Эпизод 4. Найденные
В городе всегда так было. Рано или поздно кто-то оставлял ребенка у вашего порога. Порой они даже забывали позвонить в дверь, чтобы несчастного младенца тотчас же забрали. Иногда на подброшенных детей натыкались случайно, открыв входную дверь. На некоторых даже наступали. Вот почему некоторые дети не так красивы, как другие, так объясняла нам это мама. Иногда крик младенца привлекал внимание жильцов, и они тотчас же выходили посмотреть, что стряслось. Рано или поздно это случалось со всеми полными семьями – то есть с теми, где были и мама и папа.
Случилось это и с моими родителями. Сначала они нашли меня, а через год им подбросили и Линду. Когда кто-то подбрасывает вам под дверь одного ребенка –вы еще кое-как готовы к этому, но появление второго всегда кажется ошибкой. Всегда хочется выйти на крыльцо и окликнуть курьера: известить его об ошибке, но вот только бы знать кого.
«Эй, вы уже приносили мне ребенка. Только год прошел. Нельзя же так часто!» Но даже если вы кричали вслед, никто вас не слышал, кроме разве что соседей, которые обеспокоенно выглядывали из своих домов, а потом одаривали вас сочувственной улыбкой, и в ней таилось молчаливое послание:
«Бедняжка. Уже второй. Должно быть, они и вправду ошиблись. Наверняка ребенок предназначался для семьи из дома 17. Та женщина уже давно поглядывает на крыльцо, но кроме газет ей ничего не приносят».
Ребенка Линды никто не подбрасывал. Он появился сам. Зародился внутри ее тела – плоть в плоти. Тогда у моей сестры и появились те же симптомы, что и у меня. Ее часто тошнило, она побледнела. Казалось, кто-то высасывал из нее жизнь.
Мама объяснила мне, что это скверное дело, когда такое происходит и во всем обвиняла соседского парня по имени Билли, который часто наведывался к нам в гости. Вероятно, Линда каким-то образом заразилась от него, тогда я так это понял. Эта мысль меня напугала, ведь я тоже общался с Билли. Я долго ощупывал свой живот, беспокоясь, что и внутри меня может кто-то зародиться. Но мать таинственно сказала, что мне не о чем беспокоиться.
Родители пытались образумить Линду:
– Младенец будет расти в тебе до тех пор, пока не вырастет достаточно большим и не уничтожит твое тело. Отделиться от тебя он уже не сможет, пойми, иначе он бы там внутри и не появился, – объясняла ей мать.
– Придет время, – добавляла она, – и все встанет на свои места. Ты откроешь входную дверь и увидишь своего ребенка, который предназначен тебе, именно тебе, это происходит со всеми нами.
Но Линда не слушала ее. Она твердо решила оставить ребенка, растущего в ее собственном теле, каким бы странным и неестественным это не казалось. К тому же она решила переехать к своей подруге и начать самостоятельную жизнь.
Я же испытывал суеверный страх перед вездесущей силой и влиянием матери. Она была матерью не только мне, она была Великой Матерью Всего Сущего на Земле, прародительница, кормилица, великая Инь. Мне казалось, никто во всем мире не может совершить тот или иной поступок, пока Она этого не позволит. И вот, моя родная сестра объявляет о переезде.
Отец, как верный паж королевы, выступил на стороне Ее Величества, все силы святой инквизиции родительской любви он бросил на возвращение заблудшей овцы в стадо. Они наперегонки придумывали и озвучивали ужасы будущей жизни Линды вдали от их заботливых взоров. Они пытались запугать ее непременными осложнениями после родов или рождением умственно отсталого ребенка, ведь случай моей сестры был чем-то отвратительным и неестественным. Из уст родителей предостережения звучали как древние проклятия. Они шипели на нее, словно две гигантские змеи. Но Линда давно овладела защитным ритуалом, столь мощным, что ей удалось кое-как заткнуть родителей.
Однажды во время семейного совета Линда встала из-за стола, вплотную подошла к матери и с улыбкой показала ей средний палец. Но Императрица Инь все равно не сдалась…
После этого Линда ушла наверх, оставив пыль скандала оседать на мебель. Мое кресло жалобно скрипнуло, когда я засобирался в свою комнату, и отец с матерью вдруг обнаружили мое присутствие.
Мать улыбнулась и медленно подошла ко мне. Она начала шептать мне на ухо, мерзко, с придыханием. Эти звуки раздражали мои уши. Я начал смотреть в сторону, на полки, где теснятся забытые ненужные вещи, вынужденные сосуществовать друг с другом без всякой симпатии, без всякой на то причины, без надежды на избавление. Голос моей матери – как серая пыль, оседающая на полки, книги, на мои собственные плечи.
– Поговори с сестрой, Саймон. Она послушает тебя. Только ты сможешь уберечь ее от ошибки.
И я поговорил с Линдой. Я сделал то, что мне велели.
Я сидел в кресле перед окном уже несколько часов подряд, боясь пошевелиться и выронить изо рта те слова, что мать велела мне ей сказать. Линда пришла в мою комнату пожелать спокойной ночи и помочь мне улечься в постель. Когда я уже лежал под одеялом, она села рядом со мной и спросила:
– Саймон, – обратилась она ко мне, и я понял, что в ней зародились сомнения, – Считаешь, я совершаю ошибку?
Я ответил дрожащим от волнения голосом, стараясь не смотреть ей в глаза:
– Придет время, и все встанет на свои места, Линда. Ты откроешь входную дверь и увидишь своего ребенка, который предназначен тебе, именно тебе. Точно так же, как наша мама нашла нас на террасе. Но сейчас не время.
Линда поднялась и вышла прочь из моей комнаты, закрыв за собой дверь.
Эпизод 5. Прощание
Я никогда не забуду стеклянный взгляд Линды в то утро, когда она решила ехать в больницу на операцию. Как будто моргание причиняло ей боль, и потому она смотрела в одну точку прямо перед собой.
Мы все сидели на кухне, мама поставила перед ней тарелку с яичницей, бутерброд и чашку чая. Линда отодвинула от себя тарелку, точно так же, как в тот день, когда родители заставляли нас есть суп из мертвецов.
Мать удивленно протянула:
– Не будешь завтракать?
– Доктор запретил есть перед операцией.
– Ерунда, это всего лишь легкий завтрак! От него тебе только лучше станет, – возмутилась мать, вновь придвигая тарелку к сестре.
Линда бросила неуверенный взгляд на отца, он послушно махнул головой, соглашаясь со словами нашей мамы. У Линды тем утром не было сил для сопротивления, поэтому она покорно, но без аппетита принялась за еду.
Эпизод 6. Непереваренная.
Я смотрю на гроб, где лежит моя сестра Линда. На ней – белое атласное платье с алыми маками, мать специально купила его для похорон. Линда ненавидела платья. Но теперь она не может противостоять воли матери.
Я не могу выбросить из головы одну мысль, она терзает меня: утренняя яичница все еще в легких моей сестры, все еще булькает там, смоченная приторно-сладким чаем и кусками сэндвича.
От этих образов вновь начинает подкатывать тошнота. Я стараюсь не ковырять раны, силюсь не понимать, что я испытываю в этот трагичный момент кроме подступающей тошноты. Я слышу, как мать театрально рыдает в гостиной, кто-то уговаривает ее успокоиться, звучат вежливые реплики, приправленные щепоткой банальной мудрости, как это всегда бывает на похоронах:
«Она теперь в лучшем мире».
«Господь забирает к себе лучших».
«Она знала, что ее любят».
Мое сердце – самый справедливый судья, оно знает, кто виновен в свершившейся трагедии. Но стоит мне подумать об этом, как я начинаю чесаться. Ворот рубашки давит мне на шею, вызывая невыносимый зуд, словно меня привязали голым в лесу и обрекли на медленную смерть от комариных укусов. Тело пылает. Я пытаюсь незаметно почесаться, но мои неуклюжие попытки не ускользают от неусыпного контроля моей матери, и вот она уже направляется ко мне.
Лицо ее красное от слез:
– Саймон, – шмыгает она носом, но в целом держится уверенно, – ты опять покрылся этими мерзкими пятнами? – мне кажется, она ненавидит меня просто за то, что я существую, – Господи, да когда же это все кончится? За что мне все это? – она снова рыдает, но это не слезы отчаяния, это слезы раздражения.
Она плачет, как незаслуженно обиженный ребенок, и театрально всхлипывает, задыхаясь:
– Я… родила вас… на свою погибель.
Взгляды гостей обращены к нам, все притихли в ожидании импровизированного представления. Одна из маминых знакомых обнимает маму и бросает на меня осуждающий взгляд. Я чувствую себя неблагодарным сыном и начинаю чесаться еще сильнее. Я тоже пытаюсь обнять маму, но она брыкается, как рыба, пойманная в сети. Окружающие начинают перешёптываться, бог знает, какие сценарии они напридумываали себе. Сцена из американского фильма с корейскими субтитрами. Бегущая строка потаенного смысла, скрытого в иероглифах. И вот уже начинает казаться, что эти символы вмещают в себя нечто большее, чем просто реплики актеров. Кто-то всегда знает чуть больше, чем остальные.
Наша, а теперь только моя, мать не говорит о смерти Линды всей правды. Она придумала благопристойную легенду, что ее дочери вырезали аппендицит под общим наркозом, и врач совершил роковую ошибку. Отец, точно актер из массовки, вообще ничего не говорит, а на все расспросы только машет головой «да» или «нет», как игрушечная собачка, которую обычно ставят в машину на приборную панель. Голова его словно подвешена на крючок к полому туловищу. Мать рыдает и выкрикивает проклятия: «Во всем виноваты чертовы врачи! Они погубили мою дочь».
Прабабушка, похожая на чернослив, присыпанный мукой, вздрагивает от ее слов, как шпион, услышавший кодовое слово. Она сидит на диване, спиной к матери. У прабабушки скрипучий мерзкий голос, словно в ее горле десяток несмазанных дверей, и каждая поет на свой лад. Она вещает тоном пророка, вылезающего из могилы, заслышав звук иерихонской трубы:
– Не надо ей было идти ко врачам. Попарила бы ноги недельку, попила бы настой полыни, и, глядишь, ребеночек и сам вышел. Я так многим девкам помогала. А врачи скоблят их, как кастрюльки, как кастрюльки, – последние слова она произносит, уже плача, и слезы теряются в каньонах ее морщин.
Гости вновь замирают, уставившись на говорящий труп на диване. Но прабабушка не замечает удивленных взглядов, и вместо того, чтобы продолжить целомудренно рыдать, она вытирает слезы с щек, облизывает свои синие губы и тянет трясущуюся руку к бисквитам. Сорок человек пристально наблюдают за тем, как золотистого цвета крошки сыпятся из беззубого рта на узорчатый ковер.
Я в ужасе наблюдаю эту сцену. Мне страшно перевести взгляд на мать.
Ее лицо еще никогда не было настолько бледным. С минуту она с нескрываемой злостью смотрит на прабабушку, и я замечаю, как плотно сжаты мамины челюсти, еще полные зубов. Сцена из фильмов серии Animal Planet. Лев уже не первой свежести высматривает из-за кустов больную старую лань, маразматично без удовольствия жующую траву с полузакрытыми глазами.
Я украдкой осматриваю гостей. На их лицах застыло еле сдерживаемое восхищение – ничем не примечательные похороны обернулись сенсацией, достойным поводом для сплетни месяца. Теперь весь город узнает, что моя сестра стала жертвой неудачного аборта. Но никто не объяснил им, что Линда захлебнулась непереваренным завтраком, который ей скормила ее любящая мать.
Эпизод 7. Шрамы
Раздается звонок в дверь. Я протискиваюсь сквозь толпу на коляске и еду открывать. На пороге стоит Майя, лучшая подруга Линды. На ней светлые джинсы и белая футболка на два размера больше. Траур она носит в душе. Майя судорожно гладит свои хрупкие острые плечики обессилевшими руками, как будто успокаивает себя, и содрогается от рыданий. Ее можно принять за жертву автокатастрофы. Она открывает рот, чтобы поздороваться, но вместо слов из ее горла вырывается вопль отчаяния.
Я заключаю ее в объятия и чувствую, как ее слезы впитываются в мою рубашку.
На лужайке перед домом криво припаркована ее машина. Я к ужасу замечаю, что одним колесом она раскурочила наш газон.
В коридоре слышатся ровные шаги – это мама.
– Кто там пришел? – спрашивает она.
– Миссис Дэвис, – захлебываясь в слюне и слезах обращается к ней Майя. – Что произошло с ней? Она должна была приехать ко мне во вторник вечером.
Мать смотрит на нее, как учитель на провинившегося школьника, холодно и осуждающе.
Затем, ни слова ни говоря, берет ее под руку и быстро отводит ее в сторону, туда, где другие гости их не услышат. Но их разговор слышу я.
– Она была так счастлива… Я не понимаю, зачем она решила сделать это... В нашу последнюю встречу она была твердо намерена оставить ребенка, – Майя наивно полагает, что моя мать ее поддержит.
– Я говорила ей не крутиться с тобой и твоей компанией, – вдруг говорит моя мать, она всегда отвечает невпопад и никогда не слушает собеседника, – Эти грязные вонючие панки, черт бы вас побрал! Размалеванные морды! Я так и знала, что случится беда.
Майя на грани истерики.
– Ну-ка потише! – цыкает на нее моя мать. И тут на Майю снисходит озарение.
– Так это вы… вы заставили ее, заставили избавиться от ребенка. Вы убийцы! – визжит Майя.
Я внутренне содрогаюсь от ее слов. Она прочла мои мысли и отпустила их на волю своим голосом. Голова кружится, будто кто-то ударил меня по затылку. Майя, разумеется, ничего не знает о яичнице и сэндвиче, о приторном чае, которые попали в легкие моей сестры, когда та лежала на операционном столе под общим наркозом.
– Убирайся из моего дома, – шипит на нее мать.
– Я пришла не к вам, а к Линде. Мне нужно увидеть ее. Я должна попрощаться.
Мать хватает ее и выталкивает за дверь, но Майя ведет себя словно рассерженная кошка: она царапается и вырывается. Ловкое движение и она уже с криком, наполненным отчаянием и болью, несется к гробу.
Увидев свою подругу лежащей в гробу, Майя на минуту затихает. Теперь все гости прислушиваются только к ее учащенному дыханию. Потом она падает на колени и в ее груди начинает клокотать. Она тихонько воет:
– Что они с тобой сделали? – Майя берет руку Линды и прижимается к ней щекой.
Потом встает с колен и кричит присутствующим:
– Это не ее платье, она никогда не надела бы такое дерьмо! – выкрикивает она.
Отец подхватывает ее невесомое тельце и пытается оттащить ее от гроба.
– Она этого не хотела! Не хотела! – продолжает выкрикивать она, но всхлипы сдавливают ее голос.
Через пару минут все затихает. Слышно только, как визжит машина на нашем дворе. Мать смотрит в окно, и ее лицо приобретает устрашающий вид.
– Только посмотри на это, она же испортит нам газон! – вопит она и выбегает из дома.
На зеленом ворсистом ковре лужайки теперь отчетливо видны глубокие черные шрамы.
Мать хватается за голову и кричит вдогонку Майе:
– Какая же ты все-таки сволочь!
Потом она поворачивается ко мне:
– Зачем ты только ее впустил?
И не дожидаясь моих оправданий, уходит обратно в дом.
Черные шрамы на зеленой аккуратной лужайке – это прощальный жест Линды. Мы хотим закопать ее, а она портит наш загон посредством машины своей подруги.
Я неуклюже выкатываюсь на газон и тяну руку к земле, чтобы дотронуться до следа от шин. Я надеюсь дотянуться, но теряю равновесие и падаю. Лежа ничком на газоне, я чувствую, что земля прохладная и влажная, ее запах – это запах прошлых жизней, бесследно растворившихся в ее черноте. Вся Земля – сплошное кладбище. Я рыдаю.
Эпизод 8. Дыхание
В таком состоянии меня обнаруживает отец. Он поднимает меня с земли со вздохом, полным разочарования:
– Эх, Саймон…
Он снова усаживает меня в инвалидное кресло и завозит в дом. Входная дверь за нами захлопывается. Это самый тоскливый звук в мире. Мне никогда не сбежать из этого дома.