Anonyma - Мобессен Ада

Anonyma

Любовь втроем

Ада Мобессен

© Ада Мобессен, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

* * *

Интересно, есть ли фильмы, в которых нет сюжета? Черно-белые кадры, они проносятся перед глазами на большой скорости, раскрываешь пошире глаза, стараешься не моргать, чтоб не пропустить ничего… ничего «важного»… Сюжета нет, есть нагромождение без всякой каузальной связи… Иногда в глаз ударяет цветной кадр, яркое пятно, но потом снова череда черно-белого…

Наша жизнь?.. Такой-же черно-белый фильм с редкими вкраплениями цветного? Абсурдное нагромождение событий без каузальной связи, когда одно не вытекает из другого: причина – следствие – последствие?.. Из меня утекала, да, временами более явно, временами менее явно чувствовала: из меня утекает жизнь. Куда? К кому? И почему?

Жизнь во сне. Мне снился сон. И он был такой же больной, как то, что произошло потом, там, за пределами сна. Но я была такая упрямая: я не хотела верить в сон, я хотела верить, что у меня хватит сил переделать сон, который начал распространяться на жизнь, которая за пределами всех снов.

Часть I. Отель для одиноких женщин

Запись первая. Сон

Я стояла в потемках, приглушенный свет окружал меня, закулисное пространство вокруг, а там – сцена и свет.

Пахло старой бумагой и пылью. И тогда, в детстве, пахло пылью, деревом и старыми газетами. Я стояла в потемках, упершись лбом в белую известку. И она тоже пахла – эта стена, старая побелка, известка. Известку ели в детстве, когда не хватало кальция.

Нет, я не скребла пальцами по стене и не ела. У меня внутри была жажда, сильная жажда. Я была очень уставшей, от долгого стояния в углу – уставшей – и ноги уже начали трястись, но мне не разрешали ни выйти из угла, ни сесть в углу. Рядом с моим лицом запомнилась навсегда книжная полка и брошюры, и газеты, и что-то еще… как я люблю книги и запах новой бумаги!

А тогда я стояла в углу с трясущимимися ногами, уставшая плакать. Мое лицо распухло от слез, мои глаза… слез больше не было. Была жажда, очень хотелось пить. Тьма распространилась по комнате, и наступил вечер. Родители были на кухне. Слез больше не было. В тот день я разучилась плакать. Мне было четыре года и я не знала, за что меня наказали.

Я разучилась плакать и постарела на много лет в тот вечер. Взрослые казались мне странными людьми на самом деле.

Теперь, когда я плачу, мои слезы не льются из глаз, они остаются где-то внутри… Там такой внутри резервуар во мне… боюсь, что он уже переполнился… с некоторого времени слезы в него не входят. Резервуара не хватило на всю жизнь.

Возлюбленный, нежный и пылкий, сказал как-то: Ано, посморкайся!

Но я не сделала этого, а у меня бежало из носа, и тогда он повторил: Ано, посморкайся!!

И я взяла конец шарфа, мы шли как раз по улице, недалеко от петербургской чебуречной, названия русских улиц не оставались в моей голове, совсем не задерживались, – и я взяла кончик шарфа, ведь тогда была зима, и приложила к носу вместо платка.

Секунду спустя я почувствовала: неприязнь родилась в сердце возлюбленного. Неприязнь от того, что я сморкалась в шарф. Кончик шарфа намок. Я не стала ему объяснять, что когда-то давно я разучилась плакать… Это очень долгая и старая история на самом деле… Я не стала ему объяснять, что резервуар переполнился… У него переполнился свой.

Я не стала ему объяснять, что с недавнего времени мой организм перешел на другой режим: он выпускал слезы не через глаза, а через нос… Соленая водичка осталась на кончике шарфа. Да, в те дни у меня часто протекал нос, а в детстве я уже не плакала. В школе у меня было две клички: «монашка» и Жан Дарк. Со мной можно было делать что угодно – я не плакала.

Какой прогресс, думала я, глядя в открытое окно, которое выходило на какой-то петербургский проспект. Я смотрела не вниз, на дорогу, троллейбусы, пешеходов, а смотрела вверх. Вечерние фонари тоже светили вверх. Сверху на нас безвучно падал большими хлопьями снег. Пушистый, без веса, без слова, без направления. Небо было темно-лиловое и раздутое жидкостью. И оно хотело от этой жидкости освободиться. Оно освобождалось у меня на глазах.

Какой прогресс: я снова могу плакать, хотя бы и через нос, подумала я.

И душа моя хотела освободиться от жидкости. Я стояла у окна, высунувшись наружу, и хотела освободиться. Какой свежий, влажный был воздух.

Возлюбленный сказал мне, что любит меня, но это был как раз день, когда люди ведут себя так, если бы любовь – это была боль. Я поверила ему.

Я снова стояла в потемках. Мое сердце было железное. Во сне, за кулисами, пахло пылью и газетами. Папье маше, марионетки, куклы, маски… Кто-то включил софит на сцене. Кто-то стоял передо мной, существо без лица, и держал перед собой весы. Вот теперь я его и увидела, скорее почувствовала.

Он держал передо мной весы. Это были для меня – весы. На одной чаше весов моя жизнь, – сказали мне. На другой чаше весов возлюбленный.

Кого я выбираю? – спросили меня бессловесно.

Я выбираю возлюбленного, – сказала не раздумывая.

Ты уверена, что у тебя хватит сил? – меня спросили тогда.

Я ни в чем не уверена, – ответила я, – я просто сделала выбор.

Потом было долгое молчание. Долгая тишина. И звуки исчезли, и запахи исчезли, и сам сон. Все закончилось. Что это было? Я дала обет?

Спустя некоторое время мне пришло в голову: я могла бы выбрать во сне и возлюбленного, и свою жизнь. Почему мы выбираем именно одно из двух? Почему не одно из трех? Почему мы не выбираем и первое, и второе? Почему мы не думаем, что можем отказаться и от первого, и от второго, и от третьего?

Но больше я уже не могда попасть в тот сон, и сны перестали мне сниться.

Запись вторая. Куколка

Занятие закончилось. Я сидела на лавочке в раздевалке и машинально рассматривала свои ступни. Наша группа уже разошлась, я была последней и не торопилась домой. Кто-то забыл свои балетки… а я была босиком на занятии.

Кто-то вошел в раздевалку и я подняла голову, взглянула ей в глаза. Глаза ее были две влажные, непроницаемые сливы. Не оторваться. Кожа как мрамор. Откуда ты такая?.. Куколка.

«Куколка» – это было не мое, заимствованное слово. Я начала заимствовать слова у возлюбленного. Были и другие. И куколка начала раздеваться… Где же я ее видела уже, на каком мастер-классе? Мне хотелось подняться с лавочки, подойти к ней и сказать:

«Возлюбленный, если бы тебя увидел, назвал бы «куколкой».

Еще была куколка, которую мы увидели в скором поезде на Петербург. Он обратил мое внимание на куколку: «Где ее сделали такую, на каком заводе?» А мне было жаль, что она работает на «такой работе», развозит закуски пассажирам. Ведь она могла делать в жизни что-то интересное.

«Давай, возьмем ее с собой?» – предложил возлюбленный.

Я ничего не сказала и не ответила, и промолчала, и это должна была быть шутка, но в каждой шутке есть как бы доля своей правды… Или, может быть, доля тайного желания, которое словесно проявляется… Нет, не проявляется, а бесконтрольно выпадает изо рта и начинает жить свободной жизнью, и претворяться в жизни.

И благодаря нашим бесконтрольным мыслям и желаниям жизнь становится словно хаотичной, как черно-белый фильм без сюжета и вроде бы без связи, а если связь эта есть, то это тонкие невидимые нити меж нашими тайными желаниями и черно-белыми кадрами.

А у меня были тайные желания?

Да, и были даже у меня – такой.

И когда я стояла в углу у книжной полки, у меня были желания.

Я промолчала тогда в поезде и не ответила, брать ли куколку нам с собой или нет домой. Это была не первая шутка. И все привыкли уже, что я железная: мне можно было сказать и что угодно сделать.

Это была не первая шутка и не-шутка, а была мысль возлюбленного двух куколок уложить на своем диване и заняться с ними любовью. Брошена была им когда-то давно, эта мысль, когда мы были вместе, после чего сексуальное желание безнадежно угасло и хотелось подняться с дивана и уйти в ванну.

Уйти в ванну, чтобы поплакать? – спросил как-то возлюбленный.

Он привык, что женщины уходили в ванную, чтобы поплакать от мужчин. Он не знал, что я больше не умею плакать и мне не нужно прятаться в ванной. Бонусы жизни.

Те женщины, которых я знала, уходили в ванну, чтобы поласкать себя, если их слишком мало ласкали на диване. А просто надевали презерватив и делали с женщиной то, что им было нужно. Потом недоласканная женщина уходила в ванную и делала вид, что ей нужно принять душ. Умиротворенная сама собой, своими пальчиками, женщина возвращалась назад, мужчина уже спал и ночь, и психика были спасены.

Фантазия возлюбленного уже начала воплощаться в жизнь прямо у меня на глазах.

И его прежняя возлюбленная любила треугольники, а я чувствовала себя устаревшей моделью барби, глядя на людей. Я не любила сложные геометрические фигуры.

Куколка… Я смотрела прямо перед собой и машинально одевалась, сидя на скамье, в то время как она раздевалась: мраморная кожа, точеные ручки-ножки-грудки… Я не подошла к ней и не сказала: возлюбленный тебя бы отметил, как он отмечал других, ведь у него проницательный глаз и он видит, и замечает все красивое и гармоничное, – в то время как у меня не было гармонии внутри.

Я не поняла, что со мной произошло в прошлую среду. Вдруг я поняла, проходя по улице, что мужчины замечают меня. А раньше я была словно прозрачная, да, как стекло: они шли и смотрели сквозь меня, в то время как я их замечала, они меня – нет. Я была для них невидимой.

И вот почему-то все резко изменилось. Это весна, да? – хотелось спросить их.

Во мне внутри все было то же, что и прежде. Возлюбленный был где-то… где-то далеко.

Мужчины смотрели мне в глаза и мне хотелось опустить голову, чтобы их взгляд не проникал мне в душу, но каждый раз мы встречались глазами, и неизменная фраза застревала у меня на губах: «Ich hab so viel Schmerz in meinem Inneren.»

Теперь я тоже стала чьей-то куколкой и кто-то мечтал взять меня с собой, а раньше мне казалось, я просто устаревшая модель барби. И так я сказала возлюбленному: я устаревшая модель. Так старомодны были мои идеи верности, ожидания, порядочности. Я не знаю, почему оказалась именно такой. Мне непонятно было также, почему я родилась такой нежизнеспособной.

Пока я не познакомилась с возлюбленным, мне было неизвестно, насколько отличаюсь от людей, что я могу любить вот так – со смирением и робостью, с глубокой тишиной в сердце, со всеприятием, и где-то там в глубине еще появилась, поселилась боль.

Он сказал, что любит меня и позвал меня к себе. Но я ведь знала, что у него подруга – девушка с золотыми волосами, – и я была нужна им, и я не согласилась.

Когда они соединялись, они усиливали негатив друг друга. Им нужен был кто-то третий, чтоб разбавлять их отношения, чтоб их сохранить. Меня позвали, но я осталась дома. Я была очень далеко и, как в засаде, сидела и смотрела из своей страны, как раскачивается их лодочка. Все сильнее и сильнее. И меня звали, и приглашали, и говорили о любви.

Тем временем происходили разные события, наш узкий круг был посвящен в них.

Это было событие из жизни мужчины, которого ты любишь и знаешь: он поехал на вокзал, чтобы встретить там знакомую женщину и привезти ее к себе. Потом они созвонились с его золотовласой возлюбленной, и она была в курсе, она была в курсе всего происходящего. Ее оповестили о том, что произойдет в этот день между любимым мужчиной и этой женщиной. Или она дала тогда благословение? – Переспать с женщиной, которую он забрал с вокзала… Еще одна куколка… Потому был этот утренний звонок, этот договор, своего рода разрешение подруги. А после звонка возлюбленный будет заниматься любовью с куколкой… И мы все друг друга знали… и возлюбленную знали, и куколку знали… И все так перемешалось в то время, и я не верила словам, особенно словам о любви.

Если меня любят и зовут к себе, говорят приехать в другую страну, в другие обычаи, в другую погоду и лица хмурые людей, то почему? Почему он продолжал это делать? – подбирать куколок и с ними спать… – так думала я.

Он и правда любит меня? Что это за любовь?

Верила ли я его словам, особенно словам о любви?.. И все же я приехала к нему. Я – устаревшая модель барби.

Запись третья. Девушка с золотыми волосами

Куколка, которую он забрал с вокзала, она сказала мне тогда, они хорошо провели время… Она осталась довольной, то есть, это было не время, а кусочек жизни в один день. Ничего не значащая встреча, телесное соединение, время утекало до самого вечера… Я поняла, почему он принял эту женщину в себя, а она – его. Но я не поняла его возлюбленной… Эта ситуация была больная и разрушающая.

В моем мире женщины не сдавали своих возлюбленных на одну ночь, не сдавали на один день, не сдавали на две недели отпуска: четырнадцать дней наслаждения, чтобы больше никогда не встретиться. Не в этой жизни. Одноразовые встречи. Одноразовая любовь.

Я не была создана для одноразовых встреч и такой-же любви. Она – любовь – крепко поселялась в моем сердце, гнездилась там, обустраивалась, росла… Она должна была расцветать… Но когда я однажды вошла внутрь себя и посмотрела, что там произрастает в этот раз… Там была боль. И тогда я начала танцевать. Когда мне было больно, я танцевала… В этот миг боль уходила и я забывала обо всем, даже о возлюбленом.

Музыка проникала в меня и вытесняла боль. Да, как-то я опустилась внутрь себя и увидела эту бездонную черную дыру, в которую утекали мои силы, и я не знала еще, что с ней делать, а узнала только потом. А тогда музыка и движение – они были мое спасение.

Зачем ты зовешь меня к себе, если у тебя есть подруга? – спросила я как-то возлюбленного. Я знала и его, и Алексу, девушку с золотыми волосами, таких изображали на картинах прерафаэлиты, не знала еще ничего о параллельных встречах, о коллекции, но чувствовала кожей…

Я не хочу на твой конвейер, – сказала как-то ему.

Соблазнить и бросить, – это такой тип мужчин.