Да, тут надо еще добавить, что к родителям на рождественские вакации его просто силой выпихнули друзья, уже переставшие надеяться на иной способ излечения Себастьяна, но Рождество прошло, а Себастьян все пребывал в том же самом состоянии, в котором и очутился на острове после двухлетнего перерыва, то есть он был полностью невменяем, сидел, не выходя, в своей комнате, жрал горстями трампль да смотрел на портрет сгинувшей во тьме кинодивы, той самой крашеной куклы, о которой он написал свой первый роман и которому суждено было бы стать последним, если бы не принцесса (тире герцогиня) Вивиан.
Ибо именно Вивиан нашла способ излечения Себастьяна от недуга, но для этого ей пришлось поступиться своей честью, произошло же это следующим образом.
Сразу заметив, в каком состояния прибыл на празднование Рождества ее брат, Себастьян Альворадо, естественно, безумно расстроившись (ведь брат есть брат, а Вивиан никогда не была — в отличие от родителей — с Себастьяном в семейной конфронтации), она стала наблюдать за ним и вскоре обнаружила, что причина всего именно в тех пилюлях, что буквально горстями уничтожались ее братом с вечера и до утра, с утра и до позднего вечера, а обнаружив пилюли, не так уж и сложно узнать, как они называются и изучить — нет, не на себе, Вивиан для этого слишком здоровый человек — по доступной литературе механизм их воздействия на человеческий организм. Тут–то в голове Вивиан и созрел план по излечению Себастьяна от нервного расстройства и — одновременно — пагубного пристрастия к трамплю, ведь (как уже было сказано) любой, потребляющий трампль, видит, слышит, чувствует — и прочие подобные определения — некие галлюцинации, причем дает себе отчет в том, что эти видения насылаются на него извне, а значит, при определенных усилиях, Вивиан могла создать такую ситуацию, в которой Себастьян решил бы, что его жена, крашеная кукла, известная кинодива, нашедшая свою смерть с раскрытым веером в левой руке, не умерла, что ее смерть (попытаемся поосторожней в дальнейшем употреблять это слово) была всего лишь направленной галлюцинацией, а на самом деле она здесь, вместе с Себастьяном, приехала встречать Рождество с его родителями и сестрой и оставалось только решить, как проще воплотить этот план в жизнь.
Что тоже оказалось несложно, для начала Вивиан посмотрела несколько фильмов с покойной кинодивой, оказавшейся плотно сбитой блондинкой с упоительно–округлой грудью и полными, стройными ножками (нам бы она напомнила хозяйку кафе «У Олиньки»). Что касается волос, то это делалось просто — Вивиан подстриглась и покрасилась, правда, это вызвало неодобрение отца с матерью, но на них Вивиан махнула рукой, ведь судьба незадачливого брата волновала ее в то Рождество намного больше, чем ворчание родителей. Хуже обстояло дело с фигурой, ибо, будучи примерно одного роста с бывшей женой Себастьяна, Вивиан была не так уж плотно сбита, да и грудь ее была на размер меньше, хотя поролон в лифчике сослужил, надо заметить, свою службу, вот только от привычки носить облегающие платья пришлось отказаться, а перейти на более объемную одежду, так что фигура Вивиан стала похожа на мерцающее во тьме кинозала соблазнительное изображение загадочной женщины с раскрытым веером в левой руке и пустым флакончиком из–под трампля в правой, но это не больше, чем риторическая фигура, остается еще упомянуть, что и походка Вивиан (через день–другой тренировки) стала подобна плавной, соблазнительной походке все той же кинодивы, подготовка закончена, можно начинать эксперимент, для чего Вивиан облачается в платье, точь–в–точь похожее на одно из платьев женщины с веером и невзначай показывается на глаза полу — (а может, что уже и полностью) безумному Себастьяну, наглотавшемуся трампля и мрачно бредущему по плохо освещенному вечернему коридору особняка, в котором герцоги Альворадо отмечают тождество. Себастьян смотрит на Вивиан как на видение из потустороннего мира, на лице его появляется тень осмысленной улыбки, но быстренько исчезает. И тогда Вивиан делает следующий ход: ночью она пробирается в комнату Себастьяна и садится рядом с постелью, на которой пребывает погруженный в беспамятство брат. Ее руки лежат на его лбу, Себастьян открывает глаза, видит знакомое лицо, знакомые глаза и губы, Вивиан ли это или его покойная жена — сейчас не имеет никакого значения, он улыбается еще более осмысленно, чем вечером, в плохо освещенном вечернем коридоре стоящего на отлете особняка и вновь погружается в беспамятство, когда же оно проходит (наступает утро и комнату заливает неяркий свет, проникающий сквозь шторы), то он видит небрежно брошенное на спинку стула платье своей жены, столь хорошо ему знакомое платье. Себастьян встает, Себастьян напяливает пижаму и впихивает ноги в мягкие домашние туфли, Себастьян, еле–еле шаркая подошвами, выбирается в коридор и бредет по нему, заглядывая то в одну комнату, то в другую, в голове что–то проясняется, он почти уверен, что смерть жены — лишь подлянка искривленного сознания, усмешка того исчадия ада, что последние месяцы играет с ним в жесткие, мучительные игры, ему внушили, будто жена мертва, на самом деле она просто уехала на съемки, а та кукла с веером и пустым флакончиком из–под трампля — лишь фантом, очередная иллюзия в мире, который и так состоит из одних иллюзий, так что одной больше, одной — меньше, все это не важно, гласное же — отыскать обладательницу этого небрежно брошенного на спинку стула платья, столь хорошо знакомого и глазам, и пальцам Себастьяна, но хозяйка не отыскивается, несчастный Себастьян Альворадо уже было отправился обратно в свою комнату, проклиная на чем свет стоит того, кто насылает эти тягостные и бессмысленные видения, но тут — посмотрев в окно, — как вот только Вивиан столь умело срежиссировала ситуацию? — он увидел на плохо (как и вчерашний коридор) освещенной аллее, ведущей от особняка к берегу острова, женскую фигуру в плаще, которая (естественно) была фигурой его покойной жены. Только не надо думать, что Себастьян сразу же поспешил на берег, отнюдь нет, сил у него хватило лишь на то, чтобы добраться до комнаты и рухнуть в постель, а рухнув, забыться сном, во время которого Вивиан опять оказалась рядом и опять ее рука гладила голову Себастьяна. Еще два дня продолжились эти развлечения, а на третий, когда Себастьян бросив пить трампль, нагнал псевдодиву в одной из темных аллей парка, она отдалась ему прямо на мелком коралловом песке, ибо не сделай Вивиан этого — Себастьян Альворадо никогда не смог бы вновь стать самим собой и не написал бы ставшего бестселлером романа «У бездомных нет дома», прочитанного несколько дней назад Александром Сергеевичем Лепских как раз в тот момент, когда в небольшом пансионате «Приют охотников» на берегу далекого сейчас горного озера развертывались последние акты драмы между Сюзанной, К. и Александром Сергеевичем Л., то есть Лепшиным, второй роман которого по совсем уж неимоверному стечению обстоятельств носил то же, что и последний роман Себастьяна Альворадо, название, хотя пока об этом не знают ни тот, ни другой, как не знают они и друг друга, ибо принцесса Вивиан знакомит своего брата, любовной связи с которым (больше четырех лет длился, между прочим, их роман) два месяца назад был положен конец, со своим новым секретарем, но вернемся к Себастьяну, который, давно уже излечившись от пагубного пристрастия к трамплю, не позволил себе в этот раз тяжелейшего нервного расстройства, а сразу же уехал в Тапробану, где и проводил время, занимаясь подводной охотой да просиживая вечера в баре в ожидании того самого дня, когда кабриолет с багровозатылочным шофером притормозит поздней ночью у приоткрытых ворот тапробанской резиденции герцогов Альворадо, и Вивиан представит Себастьяну своего нового секретаря, но это совсем не значит, что наша история подходит к концу, будем считать, что это лишь начало и продолжим рассказ о том, что случилось после того, как Вивиан Альворадо отдалась своему брату Себастьяну, а случилась, надо сказать, любовь, о чем, впрочем, сами брат и сестра Альворадо пока еще даже не догадываются.
3
Да и как им об этом догадаться, если Вивиан для Себастьяна была всего лишь покойной женой, этой кинодивой, крашеной куклой из одноименного романа, внезапно возродившейся при мало понятных обстоятельствах, ведь, несмотря на трампль, Себастьян довольно отчетливо помнил тот тоскливый день, точнее же говоря, то, еще более тоскливое утро, когда, войдя в спальню жены, он обнаружил ее распростертой на большом фундадорском ковре с пустым пузырьком из–под трампля в правой руке и с раскрытым детским веером в левой. Эта картинка неотрывно маячила перед глазами младшего Альворадо в тот час, когда заунывный (как и положено) голос священника вел заупокойную службу, а хозяин погребальной конторы шептал на ухо обезумевшему от горя Себастьяну, что церемония затягивается, и это может сорвать ему весь дневной график, так что пора прощаться с телом покойной и переходить к кремации, ибо именно кремировать завещала себя кинодива, кремировать, а пепел развеять по ветру, что Себастьян и сделал собственноручно, уехав для этого далеко за город и найдя место поглуше — уютную такую лесную полянку в горах, напоминающих, между прочим, подобные же, только совсем в другом месте (еще там было озеро и здание пансионата на берегу), что, вполне возможно, и послужило началом всей последующей череды событий и даже определенным образом воздействовало на явление в сей мир непосредственно герцогского семейства Альворадо со всеми его чадами и домочадцами, вот только отчего это именно так — кто знает, есть лишь факт, состоящий в присутствии между нами Вивиан и Себастьяна, а стоит ли его интерпретировать, объяснять, подвергать рассмотрению то с той, то с другой стороны в то время, когда заливающийся слезами несчастный вдовец, уже, впрочем, загрузившийся с утра немалой дозой трампля, собственными руками достает из красивой серебряной урны несколько сероватых горсточек мелкого пепла и разбрасывает по поляне — конечно же, не стоит, хочется сказать мне и добавить, что это будет попросту бесчеловечно, на что Себастьян отвечает утвердительным кивком и просит оставить его одного в сей скорбный час, что мы с удовольствием и делаем, возвращаясь к упомянутому Себастьяну некоторое время спустя, настигнув его в одинокой аллее острова Керкс, где он только что вступил во владение телом собственной сестры, принцессы (герцогини) Вивиан Альворадо, вот только сам он пока даже не подозревает об этом.
И тут возникает вполне законный вопрос; неужели Себастьян столь легко поддался на жестокий (хотя и с благими, заметим, целями) розыгрыш и на полном серьезе поверил, что его покойная жена, пепел которой он (вымарываем слово «собственноручно») развеял на далекой и глухой поляне, вновь жива, и это ее тело сейчас страстно прижимается к нему прямо на мельчайшем коралловом песке, посреди одинокой аллеи, укрытой густыми зарослями от посторонних глаз? Позже, когда брат и сестра уже вполне отдавали себе отчет в преступном характере овладевшей ими страсти, Вивиан как–то спросила об этом брата, и тот, растерявшись от неожиданности, был вынужден ответить истинную правду: мол, конечно, он понимал, что дело не совсем чисто, но трампль — штука зловещая и жестокая, да и синдром Кандинского — Клерамбо не им придуман, так что отчасти он догадывался, что это Вивиан, но отчасти нет, впрочем, добавил Себастьян после минутного размышления, он должен признаться, что еще с детства испытывал к сестре не одни лишь братские чувства, но стоит ли сейчас говорить об этом, ведь она знает, что он любит ее со всей пылкостью и страстностью души и может это доказать, но Вивиан внезапно отвечает «нет» и убирает руки Себастьяна со своих шелковых и нежных ног.
Да, она убрала руки Себастьяна со своих шелковых и нежных ног, ибо — в отличие от брата — с самого начала хорошо представляла, что заняла в его жизни не ей принадлежащее место. Более того, даже вопрос, несколько мгновений назад прозвучавший из ее уст, был задан не случайно. То есть с самого начала их безумного романа (не нам судить о том, насколько логически оправдано его возникновение, как не нам, к примеру, давать оценку, скажем, взаимоотношениям Александра Сергеевича Л. с Сюзанной и К., или А. С. Лепских с его женой, Катериной Альфредовной Ивановой, любовное безумие есть всего лишь любовное безумие, которое вылечивается намного проще, чем синдром Кандинского — Клерамбо, вызываемый употреблением больших доз трампля, что в полной мере испытал на себе досточтимый Себастьян Альворадо) Вивиан давала себе отчет в том, что придет день, когда она задаст этот вопрос и кто знает, что за этим последует. Только не надо думать, будто Вивиан такая уж страдалица и мазохистка, отнюдь нет, да и не одно лишь стремление излечить брата от тяжелейшего заболевания двигало ей в тот самый момент, когда она подстригла волосы и выкрасилась перекисью, дабы как можно больше походить на покойную кинодиву. Семейные гены есть семейные гены, и стремление к острым ощущениям всегда было присуще принцессе Альворадо, вот только проявлялось оно чуть иначе, чем, допустим, это было присуще пылкому и романтичному Себастьяну.
И прежде всего эта любовь к острым ощущениям для Вивиан Альворадо осуществлялась непосредственно (и это не каламбур!) в любви. Не так уж далека от истины была племянница дядюшки Го, когда обвинила принцессу в распутстве, хотя отметим, что распутство распутству рознь и не одно лишь стремление к физиологическим наслаждениям двигало Вивиан даже тогда, когда она занималась любовью со своей наставницей на острове Тайкос или же соблазняла молодого и талантливого преподавателя математики, или выходила замуж за блестящего офицера, штабс–капитана Генри Маккоя, или давала приют на ночь в своей постели очередному красавцу- гвардейцу, ведь кроме физической стороны любви есть еще эмоциональная, которая и была для Вивиан тем самым, ради чего она пускалась в свои многочисленные эскапады, ибо именно нехватка эмоций, стремление вновь и вновь постараться достичь золотой середины, то есть насытить себя не только физически, но и чувственно, и привели Вивиан Альворадо в конце концов к тому, что она остановила свой выбор на собственном брате, ведь — согласитесь — есть ли что более схожее на свете, чем восприятие мира (а значит, и друг друга) людьми, кровно связанными, хотя это не значит, что задумывая свой способ излечения Себастьяна от трампля и связанных с ним несчастий (включая воспоминания о покойной кинодиве) принцесса Альворадо пыталась выиграть в этой партии и что–то для себя, весь парадокс заключается как раз в том, что ни капли эгоизма не было в ее поступке, а лишь искреннее стремление помочь брату, но в тот самый момент, когда плоть Вивиан ощутила проникновение восставшего (что немудрено, хотя бы учитывая долгое воздержание) приапа Себастьяна, все благие помыслы исчезли, и она захотела лишь одного — чтобы этот мужчина принадлежал только ей, чтобы эти душа и тело, связанные с ней кровными узами, окончательно перешли в ее владение, ведь тот эмоциональный подъем, ту бурю, что испытала Вивиан в момент слияния с плотью Себастьяна, она лишь предощущала всю свою жизнь, но предощущать и ощутить — разные понятия, и, пережив второе, навряд ли захочешь возвращаться к первому, так что ничего странного нет в том, что Вивиан полюбила своего брата Себастьяна так, как могут любить лишь страстные и пылкие женщины — и душой, и телом, и главным для нее сейчас было убедить Себастьяна в обратном тому, что она пыталась внушить его одурманенному мозгу всю первую неделю — кинодива мертва, ее тело давно стало прахом, собственноручно развеянном Себастьяном на далекой и глухой поляне, а та женщина, что каждую ночь приходит к нему в спальню — его сестра Вивиан, которую он знает всю свою жизнь, но по–настоящему узнал лишь несколько дней назад, и кто из нас мог бы бросить за это в Вивиан камень?
Так почему же тогда за два месяца до этой ночной встречи, до того самого момента, когда бронированный кабриолет принцессы, ведомый багровозатылочным шофером устало подрулил к приоткрытым воротам тапробанской резиденции светлейших герцогов Альворадо, и Вивиан, легко выпорхнув из машины, сухо кивнула Себастьяну, ожидающему встречи с ней уже какой по счету день (каждый день в сумерки выходит Себастьян к воротам и долго сидит, смоля сигару за сигарой у приоткрытых в сторону дороги ворот) и столь же сухо представила ему своего нового секретаря, милейшего недотепу–филолога, этого несчастного медиевиста Алехандро Лепских, она заявила Себастьяну, что между ними все кончено, и если о чем она и жалеет, так это о том времени, когда ее душа и тело безраздельно принадлежали Себастьяну Альворадо, в любой час, хоть дня, хоть ночи, но отныне этому положен конец и никогда — вы понимаете, никогда! — она больше не допустит его в свои покои, с этими словами (а разговор происходил в той самой зале, где Алехандро и Фартик застали Вивиан в прелестном дезабилье, занятую утренним макияжем) принцесса Альворадо указала брату на дверь, и он, изумленный этими безжалостными нотками в обычно столь ласковом и нежном голосе возлюбленной сестры, повернулся и понуро покинул ее покои, в тот же день оставив Элджернон и запершись за стенами тапробанской резиденции правящей династии, и это несмотря на то, что шумный успех последней книги требовал его постоянного присутствия на людях, ибо не было отбоя от интервьюеров и интервьюерш, да и поклонники (а в основном, поклонницы) часами ожидали возможности встретиться со своим кумиром.