Приближаются сумерки. Лиловато-сиреневый свет разливается по роще, удлиняются тени деревьев. Антон идет домой, сзади хромает Дружок. Дома Антон затапливает печку, вскоре приходит Лукинишна. При тусклом свете мигающей высоко подвешенной электрической лампы они садятся за стол, не то ужинают, не то обедают. Долго пьют чай из начищенного самовара и неторопливо беседуют.
Лукинишна, подперев полную белую щеку рукой, по-северному окая, расспрашивает про своих прежних постояльцев: кто и как умер, кто здравствует и достиг больших высот, а если не достиг — почему… Вспоминают, какими они были, эти люди, когда жили здесь.
Лукинишна изредка тяжело вздыхает. Муж ее давно утонул в реке во время весеннего сплава, где-то в лагере за пьяную драку с убийством сидит сын и много лет ничего не пишет. Но они никогда не разговаривают ни о бедах Лукинишны, ни о том, что произошло с Антоном. Лукинишна опрокидывает дном кверху свою чашку с крупными незабудками, это обозначает конец чаепития. За окнами уже совсем темно, впереди долгая, бессонная от раздумий ночь. Легко и неслышно ходит по комнате Лукинишна, моет и прибирает посуду, по бревенчатым стенам плывет ее слабый свет. Вполголоса напевает Лукинишна старинную песню про загубленную красу-девицу, про разбойников, про кофточку, жемчугом расшитую, про верного вороного коня.
Антон садится на низкую скамейку у печки и мешает кочергой золотистые головешки. Он пристально смотрит на прыгающие голубые огоньки, на рубиновые угли, подернутые серым пеплом. Розовые отсветы ложатся на его напряженное, неподвижное лицо, и уже что-то нездешнее, отрешенное от жизни чудится в его остекленевших, ставших лиловыми глазах.
А птицы все летят и летят на юг да в черную ледяную воду реки, медленно кружась в воздухе, падают с деревьев последние листья… Да будет благословенна осень!
Читая «Мадам Бовари»
После развода в бараке наступает тишина. Дышат теплом рыжие железные печки-бочки. Низко навис прокопченный потолок с массивными балками. Сквозь обледенелые окна просачивается мутно-синий, поздний рассвет. Между попарно стоящих узких деревянных кроватей с веником осторожно ходит дневальная Максимовна. Из-под белого несвежего платка, повязанного под подбородком, выбились седые непричесанные волосы. Желтые, круглые, как у совы, глаза все видят, все запоминают.
Тося шумно вздыхает, ворочается с боку на бок, ей давно пора вставать, но ничего не хочется делать. Хлопает дверь, и с белыми холодными клубами воздуха неторопливо, вразвалку входит «помощник смерти», или лекпом. У него широкое добродушное лицо, шапка с поднятыми наушниками сбита на затылок, и завязки смешно болтаются в такт шагов. В руках лекпома список, в который он изредка заглядывает, сверяясь с оставшимися в бараке больными. Подойдя к кровати Тоси, лекпом недоуменно останавливается: Тоси нет в списках, и утром в амбулаторию она на прием не приходила. Конечно, для Тоси не обязательно соблюдение правил, она относится к лагерной аристократии и к тому же давно и безнадежно нравится лекпому, но сегодня как назло много больных.
— Тося, ты заболела?
— Заболела, — Тося рывком натягивает на себя плюшевое одеяло и поворачивается спиной.
— Температуру меряла?
— Нет у меня твоей проклятой температуры и ничего не болит, — со слезами в голосе говорит Тося и поднимает белокурую взлохмаченную голову. — Боже мой, не могут дать человеку один день отдохнуть!
Лекпом нерешительно переступает с ноги на ногу. Безусловно, Тосе можно дать освобождение от работы, и не на один день, но так вдруг этого не сделаешь. Его ведь тоже проверяют, он всего только заключенный лекпом, начальство в два счета загонит на общие работы, а то и на прииск.
— У тебя воспаление хитрости, — пробует шутить лекпом. — Сегодня много больных, Тося, в санчасти ругаются, денька через два дам освобождение на сколько захочешь.
Привлеченная разговором, подходит Максимовна, начинает усиленно шаркать у печки только что подметенный пол. Тося молчит.
Лекпом неодобрительно оглядывается на Максимовну и понижает голос:
— Тосенька, сегодня, честное слово, не могу, — он смотрит на Тосю, про себя думает: «Эх, хороша Маша, да не наша! Везет в жизни некоторым людям — например, Иван Ивановичу», и со вздохом неторопливо отходит.
Мерно тикают часы-ходики.
Через несколько минут Тося начинает одеваться. Она высокая, худощавая, быстрая и резкая в движениях. Продолговатое, очень бледное миловидное лицо заплакано, подбритые, с острым изломом высокие брови придают ей обиженный и капризный вид. У нее не длинные, но очень густые, волнистые светлые волосы. Одета Тося в голубой шерстяной джемпер с красными полосками и в темную юбку с молнией, на ногах короткие черные валенки. Все это удивительно хорошо, даже изящно сидит на ней. В одежде ничего нет казенного, все свое, «вольное» — в этом лагерный шик, доступный немногим. Тосина кровать отличается от остальных кроватей в бараке, застеленных одинаковыми темными грубошерстными одеялами, — на Тосиной розовое пикейное покрывало, да еще гора взбитых подушек под накрахмаленной тюлевой накидкой.
— Лежи, Тосенька, отдыхай, — Максимовна с прежним усердием подметает пол у печки. Тося чернит брови и не удостаивает Максимовну ответом.
Максимовна подлиза, ябедничает начальству — «стучит», ее никто в бараке не любит. Сегодня Тосе нехорошо и смутно на сердце. Живешь-живешь в лагере и все ничего, но иногда что-то нарушает однотонную, однообразную жизнь, тянет на свободу, так ясно, со всеми мелочами, вспоминается дом. Шесть лет тому назад ее, еще девчонкой, за растрату в сберкассе толкнули в этот вертеп. Первое время Тося часто плакала, вспоминала мать, волю и все, что лежало там, за забором, перевитым колючей проволокой, но постепенно жизнь, где не было ни решеток, ни поверок, ни часовых на вышках, стала тускнеть в памяти, Тося уже меньше плакала, да и письма из дома стали приходить реже и стали они спокойнее.
Потянулись долгие однообразные дни, из которых складывались годы. Переезды из одного лагеря в другой, различные «командировки» и наконец дальний этап — на Колыму. Менялись работы, пейзажи, начальники, но никогда не менялся высокий забор, отгораживающий заключенных от свободы. Лагерь учил жить сегодняшним днем. Будущее было известно, и не стоило о нем думать. Лагерь учил легко обзаводиться друзьями и так же легко их забывать. Вереницами потянулись любовные увлечения. Тося была слишком молода и хороша собой, чтобы все — от лагерных начальников до заключенных завхозов и бригадиров — не прошли равнодушно мимо этой стройной девочки. Любовные встречи скрашивали унылые однообразные дни, помогали устраиваться на легкие работы, иметь другие льготы и поблажки.
Конец срока представлялся Тосе далеким и туманным, и она никогда не задумывалась, что будет делать, когда кончатся ее десять лет заключения. В здешний лагерь она попала из города на берегу Охотского моря. Жена очередного Тосиного возлюбленного, вольного инженера, нажаловалась в управление, что разрушают ее семейное счастье. Тосю срочно — спецэтапом, одну — направили в Эльчан. Немного погоревав, не столько о возлюбленном, уже немолодом и довольно скупом, а главным образом о городской жизни, Тося сошлась с лагерным нарядчиком Иван Ивановичем. Просто сдохнуть тут можно было от тоски, в этом Эльчане!
Тося надевает пальто, недорогое, с черным воротником под котик, но все-таки пальто, а не бушлат или телогрейка. Берет книгу в коричневом переплете — «Мадам Бовари», какого-то там Флoбера или Флобeра, бог его знает, как его правильно произносить. Читать Тося особенно не любит — так, изредка, какой-нибудь приключенческий романчик. Вначале эта книга показалась ей скучной — там, где говорилось про Шарля Бовари, и Тося ее чуть не бросила, но дальше ее очаровала Эмма и ее любовь к Родольфу, а потом к Леону. Какие волнующие, чудесные страницы, и как это все не похоже на то, что испытывала сама Тося, и на то, что ее окружало! Может быть, эта книга пробудила в ней смутную тревогу и желание чего-то нового, другого?
На улице, у входа в барак, Тося видит Максимовну, — вытянув шею, та что-то шепчет сухими обесцвеченными губами начальнику лагеря Мироненко. Мироненко внимательно слушает ее, расставив широко ноги в белых фетровых валенках. Несмотря на мороз, меховая куртка на нем распахнута, на выпуклой груди лежит тяжелый, чуть раздвоенный подбородок.
«Ябедничает!» — решает Тося, проходя мимо, грубо толкает Максимовну.
Мироненко провожает Тосю тяжелым взглядом. Он ухаживает за Тосей, несколько раз делал ей комплименты и прозрачные намеки, обещая даже жениться, когда Тося освободится. Но Тосе он противен, и по опыту она знает, что быть возлюбленной начальника лагеря ничего хорошего не сулит — дознается более высокое начальство, и начнется кутерьма.
На улице — плотный, голубоватый туман, холод обжигает лицо. Безветренно. В синем небе висит изогнутый бледный месяц. Тося невольно передергивает плечами под взглядом Мироненко. Какие нехорошие у него глаза: маленькие, зеленые… А в общем, пошел он к черту, этот Мироненко Лучше думать про Эмму, как она обманывает мужа и ездит в город на свидания к Леону и какая замечательная у них любовь.
Парикмахерская для «вольных» помещается в небольшой белой палатке с маленьким окном. Посередине — круглая железная печка, тепло. Горит большая электрическая лампа без абажура. Пол чисто вымыт, у стенки палатки столик, на нем большое зеркало без оправы. У печки хлопочет дневальная Ариша: маленькая, большегрудая девчонка с ярким румянцем на щеках и короткими косичками, перевязанными синими вылинявшими тряпочками. При входе Тоси Ариша от испуга останавливается и открывает рот. Ариша недавно попала в лагерь из колхоза. Она никак не может привыкнуть, что у нее пять лет срока, что она считается преступницей. В лагере ей все страшно и необычайно. Необычайны морозы, сопки, северное сияние, все это так не похоже на мягкие кубанские зимы и бескрайние поля ее колхоза. Тосю она боится, считает красавицей и существом высшим. Несмотря на то что они почти ровесницы, почтительно величает ее Антониной Андреевной.
Тося замечает у порога маленькую бумажку.
— Когда я тебя выучу порядку? Заруби на своем курносом носу — здесь парикмахерская, все должно блестеть! Как ты дома жила? Наверное, по уши в грязи сидела. Учу-учу, а толку никакого, — Тося быстро поднимает бумажку, опередив Аришу. — Черт знает что! На такую хорошую работу нельзя подобрать человека: то воровок пришлют, они в карманах у клиентов шарят и бегают по женихам, а я должна за них мыть полы, то нерях вроде тебя… Ну чем тебе здесь плохо? Я, кажется, не обижаю, — может быть, на лесоповал хочешь?
Ариша судорожно вздыхает, она так старается угодить Тосе, но никак не получается, чтобы Антонина Андреевна ее не изругала.
Тося заваривает в кружке очень крепкий чай, дает ему хорошо прокипеть на печке — и чифир готов. Обжигаясь, Тося торопливо пьет его. Сердце начинает биться быстрыми, короткими толчками, делается весело, и тяжелое настроение и недобрый взгляд Мироненко уходят куда-то далеко.
Ариша обязана тщательно вычистить кружку, чтобы никто не догадался, что Тося чифирит. Приходят клиенты, от разговоров с ними и от выпитого чифира к Тосе возвращается хорошее настроение. С мужчинами она любезна, иногда кокетлива, даже приятно посмотреть на эту быструю белокурую девушку в белом халате с ярко накрашенными, чуть вывернутыми губами. Сдачи никто не берет. Геолог в огромной дохе с шутливым поклоном преподносит Тосе плитку шоколада. Знакомый водитель за шестьсот километров из города привез чулки и одеколон.
Одну пару чулок Тося великодушно дарит Арише — хоть и бестолочь, но жаль девчонку, совсем голая.
С женщинами, которых здесь мало, Тося холодна и подчеркнуто вежлива. Тося и дамский мастер. Парикмахерскому искусству выучил ее один из первых любовников, уверяя, что для лагеря это драгоценная профессия. В самом деле, Тосю она часто выручает, спасает от общих работ. Всех «вольных» женщин Тося презирает, считает, что они приехали за «длинными рублями» и в поисках мужей — авантюристки и старые девы. Тося никогда по своей воле не поехала бы в эти гиблые места. Слава богу, для нее приличный муж нашелся бы и на «материке». Женщины платят Тосе высокомерием.
Приходит Мироненко, подозрительно оглядывает парикмахерскую. Придраться не к чему, посторонних нет, сияют зеркало, белые пятна простыней. Мироненко уверенно садится в кресло. Тося так же, как и с женщинами, с ним холодно предупредительна. После бритья Мироненко велит сделать себе компресс и массаж лица, денег он никогда не платит. Одеваясь, пристально глядит на Тосю.
— Может, передумаешь? Может, другой разговор у нас с тобой будет?
Тося переставляет флаконы на столике.
— Смотри, пожалеешь, да поздно будет! — и внезапно резким, злым голосом: — Вы смотрите у меня! Держите порядочек!
Ариша молчит от испуга, Тося — от презрения, но от окрика и она невольно вздрагивает. До прихода следующего клиента в парикмахерской царит тяжелая, гнетущая тишина. Но постепенно Тося успокаивается: черт с ним, с Мироненко, мало ли их было, недобрых разговоров, за шесть лет лагерной жизни?
В свободные минуты девушки жуют шоколад, а Тося поучает Аришу лагерному житью-бытью:
— От начальства держись подальше, кроме неприятностей ничего не заработаешь. Будешь мужа выбирать, посоветуйся со мной. Я всех здешних мужчин знаю, а то тебя, деревенщину, быстро окрутят
— Я, Антонина Андреевна, замуж в лагере не собираюсь, скажете тоже, — лопочет смущенная Ариша, и красные ее щеки делаются как помидор.
— Все вначале так говорят, — вздыхает Тося, — а получается совсем по-другому.
Тося задумывается. Сегодняшний разговор с Мироненко не к добру. Несмотря на завоеванное положение, чувство тревоги не покидает ее. О собственной лагерной судьбе она мало беспокоится: слишком уверена она в своем женском обаянии, да и женщин на Колыме мало, в любом лагере как-нибудь устроится. Но она боится расстаться с Иваном Ивановичем, сошлась с ним от скуки (и все-таки лагерный нарядчик), а потом очень привязалась. Надоела эта подневольная жизнь, бросают тебя из стороны в сторону, как вещь. Кто хочет, тот и подбирает. Есть же на свете иная жизнь, как у мадам Бовари. Большая любовь, чувства, ухаживания — и нет начальников лагерей. Благодатное синее небо юга, свидания в беседке, прогулки верхом вдвоем в лесу, а не снег и холод и обледенелое кольцо гор, которым, кажется, опоясан весь мир.
Быстро потухает короткий северный день. На прощание солнце окрашивает верхушки сопок шафрановым цветом. В окно видно, как из леса вразброд бредут лесорубы.
Вечером, после закрытия парикмахерской, у Тоси назначено свидание с И. И.
Перед свиданием Тося опять пьет чифир, долго прихорашивается перед зеркалом. Выходя из палатки, по-воровски быстро оглядывается вокруг и, надвинув на лицо серый пуховый платок, бежит к крайнему домику у замерзшей реки. И. И. уже ждет ее в маленькой, плохо прибранной холостяцкой комнате. На кровати криво постелено одеяло, слежавшаяся подушка, на столе — грязные свертки на жирной, потрескавшейся клеенке.
При появлении Тоси хозяин дома, огромный, мрачный человек в торбазах, одевается и запирает снаружи, на ключ, оставшихся. Таков колымский обычай. Там, где есть женщина, третий не нужен. Летят короткие минуты наедине — торопливая, уворованная у лагеря любовь. Потом возвращается хозяин, стучит условным стуком, чтобы влюбленные знали, что это он, а не вохровец, открывает дверь. Тося, крадучись, уходит. Уже темно. Бесстрастные, равнодушные ко всему, залитые зеленоватым лунным светом, стоят сопки. Крупные и пологие, остроконечные и круглые, а за ними выглядывают другие, а дальше опять заснеженные сопки, и нет им конца…
Скудно освещенный барак встречает Тосю теплым воздухом и смутным шумом. Около печек теснятся женщины с медно-красными от полярного загара лицами — это те, кто работает в лесу. Они никак не могут согреться, говорят о том, что готовится этап на штрафную командировку. Этап Тосю нисколько не интересует, но и согласиться с этой вестью она не может — дожили, на Колыме, где так мало женщин, их стали гонять на лесозаготовки! Вообще в последнее время с «материка» привозят все больше людей с 58-й статьей и всех их отправляют на общие работы. Достается бедняжкам. Впрочем, всех не пережалеешь. В лагере надо жалеть только себя.