной чувствовала их недружелюбие. Почему?
Почему эта сильная девушка с глубокими и властными глазами смотрит на Ирочку так недоверчиво и отчужденно?
— Дема тебя не учил?
— Нет.
— Как же так?
— Да так.
— Нам препоручает?
— Не знаю.
Позади раздался мягкий, чуть–чуть певучий голос:
— Знакомые в бригаде есть?
— Есть.
Обернувшись, Ирочка увидела милое лицо Ксюши. А та только сейчас разглядела Ирочку.
От одной к другой тайно прошла искра дружелюбия.
— Кто же знакомый?
— Володька.
— Владимир, — поправила ее Римма, и Ирочка поняла, что ляпнула.
— Он.
Рабочий день, оказывается, давно кончился. Ирочка поняла это, когда увидела Володьку. Он приехал сюда автобусом, торопился и пришел в тот момент, когда Ирочка назвала его имя. Ирочке показалось, что и к нему девушки относятся не лучше, чем к дяде Деме. Разговор прекратился. Девушки пошли к аппарату, где лежали их вещи. Римма лишь кивком поздоровалась с ним. Ирочка и Володька остались вдвоем.
— Сердишься?
— Надоело… — скорбно и глухо сказала Ирочка. Володька понял, что ей надоело его поведение. Он не знал, каких сил стоило ей не приникнуть к его груди головой и не расплакаться.
Но он догадался, что с ней происходит что–то неладное.
— Не сердись. Прости, — мягко сказал он. Ирочка молчала.
— Ты питалась?
Она улыбнулась, собираясь с силами.
— Не питалась.
— Давно?
— Давно.
Она вспомнила, что не ела со вчерашнего вечера, и только теперь поняла, в каком напряжении прошел первый день ее самостоятельной жизни. Счастливый? Нужный?
Как она могла знать!
— Пойдем купим чего–нибудь.
Володька взял ее за руку, как берут детей, и потащил за собой.
Глава одиннадцатая
Продолжающая предыдущую
Все–таки Володька умел не только хвастаться и пить четвертинки. Но прежде чем подвести Ирочку к этой мысли, надо вернуться лет на пять назад, к тому великому для Володьки дню, когда он, Володька, с робостью и счастьем в глазах впервые попал на Красную площадь.