Боже, да еще этот сон, голова от него просто раскалывается, Александр Сергеевич встает с кровати и нехотя тащится в ванную, чувствуя, что кроме головы ноет и все тело, а особенно болит левое запястье, что там такое, думает он и с нежностью смотрит на свою руку и не будем комментировать то, что он видит.
Всего–навсего шрам на левом запястье.
Шрам, которого вчера еще не было.
Шрам, которого вообще не должно быть.
Алехандро становится страшно. Алехандро садится на краешек большой белоснежной ванны и начинает в подробностях вспоминать сон, но от воспоминаний ему не становится легче. Ему вообще никак не становится от этих воспоминаний, ибо сон есть сон, а шрам — вот он, вчера еще не было, а сегодня есть, и стоит ли ломать голову, которая и так раскалывается, господи, да есть тут таблетки от головной боли, пытается сообразить Алехандро и замечает (было бы странно, если бы этого не случилось) небольшой уютненький шкафчик на выложенной кафелем стенке, как раз рядышком с зеркалом а полочкой, уже уставленной его бритвенными принадлежностями и прочими предметами личной гигиены, включая наполовину выдавленный тюбик зубной пасты и зубную же щетку, купленную ему перед прошлогодним отпуском Катериной Альфредовной, замечательную такую зубную щетку с длинной и теплой пластмассовой ручкой двух цветов — сверху синего, а снизу красного, но оставим щетку в покое и откроем шкафчик, в котором — как и предполагалось — Алехандро находит хорошо подобранную аптечку, включая, естественно, великолепное средство от головной боли, одну таблетку которого он немедленно отправляет в рот, стараясь делать все правой рукой, ибо от любого взгляда на левую (точнее — на ее запястье) голова вновь начинает раскалываться, но вот таблетка выпита, так что можно заняться туалетом, на чем пока мы и оставим Алехандро в покое.
Но ненадолго, ведь на часах уже без пяти двенадцать, а точность в отношениях с работодателями надо соблюдать, и Александр Сергеевич, съев в одиночестве свой завтрак, подходит к кабинету принцессы Вивиан, чувствуя облегчение от того, что боль отпустила и в то же время испытывая непонятную тяжесть в голове, да еще этот страх, что поселился в нем с самого утра, да этот шрам — но сколько можно говорить о том, что произошло, когда уже пора открыть дверь и предстать пред очи светлейшей герцогини Альворадо–младшей, очередной гвардеец салютует Александру Сергеевичу очередным палашом, дверь распахивается, и Вивиан Альворадо кратким кивком приветствует нового секретаря. И я впервые вижу принцессу Вивиан Альворадо.
И Александр Сергеевич Лепских располагается в своем секретарском кресле, открыв блокнот для записи и приготовив ручку с золотым пером, заправленную чернилами черного цвета.
И я слышу этот голос с низкой хрипотцой, который моментально начинает сводить меня с ума, ибо ведь точно так говорила моя жена Сюзанна, уготовившая мне столь странную судьбу.
И принцесса Вивиан начинает быстро диктовать Александру Сергеевичу письмо в департамент благодеяний, посвященное открытию еще одного благотворительного фонда, который она тоже решила взять под свой патронаж.
И Александр Лепских быстро чиркает золотым пером по голубоватым страничкам блокнота, оставляя на них тень от хрипловатого, низкого голоса принцессы.
И я понимаю, какое это счастье, не только слышать, но и видеть, и какая мне разница, что я нахожусь не в своем теле, а в чужом, хотя кто сказал, что оно чужое? Ведь это моя рука сейчас с уверенностью держит ручку с золотым пером, и это мое правое колено немного подрагивает от волнения, и это ко мне обращается с вопросом герцогиня Вивиан, вопросом, на который Александр Сергеевич отвечает без промедления.
— Да, — говорит Александр Сергеевич, — да, ваша светлость, я все сделаю немедленно!
Герцогиня (принцесса) Вивиан встает с кресла и уходит во внутренние покои, а Александр Сергеевич, отчего–то с мрачным видом, начинает исполнять поручение принцессы, которое состоит в том, что как можно быстрее необходимо подготовить все для отъезда в Тапробану, ибо Вивиан решила ехать сегодня, после обеда. Чем обусловлена эта спешка — нам с Алехандро знать не надо. Не положено. Так хочет их светлость. Ехать сегодня после обеда, все должно быть готово, все вещи собраны и погружены в машину.
Я тоже поеду в Тапробану. Отныне я буду везде сопровождать Александра Сергеевича и принцессу (герцогиню) Вивиан. Я тоже Александр Сергеевич и я буду сопровождать другого Александра Сергеевича, может именно этого и хотел мой повелитель. Тот самый, который заставил Сюзанну разрядить в меня револьвер крупного калибра. Тот самый, который оставил хорошо заметный шрам на моем левом запястье. Тот самый, которого я никогда не видел, но о существовании которого всегда знал. Что есть Бог и что есть Дьявол, спросил как–то раз сам себя князь Фридрих Штаудоферийский. И не ответил, ибо ответа на этот вопрос не существует. Сейчас я хорошо знаю это, ведь мне были представлены все доказательства, только не надо спрашивать, в чем они — каждый понимает в меру своего разумения, мое же дело — помочь Александру Сергеевичу‑2 быстрее собрать вещи и вызвать машину к подъезду. Большой, бронированный кабриолет с форсированным двигателем и съемной крышей, крышу необходимо снять, таково непременное условие, ибо принцесса хочет любоваться пейзажами по всей протяженности дороги Элджернон — Тапробана, что же, крышу снимают, да и вещи уже погружены во вместительный багажник, вещи Вивиан, вещи Алехандро, единственный, кто путешествует налегке, это я, но и ведь меня, в каком–то смысле, не существует, хотя это опять же — вопрос, но задавать его не стоит, ибо всегда печально узнать, что на какой–то вопрос нет ответа, как нет ответа на вопрос, что есть Бог и что есть Дьявол, а принцесса Вивиан уже садится рядом с Алехандро на заднее сидение большого бронированного кабриолета с открытым верхом, обольстительная, прекрасная, загадочная и неземная Вивиан, я чувствую ее свежее и возбужденное предстоящей дорогой дыхание, Александр Сергеевич, мой незадачливый собрат, опять смущается, но чему, хочется спросить мне его, конечно, он влюблен в Вивиан, хотя прекрасно знает, что она не больше, чем миф, а как можно любить миф, вновь хочется задать вопрос, но я молчу, я обещал молчать, а свои слова я привык сдерживать. Вивиан начинает беспричинно смеяться, поднимает руки, снимает повязку, придерживающую густую кипу темно–каштановых волос, волосы падают на плечи, Вивиан потягивается всем телом, и я чувствую, как болезненно напрягается плоть Алехандро, но ведь это чудо, думаю я, понимая, что постепенно его плоть становится моей и — кто знает, но ведь все возможно! — вдруг, да окажется так, что я еще буду благодарить Сюзанну за этот неуместный выстрел, ведь совсем не она должна была держать в руке черную грохочущую игрушку, но оставим в покое Сюзанну, как забудем и К., новый расклад, новые правила игры, Вивиан волнуется и требует, чтобы Алехандро пошел и позвал шофера, мы вылезаем из кабриолета, мне начинает нравиться эта новая роль, ведь зрение, слух, осязание и прочие подобные штуки потихоньку вернулись ко мне, я в восторге от того, что подошвы Александра Сергеевича‑2, новые, кожаные подошвы его, лишь вчера купленных на бульваре Синдереллы, мокасинов уверенно и властно попирают (как тут не отметить инфернальную мощь этого слова?) розоватый речной песок той самой дорожки, по которой мы с ним отправились на поиски шофера, хорошо вновь ощущать под ногами землю, хорошо чувствовать, что ты — пусть и в чужом теле, но жив, и даже молчание не тяготит меня, Вивиан, перегнувшись на переднее сидение, нажимает клаксон, и звонкий гудок нарушает уединенный покой дворцового парка, куда же подевался шофер, недоумевает А. С. Лепских и внезапно натыкается на упомянутого субъекта, тихо дремлющего в тени большого, багровостволого дерева Кристофер (ударение на предпоследний слог).
— Ну и ну! — только и может сказать Алехандро, а смущенный шофер, протирая глаза, уже семенит по направлению к кабриолету, за рулем которого ему предстоит сидеть почти десять часов кряду, ибо ровно столько времени отнимает дорога Элджернон — Тапробана, если нет дождя и можно вести машину с большой скоростью, хотя заметим, что с маленькой Вивиан ездить не привыкла, ее просто бесит, если машина едет медленно, и шофер это хорошо знает, так что он сразу включает третью скорость и дает газ, кабриолет выносится в широко распахнутые ворота и исчезает по направлению к Обезьяньему мосту, за которым ему предстоит выехать на скоростную магистраль номер девять, соединяющую Элджернон с Тапробаной, Вивиан откидывается на мягкое сидение коричневой кожи, Алехандро вертит головой по сторонам, ощущая все ту же тяжесть в голове, которая — не исключено, что и до конца дней — поселилась в нем с самого утра, хотя таблетка и помогла, спазмы исчезли, просто тяжесть, что же касается меня, то я смотрю на мир широко открытыми глазами Алехандро и чувствую его локтем теплый локоть принцессы, да ловлю себя на мысли, что оборот, который принимают события, оказался воистину даром свыше, хотя опять же — не все ли равно, чьи воля и фантазия сотворили этот кабриолет и эту скоростную магистраль, эти симпатичные, белые, крытые красной черепицей домики по обочинам, как бы укутанные золотисто–багряной дымкой дзаросской осени. Элджернон остался позади, Вивиан открыла глаза, посмотрела на Алехандро и потянулась к сумочке, в которой (на самом дне) покоился ее портсигар, нельзя ли побыстрее, лениво спросила она шофера, тот кивнул, его мощный, бритый затылок побагровел, мотор заурчал на пределе, белые домики по обочинам слились в одну полосу, ветер бил в лицо, встречные машины, завидев кабриолет с герцогским флажком на капоте, притормаживали и уступали дорогу, прошло два часа пути, мне хочется спросить Алехандро, как ему нравится поездка, но я обещал молчать, не тревожить его покой, так что пусть он сидит и все так же ворочает головой по сторонам, мозг его становится мягким, он просвечивает, я вползаю в него окончательно и еще уютней располагаюсь в не принадлежащем мне жилище, ловя какие–то смутные тени и отражения, пытаясь понять, кто из них есть кто и чем, скажем, дядюшка Го отличается от Фартика, а Соня — от ненаглядной жены Катерины Альфредовны, которая занимает, на мой взгляд, неимоверно много места, хотя уже вытесняется образом сидящей рядом Вивиан, и надо сказать, что тут я с Александром‑2 солидарен, ибо — но что толку повторять, что лишь смог я услышать этот низкий, с хрипотцой голос, лишь увидел (пусть даже не своими глазами) это прекрасное лицо с распущенной гривой темно–каштановых волос… Да что говорить, обидно лишь, что все это не имеет никакого смысла, ибо никогда Александру Лепских (по крайней мере, мне так кажется) не добиться благосклонности Вивиан Альворадо, а я даже не могу прийти ему на помощь, хотя это еще окончательно не ясно, как не ясно и то, что ждет нас в Тапробане, до которой остается немного — всего час пути, уже темнеет, стало теплее, потянуло свежим морским воздухом и одуревающим ароматом пышной (несмотря на осень) местной растительности, описывать которую мы не будем, ибо ведь сумерки и лишь неясные тени деревьев и кустарников бесшумно (как летучие мыши) мелькают по обочинам дороги, кабриолет минует большой, ярко освещенный щит, гласящий, что «ВЫ ВЪЕЗЖАЕТЕ В ТАПРОБАНУ!», Вивиан устало улыбается Алехандро, шофер сбрасывает скорость и поворачивает на заасфальтированное шоссе, ведущее к местной резиденции герцогов Альворадо, погруженной сейчас в кромешную тьму, не считая, разве что, двух маленьких оранжево–желтых фонариков, горящих у приоткрытых ворот, да еще более маленького (что совершенно естественно) огонька сигары, тлеющей во рту Себастьяна Альворадо, поджидающего у уже упомянутых (три тоскливо–подмигивающих «у») ворот экипаж своей сестры, которую он не видел больше двух месяцев, с того самого момента, когда…
2
Когда Вивиан Альворадо сказала, что между ними все кончено, чем она сразу же дает нам понять, что слухи и домыслы (вспомним разговор Сони и Александра Сергеевича) отнюдь не всегда бывают лишь слухами и домыслами и что чаще всего за ними — и это совершенно естественно — можно (при определенном старании) разглядеть контур истинной реальности, то есть узреть правду, которая означает лишь то, что когда Вивиан Альворадо сказала, что между ними все кончено, то (сплошные «то» и «что») она сразу же дала нам понять, что (сколько можно?) слухи и домыслы не всегда бывают лишь слухами и домыслами и отнюдь не беспочвенен был тот разговор, что (уже без комментариев) имела Соня с Александром Сергеевичем Лепских субботним вечером на кухне, когда бравый рейнджер Фарт уже отошел ко сну, а филолог–медиевист с удовольствием принял предложение выпить очередную чашечку чая. И сказала это Вивиан своему брату почти (без двух дней) два месяца назад, таким же, как и сегодня, прекрасным солнечным днем (вот только надо сделать уточнение: тот солнечный день был летним, а сейчас сентябрь, и не только в Дзаросе, но и во всем остальном мире), время близилось к полудню, Вивиан, добрый час проплавав в открытом бассейне с подогревом, расположенном неподалеку от ее покоев, сидела в плетеном кресле, накинув на себя легкомысленно–невесомый: халатик, совершенно (как это и положено) не скрывающий ее прелестей, чувствовала она себя прекрасно, если говорить о физической стороне самоощущения личности, что же касается психического…
Но прежде, чем перейти непосредственно к психическому (точнее же говоря, психологическому) самоощущению принцессы Вивиан, надо окончательно нарисовать ее внутренний портрет, и не так, как это сделал безвестный репортер журнала «Дзаросские леди», впрочем, одновременно с этим упомянув, что и Соня была далеко не права в оценке личности младшей герцогини Альворадо.
Вивиан Альворадо никогда не была ни холодной светской львицей, проводящей дни в погоне за всеми мыслимыми и немыслимыми удовольствиями, ни вздорной, взбалмошной бабенкой со скверным характером, ее нельзя было назвать женщиной глубокого и сильного ума, но не была она и дурой, Вивиан была просто женщиной, слабой, иногда беспомощной, временами капризной и несносной, порою трогательной, изредка жестокой, общество ее могло любого сделать счастливым, но бывало, что каждое слово принцессы ранило в кровь и собеседник желал лишь одного — исчезнуть, раствориться, никогда больше не видеть и не слышать эту прелестную женщину, в словах которой был (как казалось собеседнику) один только яд, в общем, женщина как женщина, со своими слабостями, вот только большинство из них обуславливались как рождением, так непосредственно воспитанием и жизнью принцессы еще в эмиграции, но не будем излагать очередную версию жизнеописания Вивиан Альворадо, нас интересуют лишь ее взаимоотношения с Себастьяном, который действительно был ее братом — вот только сводным или родным? Конечно, было бы лучше, если бы Себастьян оказался всего лишь сводным братом и подтвердилась история о том, что их отец, герцог Рикардо, имел роман с некоей таинственной дамой, у которой и родился упомянутый Себастьян, но история эта не выдерживает никакой критики, ибо Себастьян, как и Вивиан, был зачат от одного и того же семени в одном и том же лоне, и лоном этим была утроба ныне вдовствующей герцогини Стефании, в которой Себастьян Альворадо, как и положено любому из нас, провел первые девять месяцев своей преджизни, огласив мир ранним утром истошным криком, что же касается герцога Рикардо, то он присутствовал при родах первенца и даже держал в этот момент руку герцогини в своей — дабы оказать ей моральную поддержку.
А это значит, что Себастьян был родным братом Вивиан и боги совсем не предполагали, что очередное хитросплетение жизненного сюжета повернется таким образом, что Вивиан и Себастьян станут любовниками, как не предполагали этого ни герцог Рикардо (отнюдь не развод Вивиан с капитаном Маккоем стал причиной глубокого и одновременно обширного, с поражением задней стенки, инфаркта светлейшего Альворадо–старшего, а дошедшая до него весть о том, что инцест — это не только фантазия досужих сочинителей), ни герцогиня Стефания, но попытаемся все же понять, как это случилось и — нет, не оправдать брата и сестру, а хотя бы убедиться в том, что на это были свои причины, а они — естественно — были, причем, далеко не патологического свойства.
Ведь с самого детства Вивиан знала, что брат для нее — всего лишь старший брат, на защиту и мудрость которого она всегда может положиться, а Себастьян любил Вивиан как младшую сестру, которая доставляла порой слишком много хлопот своей надоедливостью, любопытством, вмешательством в его взрослые дела (три года разницы — это не мало), но была любима именно как младшая сестра, впрочем, до одного, вполне определенного дня.
И день этот настал ровно за год до смерти герцога Рикардо, когда Вивиан, уже разойдясь с капитаном Маккоем и родив дочку Анжелу (Алису), вернулась к родителям на остров Керкс, куда в это же самое время прилетел с материка и Себастьян, ибо приближалось Рождество, а это тот праздник, который всегда и везде принято встречать вместе, так что рождественские вакации семейство Альворадо должно было провести в уютном и уединенном кругу, включавшем еще несколько человек домашней челяди да с десяток телохранителей, великодушно предоставленных им президентом маленькой островной республики, на территории которой нашли убежище именитые представители Дзаросской династии.
Себастьян был редким гостем в резиденции родителей. Человек богемы, инфантильный и нервный, талантливый, остроумный, любитель необычных ощущений, не последнее место среди которых занимали всяческие эксперименты над самим собой, он слыл инфант террибль среди Альворадо, тем паче, что его политические пристрастия — а был он социалистом, точнее же говоря, социал–демократом, — как–то очень уж далеко отстояли от столь милой моему сердцу идеи конституционной монархии, прекрасным выразителем которой был отец Себастьяна, герцог Рикардо, считавший, что лишь такая форма правления может принести окутанному мраком тоталитаризма Дзаросу свободу и преуспеяние. Последние же два года до описываемого Рождества Себастьян вообще не показывался на глаза родителям, ибо предыдущий его визит на остров закончился безобразной сценой между ним и отцом, обвинившим сына в предательстве семейных идеалов и пригрозившим ему прекращением финансовой поддержки, на что Себастьян сказал отцу… но тут пропускаем фразу, которой не место в устах хорошо воспитанного, знатного и образованного джентльмена, которым в любом случае был Альворадо–сын.
В общем, была ссора, в общем, сын покинул отчий дом и на два года затерялся на материке. За эти два года, надо сказать, состоялся и писательский дебют Себастьяна, его первый роман «Крашеная кукла» вышел небольшим тиражом и собрал хорошую прессу, когда же Рикардо со Стефанией прочитали творение первенца, то отправили Себастьяну телеграмму с одним лишь словом, приводить которое мы тоже не будем, ибо оно так же не к лицу герцогской чете, как непроизнесенная выше фраза их отпрыску, скажем только, что телеграмма эта не способствовала улучшению семейных отношений, и Себастьян вообще пропал из виду своих родных, которые так никогда и не узнают, что вскоре после выхода «Крашеной куклы» из печати Себастьян пережил тяжелейшее нервное расстройство, причиной которому послужило (что совершенно естественно) любовное увлечение одной известной кинозвездой, проводившей свою жизнь между съемочной площадкой, постелями очередного любовника и очередного супруга, а так же психиатрической клиникой, где ее в очередной раз пытались излечить от пристрастия к трамплю, этому сильнейшему тлоримпанскому наркотику, вызывающему овеществленные звуко–, цвето– и так далее галлюцинации, причем употребляющий трампль человек считал, что эти галлюцинации направляются на него кем–то извне, что намного осложняло работу психиатрам и наркологам. Синдром этот получил название синдрома Кандинского — Клерамбо, такова была двойная фамилия врача, впервые изучившего действие трампля на самом себе, между прочим, дедушка этого врача был родом из Дзароса и во времена Эудженио IV оказал герцогской короне немало услуг, так что площадь Клерамбо названа в его честь, но это уводит нас в сторону от истории Себастьяна Альворадо, который, оказавшись очередным любовником/супругом (то есть вначале любовником, а потом и супругом) упомянутой кинодивы, пристрастился к трамплю и потреблял его, что называется, лошадиными дозами, даже перещеголяв в этом собственную жену, найденную им в один, отнюдь не прекрасный день, мертвой в их собственной спальне с пустым флакончиком из–под веселеньких, желто–оранжевых пилюль в правой руке и с раскрытым веером (вот только зачем?) в левой, собственно, это и послужило началом уже упомянутому нервному расстройству, сказать о котором в прошедшем времени было моей ошибкой, ибо на момент прибытия к рождественскому столу Себастьян Альворадо был настолько невменяем, что даже мать узнала его с трудом, не говоря уже об отце и сестре, которые просто не признали в этом тощем доходяге желто–оранжевого, как и пилюли трампля, цвета своего сына и брата, спортивного и веселого Себастьяна Альворадо.