Поэтому он промолчал.
А также, хоть это и кощунственно, честно не запомнил тот момент, когда Женя упомянула капусту с морковкой в пользу мамы.
Но, спорить и искать правду не стал. Раз сказала – значит это правильно, значит так и надо.
Авторитет его ушедшей навседа сестры был непререкаемым. Чуть-чуть менее пререкаемый, чем авторитет и последнее слово в любом споре самой Мабы Веры. Даже если бы это слово переворачивало все постулаты естествознания, логики и обыкновенной жизни.
Нежадный и даже частенько альтруистски добрый по жизни Кирьян, вдруг предательски подумал, что сам-то он сок из морковки не пил лет двадцать.
А, если говорить о капусте, то капусту употреблял, и довольно часто. Но только в прежние годы: в институтских столовых и в армии. В виде бигуса. В целях набить прожорливый желудок. А никак не для поправки здоровья подозрительно теоретическими витаминами.
Возрастом уже под шестьдесят, Кирьян давненько носит гордое звание холостяка. Отлучённый от настоящей домашней кухни после развода, он капусту употребляет в год раз пять – по настроению. И преимущественно в сыром виде: сначала отламывая хрустящие листья. Через неделю – вялые. Через месяц добирается до кочерыжки.
И тут начиналась смертельная бойня. Несмотря на ежегодно редеющий строй солдат – тех, щербатых, что во рту – дядя Кирьян, тем не менее, кочерыжку героически побеждал. Воевать надо не числом, а уменьем. Кирьян Егорыч воевал только левым флангом. Правый фланг лежал в лазарете и изредка щёлкал семечки. Каждая семечка представляет для правого фланга приличный риск.
Кочана капусты хватало на месяц-два. К гибнущим запчастям капусты Кирьян Егорыч испытывал настоящую жалость: он складывал в мусор только совсем уж заплесневевшие лохмотья.
Заметили вдруг паучка на стене.
Лучше, если бы слишком честный дядя Кирьян его не видел, или бы промолчал.
И начался спектакль! Кто ж там режиссёр, мать его!
Поднимается занавес.
Кто-то истошно взвизгивает.
Это Любаша, словно заправская актриса всплёскивает ручками и закатывает глазки.
Как у испуганной нимфы натурально трепещет тельце. Если у нимфы есть хвостик, то дрожит и хвостик. Но в джинсах хвостика не видно.
Она сквозь пальцы ещё раз смотрит на стенку. Там паучок без всякого стеснения медленно, будто наматывая на ворот шахтовую паутину, и, вертя ножками туда-сюда как штурвалом, вздымается к потолку.
Плевать ему на множество зрительских глаз.
– А—а—а!!! Поймайте его!!!
Бабушка королевой приподнимается со скрипучего трона-стула, игнорируя прописанные ей ходунки. После сокрушительных падений на скользком снегу даже грозным королевам обычно прописывают детские ходунки. С колёсами сзади и козлячьими копытцами спереди. Ходунки сейчас стоят за троном в бездействии.
Держась за окружающие предметы, в том числе и за неподвижного как статуя Ивашу, Маба Вера начинает маятниковое движение вдоль стены: от стола к дивану.
Похоже, она чувствует себя героем, который единственный из всех прочих хвастунов может спасти государство.
Она подбирается к дивану, будто собираясь взлететь на него, и там уже, на высоте, как следует покарать насекомого.
Александра: «Мама, ты бы ещё на потолок полезла!»
Добрый-добрый дядя Кирьян: «Любаша, это обычный паучок. Не надо его трогать. Он письмо несёт».
Любаша: «Какое ещё письмо?»
Маба Вера: «И точно. Это хороший паучок».
И ещё более уверенно, передёрнувшись от догадки: «Это от бога письмо». И перебирается назад.
Любаша: «Бог не пишет писем. А паучок не кусается?»
Кирьян Егорыч неспеша глотнул коньячку.
Навёл дальномеры на резкость и внимательно присмотрелся.
– На косиножку не похож. Крупноват, но не мохнат. Значит, может быть, не ядовит. Крупноват, но не настолько, чтобы уж совсем. Так, щипнёт чуть-чуть. По-детски. Поцелует типа.
Слабоватые познания у Кирьяна Егоровича в насекомоведении. Надо бы в Интернете посмотреть – кто таков. Вдруг всё-таки кусается?
– Если приврал один раз, – думает Кирьян Егорович, – то надо клепать дальше.
– Может и не укусит, – озвучил свою мысль дядя Кирьян. – По крайней мере сегодня. Не успеет просто: квартира-то огромная. Как всех перекусать? А там как бог даст.
Любаша: «А он, если захочет, может в нашу комнату приползти?»
Встревает наивная и честная Любашина мама! Она не только преподаватель в ВУЗе. Она сегодня наполнена великодушием, и готова дарить демократические свободы. Даже животным и даже насекомым: «Конечно, Любаша. Он, где хочет, там и живёт.
Любаша опять: «А—а—а!!! Ловите его!»
Кирьян Егорович в уме: «Может тут найдётся спичечный коробок… И тогда паучка до утра можно положить в коробочку… Нет, в доме одни только женщины, не считая Никитку. Никитка, наверняка, ещё не курит и, тем более, не занимается филуменией. Ну нет, явно нет в доме спичечного коробка!»
Сто лет назад Кирюшин прадед по имени Михаил Игоревич – в детстве Михейша, бродя среди лопухов, находил что-то вроде золотой улитки. Он засунул эту диковину в коробок, чтобы с утреца расспросить у бабушки – кто это таков, этот зверь. Но утром улитки в коробке не оказалось. Из чего Михейша решил, что это была не обыкновенная золотая улитка, а инопланетная. А она, если захочет, то может не только выбраться из любой западни, а даже наказать того, кто лишает её свободы.
Взвесив все «за и против», и припомнив детство предков, мысль о заточении насекомого забракована.
Паучок тем временем долез до потолка, продвинулся немного и… резко прыгнул вниз.
Если провести вертикаль от его верхнего положения вниз, то это рядом с Любкой и ровно по центру картины в рамке.
– А—а—а!!!
– Любаша, не дёргайся! Видишь, он на паутинке спиной к тебе висит, и тебя не видит.
Дядю Кирьяна иной раз посещают всяческие мысли. Эта же – на злобу дня.
– Интересно, – думает он, – паутинка-то не просто так! Она тянется из паучьей попы. – Вспомнилось и отбросилось про педиков: тема не отсюда. – А интересно, какую длину он наплетёт? А захочет ли соединять картину с потолком? Это не косиножка, а настоящий паук. Может и взрослый. Может и самка. А самки они всегда вредные. Вдруг, правда, кусается. Выползла из какой—нибудь редкой коллекции. Сейчас таких любителей много. Хорошо, хоть, не змея.
Любаша: «Что он – теперь в картине будет жить?»
– Да нет, посидит и вылезет.
– Пусть лучше в картине сидит.
Паучок не хочет сидеть в картине. Картина паучку не понравилась. Да сзади и не видно ничего, кроме грязной картонки с детскими каракулями.
Паучок выдвинулся из—за картины, осмотрелся, заметил людей. Расстроился или перепугался сам. Включил газ и выпуклой мини—маздой помчался: пьяными зигзагами в дальний угол.
Любаша: «Куда он пополз, может на улицу?»
– Какая улица? – там мороз. Он же не дурак на морозе жить.
Педантичный дядя Кирьян: «Может это вовсе она, а не он».
Любаша: «Давайте его в окно выбросим».
– Любаня, нехорошо так с паучком, – душевно растолковывает мама. Явно в расчёте на публику: вот как, мол, надо воспитывать детей. – Он же добрый. Давай тебя выбросим. Понравится?
Молчание. Любаше, конечно, не нравятся выброшенные дети, а тем более выбрасывающие родители. Но и не так-то просто умненькую девочку напугать.
В Деда Мороза самоотверженно верит только Никитка. А умненькая Любаша попросту не отвергает возможности его существования. Форточка для деда Мороза мала – это факт. Но если промолчать и не оспаривать, то так верней получить подарок.
Если Мороз существует, то ввиду ограниченных проникательно-форточных возможностей деда, отягощённого мешком, его непременно подстрахуют мама с бабулей.
– Врёте вы с письмом. Он маленький. Как он письмо притащит?
– Это условно так говорят. Просто паучок – это к письму.
– Блин, вроде бы косиножка к письму… – Кирьян Егорович совсем запутался и стушевался. – А, может, и пауки тоже к письму?
Маба Вера возвращается к теме всеобщего собрания:
– Может, к письму от Женечки…
Молчание. Какой поворот! …Ч-ч-чёрт!
Переваривают сказанное. Поверили. Кто-то. Или поняли, что в данной ситуации лучше сделать вид…
– А вдруг и правда к письму! Но не «оттуда» же!
Это уже слишком.
Паучок из дальнего угла героически бросился вниз.
Но, не как самоубийца. Паучок – по всему – насмотрелся популярных фильмов. Особенно про человека—паука в мотоциклетных очках, в шляпке и красно—синей одёжке.
Погибать почём зря он не стал.
Он сначала повис на паутине, выдавленной из своей попы. Потом раскачался. Потом прилип к стене. Потом откусил паутинку. «Так одинокая полевая роженица, забывшая серп, радостно отжёвывает пуповину…» Кто это сказал?
А! Кирьян Егорович сам и сказал. Сейчас сказал.
Паучок резво пополз вниз. Теперь он за сервантом и вне видимости.
Судьба его всем интересна. Собирается толпа. Любаша впереди всех.
Отставил войну Никитка.
Подошёл Иваша.
У щели образовалось вроде живой грозди винограда.
Дядя Кирьян, как самая главная, длинная и перезревшая виноградина, наблюдает за паучком поверх склонившихся голов.
Дурацкие вопросы: «Почему он трубу лапкой трогает?»
Дядя Кирьян: «Ну, всё это до чрезвычайности элементарно: паук не дурак. Обжёгся, видать, а теперь перепроверяет. Может все пауки умнее, чем про них думают. Или может быть по-другому: он всё-таки хочет залезть, а от горячего лапки попросту рефлектируют, и ум его ни при чем. На третий раз поймёт, что здесь его ждут только неудачи. Всякие могут быть причины паучьего поведения. Разными могут быть оценки».
Молчит поросль, пережёвывая умные взрослые слова.
Паучок сдался. Он не стал переползать горячую трубу, а прошмыгнул под ней и, достигнув черты безопасности, быстренько спрятался под сервантом. Скрылся с глаз.
Тут же исчез людской интерес. Гроздь рассыпалась, и виноградины рассосались кто куда.
Вспомнили, что Иваша обещал дочинить кулер.
– Да—да, конечно, я всё принёс. Ща, сделаем.
Действие теперь происходит в знаменитой детской комнате с Эркером, совсем не зря придуманным еврейским архитектором Нерабиновичем на радость советским детям города Угадая.
В эркере по прошествии десятков лет теперь располагается мини-оранжерея погибших от недополива растений, преимущественно южно—американского происхождения, похороненных в горшках, засунутых в кружевные, вязаные Мабой Верой мешочки-сетки, и подвешаные на стены. Из всех кактусов, расставленных по квартире, вышел бы славный бочонок текилы-сауссес.
Детская комната знаменита тем, что в ней долгое время поживал совсем юный Кирюня, любивший использовать эркер как наблюдательный пункт. Сначала он считал и отбирал в свой гараж проезжающие автомобили.
А позже – вслед за сногсшибательным осознанием своей половозрелости – наблюдал за девочками в просвечивающих платьицах. И за тётеньками с шикарными, особенно в условиях верхней проекции, грудями.
Потом Кирюша поживал там с первой супругой. Супруга обожала делать наивному мужу рога (пока он находился в институтской отлучке-доучке).
В той же комнате с эркером ему как-то удалось спасти от покалечения свою первую, в совсем младенческом возрасте дочь, непостижимым образом выпавшую из коляски. Живая, видимо, получилась у Кирюни первая девочка. Правда, как показала история, вовсе не от него.
В ту ночь Кирюша, увлёкшись атакой на стратегические возвышенности супруги, тем не менее, боковым взором успел заметить грядущее несчастье. И – в чём мать родила – вымахнул из постели. Чудо природы было подхвачено у самого пола. Вот это сила отцовых чувств, превращающая простого человека в ловкую обезъяну. Нет, неправильно сказал: лучше в тигра.
Ещё раз повзрослев, дядя Киря снова поживал в эркере. Теперь уже со второй женой и снова со совсем маленькой дочкой, больше похожей не на живую девочку, а на куколку Красную Шапочку, невероятным чудом прописавшуюся в грустной человеческой жизни.
Прочный, полудиректорского вида стол, возрастом много старше Красной Шапочки, помещался в эркере. Использовался он для разнообразных и любопытных целей. Там происходили несчётные войны пластилиновых человечков. На нём писались школьные сочинения и «пластилиновые» летописи.
Тушью, акварелью, гуашью рисовались замечательные картинки, и писались письма для первых реальных возлюбленных.
Александре, тогда просто Сашке, из общей ёмкости стола были выделены две внутренние полки. Полки предназначались для хранения её таинственных бумажек и фантиков. Они, как банковский сейф, защищались дверцей с ключом. Местонахождение ключа представляло собой важную военную тайну.
Оффшорная Сашкина зона являла собой предмет тайной зависти старшего брата и сестры. Частенько ломались головы по поводу необходимости вскрытия сейфа и наведения там цензуры. С описью, и, может быть, с изъятием содержащегося там как материально важного, так и кляузного добра.
Пробежало по небу много лун. Теперь указанный исторический стол используется для постановки на нем семейного, или, точнее сказать, приватизированного Никиткой огромного компьютера не самого последнего поколения, состоящего из четырёх комплектных предметов. Больше на столе ничего не помещается. Даже локти Никитки по этой причине висят в воздухе.
Родная комната с эркером без участия в его истории дяди Кирьяна постепенно превратилась в кунсткамеру ненужных вещей.
Во время уборки квартиры на эту, последнюю в списке комнату, не оставалось сил. Попросту говоря, сюда заметался мусор из остальных комнат. Тут складывались дощечки, плинтусы, гвозди, банки с застывшими красками, а также те прочие мелочи и крупности, которые всегда остаются после ремонтов.
Если бы Маба Вера смогла в одиночку перевезти сюда старую заржавевшую, но невыброшенную ванну, то, значит, данная комната была бы с удобной дополнительной ёмкостью для новой партии мусора, шмоток и состарившихся предметов обихода.
Сюда же перекочёвывали малогабаритные двух— и трёхколёсные велосипеды, видавшие виды – то есть пережившие пару поколений. Здесь же лыжи – немодные, старые, с кожаными креплениями и зубчатыми подошвами, полностью вышедшие из употребления. Хранятся они по семейной традиции (всё это святое) и по святой инерции (это традиционно наживное).
В центре композиции – привезённые из—за границы лет тридцать назад полуразобранные детские коляски. Эти ёмкости наполнены бумажным и тряпичным хламом. Сверху всё придавлено чёрным кожаным чемоданом времён Тутанхамона.
Раскрой этот чемодан и – о, боже, о египетский Свет, Солнце Легиона, Сердце Айвенго! Что это там блистает на дне?
А взирают оттуда на вас истлевшие и слепленные вареньем, силикатным клеем, лыжной мазью, посыпанные нафталином, битым ёлочным стеклом, новогодние и карнавальные, венецианские и спектакльные детские маски, картонные латы с позолотой, страшный и настоящий волчий хвост из настоящей тайги, привезённый родственниками из города Ёкска.
Там в тесноте, да не в обиде, живёт добрейшая «Пушиська» – когда-то умелая, нежнейшая сметалка-веник, счищающая остатки резинкиного труда с маминых чертежей, а позже – незаменимый и знаменитый Ивашкин хвостик на заячьем Новом Году в младшей группе детского сада. Пушиська – почти что живой персонаж, требующий отдельного мелодраматического или сказочного времени. Пропустим его поэтому.
Ещё там настоящая, моднючая в своё время, чуть ли не свадебная фетровая шляпа деда и папы Егора, обшитая фиолетовым плюшем. Там туфельки Золушки. Там рассыпавшиеся от времени в прах, сплюснутые ножны, там треснутая и держащаяся в некоторой целостности за счёт сердцевинного кружка граммофонная пластинка «Рио—Рита», там «Марк Бернес» и «Битлз на костях». Там фирменный конверт от польской группы «Скальды» с изображением артистов, сидящих в консервной банке. И – о, счастье и о, ужас, – с настоящим «Пинк-Флойдом» внутри упомянутого конверта, как факт жульничества продавцов или память о магазинной ошибке.