— Сиречь — по Сеньке шапка? — сощурился Тимофей.
— А чего ж, породнимся.
Тимофей отшатнулся от Панюхая.
— А по-моему так: ежели у тебя сын, не приучай его к плохой базарной пище, ежели дочь — не дозволяй ночевать у соседа. — Он отвернулся в сторону, стал нервно жевать бороду.
Панюхай понял, что его слова пришлись не по нутру Тимофею. И, чтобы успокоить его, поднял палку, потряс ею.
— Да я ей так накручу, что она у меня!.. — и смолк. Поковырял палкой песок, пошевелил морщинами на лбу и, вспомнив разговор с дочкой, добавил: — Кострюков с Душным ночи не спят. Все в бумажках роются.
— Ежели осел станет лопать траву, какой он никогда не пробовал, то понятно, что у него голова заболит. Сиречь — не за свое дело не берись.
— Какой-то из города приехал. Анка сказывала — артель затевают. Мол, артельным и нитка, и всякая подмога будет.
Тимофей усмехнулся:
— Не умирай, осел, будешь ячмень кушать. Жди, покуда не сдохнешь. Так, что ли?
— Я ей тоже сказал: зря. Бросьте губы приманочкой мазать. На удочку не пойдем. Сами рыбалки, подсекать умеем, — Панюхай засмеялся и заискивающе посмотрел на Тимофея. — А когда же за нитками приходить?
— Завтра, — и Тимофей направился во двор.
— Я ей так и сказал: бросьте губы мазать. Сами рыбалки… — крикнул ему вслед Панюхай, потрясая палкой.
Тимофей, хлопнув калиткой, торопливо пошел в курень.
Павел и старуха завтракали. Тимофей бросил на кровать картуз, подошел к сыну и вырвал у него кружку с молоком.
— Лопать не дам.
Старуха вышла из-за стола, забилась в угол, за печку.
Павел вяло жевал сухой хлеб.
— Грехом телесным путаешься? Кровь свою с сатанинской мешаешь?.. — задыхаясь, проговорил Тимофей и стукнул кружкой об стол, расплескав молоко. — Кого к куреню приучаешь? С кем водишься? С Панюхаевой Анкой? Ложись! — закричал он и бросился за плетью. — Засеку…
Павел пододвинулся немного, распластался на скамейке.
— Штаны долой!
Павел не пошевелился.
— Шта-ны! — затопал ногами Тимофей.
— Не сниму! На хуторе смеются.
— Ка-а-ак?.. Батько?.. — Тимофей широко раскрыл рот, отшатнулся и замер.
Встретившись с упрямым взглядом Павла, он выронил плеть и грохнулся на кровать, блуждая по прихожке растерянным взглядом. За печкой заворочалась старуха, всхлипнула:
— Тимоша… зачем убиваешься?..
— Сын… перечить стал… — простонал Тимофей и ткнулся головой в подушки.
Со скамейки отозвался Павел:
— Больше не сниму. Хочешь, батя, секи в штанах.
В безветренной синеве неба таяли белые, как пена, волокнистые облака, медленно стекая к затуманенному горизонту.
Вдали закипало море.
Дымились берега.
У обрыва сытыми боровами дремали на песке опрокинутые на бок баркасы. На железных треногах качались чугунные котлы, дышали смоляным варевом. Рыбаки суетились возле баркасов, тщательно осматривали их, конопатили щели, вбивая долотом в просветы между досок жгутовые косы рыжей пеньки. Поверх пеньки струилась кипящая смола, черным расплавленным стеклом сверкая на солнце.
Анка устало шагала по вязкому песчаному побережью, скликала рыбаков в совет. Впереди нее, приподняв плечи, в легком беге неслась Евгенушка.
— Генька, не беги.
Евгенушка повернула крошечное розовое лицо, прозвенела скороговоркой, глотая слова:
— Не могу плавать по-твоему. Привыкла бегом.
— Я тебя, рыжую, за подол буду держать.
— Не удержишь.
Анка поймала ее за руку, и они пошли рядом. Встречный ветер донес звуки бойкой песни. Плачуще вплеталась в них унылая, никому не ведомая мелодия.
Анка вслушивалась в непонятные слова.
— Богомол твой расхныкался, — засмеялась Евгенушка.
Анка дернула ее за руку:
— Не надо. Обидится.
— И что за песни поет неразумные?
— Не говорит.
— Видать, божественные. Сейчас спрошу.
Неслышно ступая по песку, подошла к трехтонному баркасу. Он стоял килем на круглых дрючьях, опираясь на боковые подпорки, готовый скатиться в воду. На носовой части лежал брюхом на борту Павел и оживлял синей краской потускневшую надпись: «Черный ворон». Анка спряталась у руля. Евгенушка приблизилась к Павлу.
— Паша!
Он поднял голову, и волосы упали ему на глаза. Стряхнул их, улыбнулся.
— Хоть бы раз по-людски спел. Непонятно, о чем ты…
— Хочешь, понятно спою?
— А ну!
Павел украдкой окинул глазами обрыв, оглянулся назад. Перевалился через борт и вполголоса запел:
Евгенушка стояла, глядя на него, щурила глаза и ловила полуоткрытым ртом струившиеся сверху слова песни. Павел качал головой, вкривь растягивал толстые губы и, затихая, бросал далеко в море тоскливый взгляд.
Забросил ногу и верхом сел на борт.
— Ну, как?
— Теперь понятно. Кто научил тебя?
— Мать. Это старинная песня крымчан.
— А кому поешь?
— Анке.
Из-за кормы выбежала Анка. Она взглянула на Павла, засмеялась. Павел поджал губы.
— Чего дуешься?.. Откуда же у меня косы? — она сорвала платок и тряхнула короткими волосами:
— Погляди.
Павел отвернулся, взял кисть и повис на борту.
— Брось, Паша. Скажи, где отец?
— Там, где вешалы, — не поднимая головы, отозвался Павел.
Девушки ушли. Павел водил по воздуху кистью и смотрел вниз. С кисти зернисто стекала краска, синей оспой въедалась в песок. Веселый Анкин смех все еще звенел в ушах Павла. «Сатана!» — хотел крикнуть ей вслед и выпрямился. Пригнувшись, между баркасами вдоль берега бежала Евгенушка, Анки не было.
«Где же она?»
Анка шла по обрыву, взмахивая платком. Вскоре ее заслонили собой вешалы. В руках Павла хрустнула кисть…
Тимофей ходил между вешалами, перебирал сети, выискивая порванные ячеи. В руках он держал пучок ниток и роговую иглицу. Если попадалась дыра, вынимал из кармана ножницы, по узлы вырезал поврежденные части, быстро делал на пальцах левой руки новые ячеи и штопал сеть. Возле суетились нанятые сухопайщики, кипятили в смоле сети, вешали их для просушки на слеги. Анка прошла мимо Тимофея, обожгла недружелюбным взглядом, бросила на ходу:
— В совет кличут.
Тимофей запустил в ячеи пальцы, сжал кулаки:
— Анка!
Та остановилась.
— Что зверюгой глядишь на меня?
У нее холодком затянулись глаза, нервно зашевелились плавники бровей.
— Я ли не помощник твоему отцу в нужде какой?
— Нитки и сорочо́к, что отцу давали, я отнесла вам. У старухи спросите.
— Зачем?
— Чтобы не быть у вас в долгу, — и быстро ушла.
Тимофей прижал к груди сеть, рванул ее. Почувствовав на плече тяжелую руку, обернулся. Перед ним стоял, возвышаясь над ним на целую голову, Егоров.
— К чему, дядя Тимофей? Теперь наш брат за ниткой плачется, а ты фильдекосовую сетку порвать хочешь.
Тимофей разжал пальцы, уронил руки.
— Блудница поганая.
— Это ты про Анку? Верно говоришь, — подхватил Егоров и подумал: «Чем бы тебя ублажить?». Поковырял ногой в песке, добавил: — Пристяжная ее, Евгенка, заглядывала к нам под гору. На собрание скликала. А мы ей в ответ: «Понадобится нам собрание, сами учиним, без юбок обойдемся», — и матюгами ее. Так запарусила в гору, не догнать, — и он затрясся от хохота.
Тимофей свел на пояснице руки, прошел к соседней вешале, оглядел просмоленные сети и направился к обрыву. Следом закачал широкими плечами Егоров.
— Дядя Тимофей. А сорочка́ у тебя не найдется?
— Сорочка́? Нету.
— Да мне малость одну.
Тимофей косо посмотрел на Егорова, взял его за широкий пояс.
— Этими малостями я разорился. Вы меня разорили. Когда нужда съедает, все на поклон к Тимофею Николаевичу, а вот ежели со мной какая беда случится… — он махнул рукой.
— Всегда вызволим.
— Знаю я…
Внизу послышались треск ломающегося дерева и крики. Тимофей оттолкнул Егорова, подбежал к обрыву и увидел, как его «Черный ворон» медленно лег на бок, а сорвавшийся с носовой части Павел, выбросив руки, головой ткнулся в песок. Тимофей схватился за грудь.
— Погубил, хамлет… Ребята! Бросай смолить! Валяйте на подмогу! — и прыгнул вниз.
За ним покатились сухопайщики и Егоров.
Тимофей подбежал к Павлу.
— Раззява!.. Сказывал же: гляди, подпорки гнилые не подсунь.
— Узнаешь их, какие они, — огрызнулся Павел. — Самые толстые выбирал.
— На сердцевину глядеть надобно. Вон, доброта какая, — Тимофей поковырял пальцем прелый обломок подпорки. — По бабьей сердечности ты мастер большой.
Тимофей лег на брюхо, пополз по песку, осматривая баркас; ласково пошлепал по осмоленным бокам и сказал:
— Просох. Время спускать на воду, а то, чего доброго, расхряпают.
— Водки купишь, Николаич, — на плечах снесем! — крикнул ему рыбак, конопативший рядом баркас.
— Две литровки ставлю.
— Мало. Прибавь еще одну.
— Ладно. Пашка! Лезь на баркас.
Тимофей подошел к баркасу, уперся спиной в накренившийся бок. На руках и шее свинцовыми прутьями вздулись жилы.
— Взяли?
— Есть, Николаич! — откликнулись рыбаки.
— Скатывай!
Баркас закачался на согнутых спинах и медленно пополз килем по круглым дрючьям, разминая и вдавливая их в песок. Он скользнул через последний дрючок и сытым, изнывающим от жажды буйволом ткнулся носом в воду. Тимофей забежал вперед, закричал:
— Не бросай! Сажай его на воду! Еще половинку прибавлю.
Под дружным нажимом плеч баркас рывком лег на волну, закачал высокой мачтой и стал круто заносить кормой. Трое ребят сели на подчалок, бросили Павлу конец веревки и на буксире повели «Черного ворона» вглубь.
— Довольно! — крикнул Тимофей, вытирая картузом мокрое лицо. — Ставь на якорь!
Павел бросил якорь и пересел на подчалок. Баркас вздыбился, загремел якорной цепью, порываясь выйти на простор.
— Как конь норовистый, железным недоуздком звякает. Ишь ты! — кивнул на баркас Егоров, выливая из сапог воду. — Тяжелый, дьявол. Чуть плечи не поломал.
Тимофей горделиво поднял голову и посмотрел на море. «Черный ворон» нырял в пенистые волны и, осыпая себя брызгами, высоко взмывал окованной грудью, норовя сорваться с якоря. Рядом с ним звонко шлепался бортами о воду двухтонный баркас, переваливался с боку на бок. Выжимая портянки и не глядя на Тимофея, Егоров как бы невзначай проговорил:
— Вот и помогли Николаичу. Всегда вызволим. Славного человека на плечах вынесем.
Тимофей зажал в кулак бороду.
— Сорочка́ я тебе дам, только языком не ляскай.
— Благодарствую.
Егоров обмотал портянкой ногу, сунул в сапог, прислушался.
— Наши ребята поют.
Тимофей не отозвался. Увидев Урина, торопливо зашагал ему навстречу. Урин тяжело шел берегом в распахнутой парусиновой винцараде и, обнажив бритую голову, водил фуражкой по лицу и шее. Приблизился к Тимофею, повалился на песок, отдышался и сказал:
— Уладил. Подгорные на собрание не пошли… К тебе идут… А за ними, пожалуй, все хлынут.
— Поглядим, как отблагодарствуют… — Тимофей поиграл колечками усов и прикусил их.
Песня становилась слышнее и вскоре выметнулась из-за обрыва пьяной разноголосицей:
Наверху показалась большая толпа рыбаков, направлявшаяся вниз. Тимофей и Урин, минуя толпу, пошли вверх. Рыбаки замахали руками, двинулись наперерез.
— Тимофей Николаич! Да погоди же ты!
К нему подбежал один рыбак, дохнул в лицо водочным перегаром:
— Куда удираешь?
— На собрание.
— Да какое же собрание, когда весь хутор на берегу? — и повернулся к товарищам: — Слыхали, что Николаич сказал?
— Не пускай его, кум! — отозвались из толпы. — Пущай погуляет на нашем собрании, а потом идет в совет.
— Брюляй парус, Николаич. Не отпустим.
Тимофей хитровато посмотрел на рыбака:
— А ради чего гулянку затеваете?
— Да как же ради чего? В море скоро выходить, а кто поведет? Атамана будем выбирать.
Тимофей покачал головой:
— Нет, не пойду. Без меня обойдетесь.
— Никак нельзя, Тимофей Николаич.
— Почему?
Рыбаки переглянулись, ближе подошли. Кто-то крикнул:
— Качай атамана! — и его подхватили на руки.
В глазах Тимофея колыхнулось небо, изогнулся обрыв, потянулся вверх. Он зажмурился, обхватил руками лицо.
— Довольно! Задохнусь!
— Качай!
— Сердцем слаб, братцы!
Егоров растолкал толпу, вцепился в одного рыбака.
— Хватит! Гляди, в самом деле слаб. Случится грех, без водки и без сорочка́ останемся! — Он вырвал из рук рыбаков Тимофея, посадил на песок.
Тимофей перевел дух, поднялся.
— За честь благодарствую. Но не приму ее.
— Как?
— От греха подальше.
— Какой грех? Тимофей Николаич, не дури. Больше нам некого выбирать. Твой отец наших родителев в море водил, и тебе нас водить. Завсегда по-старому останется, пока здоровьем не захромаешь.
К нему наклонился Егоров:
— Супротив народа, стало быть?
Тимофей постоял в раздумьи, вздохнул:
— Супротив я никогда не шел. Ладно.
Порылся в кармане, бросил на песок деньги:
— Пятьдесят целковых на пропой.
— И моих столько же, — отозвался Урин, раскрывая бумажник.
За окном взметнулась рука, дробно зазвенело мутное стекло. Дремавший в углу представитель рыбного треста вздрогнул, схватился за портфель. Евгенушка и Анка прервали разговор. Вбежала Дарья.
— Никак заснули? Пробудитесь!
Душин вытянул шею.
— Чего ты?
— А того, что берег пьяный шатается. Кого на собрание ждете? Полюбуйтесь! — Дарья выбросила руки по направлению к морю. — Водкой давятся.
Кострюков подергал себя за нос, кинул на Анку глазом.
— Объяви еще раз, что о другом будет речь на собрании. Кто не пожелает явиться, в море не пущу… — И повернулся к представителю треста: — Видали? Боятся. Думают — об артели толковать им будут.
Представитель треста зевнул и отвернулся к окну, за которым в сумерках тонула широкая улица.
…На берегу в пьяной песне изнемогал рыдающий баян.
Двое рыбаков, в обнимку стоя у обрыва, покачивались, брызгали друг другу в лицо слюной:
Третий на животе ползал у их ног, бороздил носом песок, переваливался на спину и топырил синие губы:
— Дошли… — горько усмехнулась Анка, глядя на рыбаков.
Возле гармониста вразвалку сидел Тимофей, расплескивая из кружки водку.
— Пей, братцы. Еще сотенную даю. Пашка! Плохой у тебя батько, а? Погляди, честь ему какая. Пей и ты. Нынче дозволяю тебе…
Павел выпил, швырком отбросил кружку, широко зашагал к вешалам. Вокруг Анки топтались рыбаки, шатко надвигались на Евгенушку. Она нырнула под вешалу, ударилась лицом о балберу и, оставив под чьим-то сапогом слетевшую с головы косынку, побежала к хутору. В руках Анки блеснул никелированный браунинг.
— Назад, не то всю обойму всажу.
— А ты что, как щука, хвостом винтишь? В мутной водице бубырей ловить пришла? В ярмо нас кличете?