Некоторые отрывки позже поблекли в памяти, другие напротив, словно высеченные резцом, остались в ней навсегда. Они, как путеводные огни, горели по обочинам моей жизни, оберегая от дурных поступков и постыдных страстей.
"Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе".
Каково сказано, а?
Я пожимаю плечами.
- Да в общем-то, правильно сказано.
- Не то слово - правильно. Еще бы не правильно! Да только ничего не объяснено. Что такое земля, что такое небо? А главное, что это за сокровище, которое надо собирать? Я думал, что знаю, и отец мой думал, что знает, и мать, и миллионы людей во всем мире думают именно так, а оказалось - ничего подобного.
Он был хорошим человеком, мой отец. Набожным - повторюсь, честным, не хвастливым. Но и за ним водились маленькие грешки. Любил он, к примеру, вкусно поесть. Его право, скажете, но ведь это грех - чревоугодие... Ценил дорогие вина и охотно принимал их в подарок. На улице мог проводить взглядом красивую женщину. Конечно, отмаливал грехи, на исповедь ходил. Раскаяние дарует прощение.
Умирал он мучительно и долго, до последнего цепляясь за жизнь. Что-то нервное, какая-то дрянь в мозгу. Параличи, слепота... Помню, я спросил его: "Почему ты боишься умереть?"
И знаете, что он мне ответил?
- Что?
- "А вдруг?" Представляете, вот так прямо и сказал: "А вдруг?".
Праведник озадаченно крутит головой, а я говорю себе, что на этом "а вдруг" держится цивилизация. Если бы люди знали наверняка, что все будет по их вере, они жили бы совсем иначе. Или вообще не жили бы, а как транзитные пассажиры на перроне - вышли бы и тут же пересели на другой поезд. Что держит нас на земле? Страх небытия. Нет ничего более жуткого, более противоестественного и чудовищного, чем полное уничтожение собственного эго, распад сознания, тьма за порогом.
- Я, разумеется, и мысли допустить не могу, - продолжает старик, - что мой отец усомнился в бессмертии человеческой души. Ведь это почти отрицание Бога. Нет, отец никогда бы себе такого не позволил! Значит, он сомневался в себе? В том, что его маленькие грешки простятся? Но Всевышний милосерден - он не стал бы карать за незначительные проступки. И знаете, к какому выводу я пришел?
Его затуманенные катарактой зрачки победно сверкают. По всему видно - человек готовится изречь не просто истину, а истину с большой буквы.
- К какому?
- Что маленьких грехов не бывает! Любая мелочь способна погубить душу! Ясно, что о прощении нельзя забывать и уповать на бесконечную милость... И все-таки... чтобы исключить это "а вдруг?" - нужно быть совершенным.
- И кто на такое способен? - усмехаюсь я.
- Кто угодно, если с Божьей помощью, - смиренно отвечает старик и кивает на группу "новеньких". - Вы думаете, я считаю себя каким-то особенным? Отнюдь. Ведь это - гордыня, один из смертных грехов. Если я и благословен чем-то в этом мире, то пониманием. Но посмотрите, как слепы бывают люди! Даже в такой день у них не имя Всевышнего на устах, а мирские глупости...
- Оставьте их, - говорю. - Вы хотели рассказать о себе.
- Я сбежал от пустых разговоров, ибо "беседа глупых отвратительна", и вот, пожалуйста, нарвался на чертей... то есть, простите, котов. Да, так вот. О себе. Я поклялся, что буду собирать сокровища на небесах, презрев земные блага, как завещал мне отец, и как заповедовал всем нам Отец Наш Небесный. Вы думаете, это так просто? Это тягчайший, каждодневный труд. Гнать от себя всякую греховную мысль. Отвращать взгляд от недостойного. Избегать соблазнов. А сколько их вокруг - вы не представляете! Как только человек решает жить по слову Божьему, бесы слетаются со всех сторон, как пчелы на мед, и норовят его погубить.
Мне было двадцать семь лет, а ей девятнадцать. Прекрасная чертовка. Длинноногая, белокожая, глазищи - в пол-лица, как две синие проруби. "Люблю", - говорила. Плакала... Чуть до греха не довела бесовской своей любовью! Чуть душу из-за нее не сгубил! Вот... - он вынимает из кармана левую руку, на которой не достает двух пальцев - среднего и указательного, и шевелит обрубками. - Видите?
Я отшатываюсь. Чужое увечие вызывает ощущение неловкости и какого-то неявного страха.
- Что это?
- Если твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, - произносит он нараспев, - ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну.
- Ужасно, - бормочу я.
- Ну, почему ужасно? Чем-то приходится жертвовать... Зато потом, как стало хорошо и спокойно. Как одолел соблазн. Женился на добродетельной девушке. Детей нам Бог не дал, но, может, оно и к лучшему. Жили душа в душу. Никакой похоти. Молитва, совет да любовь. Каждый пост для нас был как праздник. Торжество духа над плотью. И вот... - Праведник опускает голову. Седая поросль жалко топорщится на затылке, плечи никнут. - И вот... - повторяет он тоскливо. - И вот я здесь. Посреди неразумной толпы, как остров в океане. Но где же мое небесное сокровище, скопленное потом и кровью? - искалеченная рука сжимается в кулак. Жест не гнева, а отчаяния. По дубленой щеке старика текут слезы и, растравляя свежую царапину, розовой водичкой капают с подбородка. - Где награда, я вас спрашиваю? Где же Бог?
Словно в ответ на его призыв небо над нами вспыхивает и, распадаясь на цветные полосы, искрится и дрожит, как павлиний хвост, а потом вновь собирается - в крутобокую радугу. Огромный сверкающий мост перекидывается с другого берега реки на песчаную косу, на которой сгрудились "новенькие". Он клубится и металлически блестит - эфемерный, дымчатый, и в то же время надежный. Прочнее камня или бетона. Я знаю, что пройти по нему сможет лишь один единственный человек.
Замечаю краем глаза, как Праведник простирается ниц, бьет земные поклоны и вообще ведет себя, как очарованный фанатик. Но мое внимание приковано к радуге. Сколько раз видел - а все не могу насмотреться. По семицветному мосту, окутанная светом, бежит собака. Охотничья, вроде спаниеля, а может, какая-то помесь. Ее уши крыльями развеваются на ветру, коротко обрубленный хвост вращается, как пропеллер. Группа новичков на "нашей" стороне замерла - но вот от нее отделяется темная фигурка и устремляется навстречу четвероногому ангелу. Сперва медленно, потом все быстрее и быстрее. Встретились на середине моста. Человек упал на колени. Собака вспрыгнула передними лапами ему на плечи, повизгивает, трется мордой о его голову, лижет шершавым языком лицо. Обнявшись, покатились по радуге, оба вскочили - и закружились в радостном танце. А затем вместе ушли на другую сторону...
Я и старик медленно приходим в себя. Перед глазами еще плавает собачья улыбка.
- Что это было? - спрашивает Праведник.
- Радужный мост. Бесплатный билетик в рай, как у нас его тут называют. Питомцы могут перевести хозяев через реку, не только собаки, разумеется, но и кошки, и...
- Коты? - старик плюет с ненавистью и мелко крестится. - Боже упаси от котов...
- Не те, которые здесь, - поясняю, - не дикие, а домашние, любимые. Они живут на том берегу. Так что, праведник, сын праведника, чем молиться с ночи до утра, лучше бы взял из приюта бездомную шавку...
Иду назад по шатким доскам лодочной пристани. После разговора с Праведником чувствую себя мерзко. Горечь и тошнота комом стоят в горле. Старик, по крайней мере, помнит свою жизнь. Пусть унылую и постную, но такую он для себя выбрал. А я? С трудом извлекаю из памяти крохотные искры - не полноценные "минутки", а какие-то мгновения, проблески, неуловимые, как игра светотени на песке. Кто я такой? Чем занимался и что оставил в далекой стране живых? Откуда приходят мои сказки? Почему я все забыл? Не знаю даже, сколько мне лет и как выгляжу. Здесь нет зеркал - более того, они строго запрещены. За любое ослушание - попытку смотреться в блестящие предметы - грозит штраф, изъятие лишних "минуток". Хотя у кого они тут лишние...
Мы в гадесе - все нищие. Не летали в земной жизни, а ползали, и теперь - ни радости за дущой, ни вдохновения, ни любви. Те, кто подобным богаты, не задерживаются на нашей стороне. Никто добровольно не остается здесь, в царстве блеклой сырости, кроме, разве что, барменши Сони. Может, она кого-то ждет, размышляю, чтобы вместе отправиться на другой берег. Уж не того ли парня-альбиноса?
Бережно извлекаю на свет подаренную Соней "минутку" и задумчиво любуюсь, как переливается она в тусклых лучах здешних сумерек. Поворачиваю то одной, то другой гранью, точно редкий алмаз, грею в ладонях - и сам греюсь об нее, оттаиваю, словно вмерзший в лед малек. "Минутка" сверкает в моих руках, как осколок солнца. На что я потрачу эту драгоценность? Куплю еще одну кружку пива, которым невозможно напиться? Хлеба или колбасы, исчезающих прежде, чем упадут в желудок? Голод и жажда в гадесе не слишком мучительны, зато постоянны. К ним, будто к силе тяжести, привыкаешь настолько, что почти перестаешь замечать. С этого дня, который раз обещаю себе, откажусь от бесполезных трат. Скоплю на лодочника - и поминай, как звали. Не задержусь в этом "чистилище" ни дня. Да, терпеть придется долго, но другого выхода нет, если, конечно, не хочу застрять здесь навсегда.
А вдруг я тоже кого-то жду? Кого-то очень дорогого, забытого, но бережно сохраненного в сердце? Если так, думаю, если так... А что, если так? Надо выпить еще пива или съесть эфемерный пирожок с безвкусной начинкой и отправляться спать. Темнеет, а в темноте по гадесу бродят чудовища. Какие? Да почем я знаю. Знакомиться с ними у меня нет ни малейшего желания, поэтому каждую ночь провожу в укрытии - бревенчатом домике у подножия холма. Красноватая черепица - какая-то слишком яркая для местного пейзажа, хоть и подернутая зеленью, облупленные наличники и такая же дверь. Дом выглядит заброшенным и вызывает у меня странное ощущение дежа вю. Как будто я видел его - или похожий - в другой жизни. Я всегда ночую на первом этаже - обычно в бывшей гостиной, огромном зале без мебели, с голыми стенами и деревянным полом. По шаткой чердачной лестнице я не поднимался никогда, но почему-то уверен, что мансарда на втором этаже забита ломаными шкафами и стульями, что у длинной стены, рядом с массивным кирпичным дымоходом притулился клеенчатый диван, обои на стенах серебристо-голубые, а на полу постелен линолеум. Я знаю, что под самым скосом находится чуланчик, полный старых книг и журналов, а на крышу можно выбраться через квадратный люк.
Кроме меня в дом не забредает никто, хотя неприкаянных людей снаружи шатается немало. Гонимые страхом, как ураганом, они шарахаются из стороны в сторону, ищут пристанище, но многие не находят. Наутро на их телах появляются раны, более глубокие, чем от кошачьих когтей.
Покупаю в ларьке пирожок. Старуха, горбатая и тощая, как смерть, берет мою драгоценную "минутку" двумя пальцами и равнодушно бросает под прилавок. Впиваюсь зубами в черствое тесто - оно не сдобное, как я надеялся, а пресное, по вкусу похожее на мел. Начинка скользкая и горчит. Гадаю, что это такое - на мясо не похоже и уж точно не мармелад. Картофельные очистки? Или гнилая капуста?
Жую, озираясь по сторонам. Тьма наползает, как душное войлочное одеяло, вдобавок отсыревшее и провонявшее плесенью. На берегу еще толпятся новички, только теперь некоторые из них сидят на корточках или по-турецки, на песке, а кое-кто лежит, уткнувшись головой в согнутые руки. Интересно, на что они рассчитывают? Что вот сейчас вострубят ангелы и начнется Страшный суд? Глупцы. Никто не будет их судить. Человек сам же себя и судит - своими поступками, сам выносит и сам исполняет приговор. Ангелам остается только подмахнуть соответствующий акт.
Проглатываю последний кусочек и облизываю пальцы. Как будто не ел. Мрак еще больше сгущается. На песчаной косе загорается какой-то зеленый огонек, а я со всех ног бегу в укрытие.
В бревенчатом домике сухо и пахнет кошачьим кормом. Хотя котов поблизости нет, я как будто засыпаю среди мисок с едой, ощущая сквозь тревожный полусон, как невесомо ступают мягкие лапки, как метут по полу хвосты, касаются моей одежды, лица, волос. А запах - на удивление сытный, в отличие от местной пищи. Он какой-то другой - реальный, плотный, как будто не из этого мира. Кажется, что его можно есть ложками, как гороховый суп. Жадно дышу, пока не стихает голодное урчание в животе, а все тело не расслабляется, напитанное ароматами кролика и форели, курицы и рыбьего жира. И хотя я вовсе не любитель кошачьего корма, мне нравится это давно забытое чувство сытости. Сплю, а в голове копошатся червячки воспоминаний, и, может быть, утром я стану на одну "минутку" богаче. Или хотя бы на "полминутки", или на четверть "минутки"... Почти ничего не получается удержать после пробуждения.
Так и лежал бы на деревянном полу, свернувшись калачиком, окутанный мурлыканьем призрачных котов - но, увы, я знаю, что завтра утром встану и пойду бродить вдоль реки, до рези в глазах вглядываясь в черную воду и отдавая ей остатки памяти, эмоций, тепла, а после буду рассказывать сказки симпатичной барменше, чтобы заработать "минутку", которую тут же спущу на бесполезную кружку пива. Точно карусельная лошадка, я бегу по кругу и не могу остановиться. В гадесе у человека выбор не большой. Делай, что делаешь, и не спрашивай - почему. Вот и вся философия.
И все бы ничего, но последнее время мне чудится, что круги начинают сужаться.
Новичок развязно улыбается, показывая мелкие, как у хорька, желтые зубы. У него морковного цвета волосы, а коротко подстриженные усики жестко топорщатся, напоминая обувную щетку. Мерзкий тип. Он сидит у стойки, потягивая из высокой кружки пиво, и голосом тягучим, как смола, рассказывает похабный анекдот. Барменша слушает, рассеянно, по своему обыкновению слегка наклонив голову и покусывая верхнюю губу. В руках она бесцельно вертит кухонное полотенце.
- Привет, - бросаю сквозь зубы и плюхаюсь на высокий стул напротив "новенького".
Ловлю недовольный взгляд рыжего и удивленный - Сонин. - Развлекаетесь?
- Уж как умеем, - неожиданно миролюбиво отвечает "новенький", но поздно - меня накрывает волна - не ревности даже, а какой-то детской обиды.
Я чувствую себя отчаянно одиноким и никому не нужным. Зря, наверное, я гулял сегодня у реки и сочинял новую историю, извлекая слова и образы из черной воды, собирая их в драгоценное ожерелье. Да, бывают украшения и получше, но никто не может отдать больше, чем имеет. Придумывая сказки, я вычерпываю себя до дна. А выходит, достаточно пошленько улыбнуться, ляпнуть скабрезность - и женщина смотрит тебе в рот.
Умом понимаю, что не прав, но тело реагирует быстрее. Выброшенный вперед кулак натыкается на что-то мягкое, падает стул и брызги призрачного пива летят мне в лицо. Я успеваю почувствовать их горький вкус и слабенький - тут же исчезающий - запах. "Новенький" корчится на полу, как раздавленный таракан, шипит что-то себе под нос - и буквально уползает из кнайпы. На четвереньках добравшись до двери, только за порогом вскакивает и дает деру. Здорово я его, видно, напугал.
- Зачем ты это сделал? - говорит Соня. - Петер здесь второй день, ему и так нелегко. Он - хороший парень, и, конечно, разочарован. Не того ожидал от смерти...
- Привыкнет, - бормочу я, сам обескураженный не меньше новичка.
Она вздыхает и смотрит куда-то мимо меня.
- Да, человек привыкает ко всему.
Я пытаюсь оправдаться.
- Не переношу рыжих. У меня на них какая-то аллергия, что ли. Хотя бедняга, конечно, не виноват, что таким уродился. Ну, извини, случайно получилось. Я не хотел.
Как будто тень проходит по ее лицу - и вспыхивает что-то в глубине зрачков. Надежда? Узнавание? Радость?
- Почему не любишь?
- Кого?
- Ну, рыжих. Ты сам только что сказал.
- А... Не знаю. Сам не знаю, почему. Понятия не имею. Просто увидел его - и как наждаком по ногтю.