Боб попытался рассуждать логически, чтобы понять, кто она здесь?
– Она – не цель. Нет. Она… Она – птица, – сказал он вслух. И улыбнулся. Ему стало приятно. Он стал ждать рассвета, и это ожидание, кажется, было самым приятным ожиданием в его жизни. Он слушал шелест листа, залетевшего на подоконник ещё с вечера и зацепившегося там. Он видел скольжение капель по лунной стороне стекла. Он услышал первую птицу, когда она зашевелилась в гнезде на дереве и порхнула над кроной старого дуба. Боб встал и открыл окно. Боже! Какое утро! Как приятно шумит море, ровно и мерно смешав бег мелких волн в один мощный гул, замирающий в дюнах. Он даже услышал, кажется, как шелестит песок, струйками осыпаясь в лунку. Две сосны на далеком взморье были дружны и подвижны, как два обнявшихся путника, и махали руками ветвей. Солнце было за спиной, на востоке, но от этого даль моря только выигрывала полнотой красок и света. Он вспомнил, что такое же светлое яркое море он видел далеко-далеко в детстве, когда проводил домой девочку и возвращался один. Под ногами скрипел песок, а над головою шумели сосны. Где это было? Когда? Далеко-далеко в детстве. Это совсем из другой жизни, Боб. Ты – молодеешь, что ли? Ему стало смешно и весело: «Да чёрт меня подери – как же её звали? Ирен? Марта? Инна!.. Как это хорошо – начать все сначала».
Док шёл ему навстречу и остановился:
– Офицер, вы сегодня улыбаетесь?
– Я теперь всегда улыбаюсь.
– Есть причина?
– Мне приснилась большая птица.
– Позвольте-позвольте. Не Инна ли?
– Ее зовут Инна?
– Так всегда начинается жизнь, Боб, пора! – Он загадочно улыбнулся и громко чихнул вдруг, торопливо прикрываясь носовым платком, извиняясь и кивая из стороны в сторону:
– Доброе утро, жильцы! Доброе утро, мадам Машенька! Какое замечательное утро, господа… Вот и чихнул, кстати. Будьте здоровы…
Она ждала его на веранде.
– Доброе утро.
– Доброе утро.
– Ты смущена?
– Ничуть.
– Ты опять похожа на птицу.
– Я знаю.
– Тебе говорили раньше?
– Мне никто так не говорил, кроме тебя. Ночь стёрла следы прежней жизни, как волна на песке.
– Была трудная жизнь?
– Я не помню сейчас, – она быстро взглянула на него и добавила, как признание, – помню что-то восторженно-юное, когда одноклассник протянул мне засыхающий жёлтый лист и коснулся руки, нечаянно – это касание стало казаться, со временем, важнее и больше, чем вся моя жизнь. Понимаешь?
– Как сегодняшняя ночь?
– Ночь? – она, показалась, подыгрывала ему, – луна была замечательная. До самого рассвета.
– Ты меня взбудоражила вчера. Я вспомнил слово «любовь», о котором давно забыл. А может, я и не знал его?..
– Я где-то читала: «Любовь должна быть исключительной или несчастной».
– Ты – исключительная!
– Я знала, что ты это скажешь. – Ей захотелось его поцеловать, но она только прижалась к нему плечиком и стремительно отстранилась.
– Я всю ночь тебя ждал. Мне трудно произносить это слово, будто орех грызть, – он попробовал улыбнуться, но слово «орех» помешало.
– Ты откровенен, – она улыбнулась.
– Под утро я вспомнил чьи-то строчки из юности: дружба – живёт долго и ровно, в этом ее надёжность.
– Дружба? Смешной! – Она потрепала его по голове. – Пойдём к морю, философ?
– Куда хочешь.
– Хочу к морю, – она рассмеялась с вызовом.
– Пойдём к морю.
– А почему загрустил?
– А я на кого похож? На павлина?
– Сегодня – ты просто мальчишечка. Мой. Тебя зовут Боб? Бобик?
– Бобиком меня называла сестра.
– А птенчиком?
– Птенчиком – мама. И песенку пела, про соню.
– Знаю. Я спою тебе ночью.
– Мама мне и спинку гладила.
– Знаю. Поглажу.
Она протянула руку, и пальцы переплелись клювиками в гнёздышке.
– Ты долго ходил в море?
– Всю жизнь.
– Тонул? Горел? Убегал от акул?
– Один раз тонул. Друг спас, зарядив меня в торпедный аппарат и выпустив на поверхность.
– Я читала, что в таких случаях один – погибает.
– Друг Эдька – он остался моложе меня. Рассмеялся мне вслед, когда я влезал в трубу: «Жить надо здесь! Здесь и сейчас!»
– Прости.
– Это нормально. Эдька не обиделся: он будет рад увидеть нас вместе.
– Это хорошо. А что с голосом? Было что-то другое? Неприятное? Вспомнил?
– Не понятное. Меня спасли двое детей, мальчик и девочка. Он что-то сказал ей, и она легла рядом со мной, прижимаясь и согревая меня дыханием и своим телом. Что он мог ей сказать?
– А ты разве не знаешь?
– Нет. Но догадываюсь.
– Все мы играли в войну. Он сказал, наверное, что она уже взрослая. А она так хотела.
– Подвига?
– Глупый. Каждая женщина с детства мечтает спасти мужчину.
– И спасает?
– И всю жизнь мы спасаем врагов.
– Это всё, что тебе досталось?
– У меня ещё много осталось. – Она рассмеялась и посмотрела на него с девчоночьим вызовом. – Я ещё не летала, как мама мне пела. А ты? Ты – летал?
Он замотал головой, отрицая и улыбаясь виновато:
– Прости. Я был подводником.
– Подводник! Милый ты мой! Совсем маленький. Совсем мой Валетик.
– Какой Валетик?!
– Валет. В картах. А я-то гадала на короля. Потому-то тебя и не видела.
– Ты согласна менять короля на валета?
– Я согласна. Согласна. – Она кокетливо улыбнулась и ткнулась головой ему в плечо. – Согласна-ая-яа! – Рассмеялась.
И он рассмеялся:
– Ты знаешь, мне стало легко с тобой. Ты мне ночью приснилась, как огромная птица.
– Уродливая?
– Нет! Что ты, красивая!
– Красивая – это я. Верю. Сон вещий.
– Ты всегда говоришь смело?
– Нет. Это с тобой. Прорезало девочку говорить громко. – Тсс! – Прижала палец к губам. – Будем говорить тихо.
– Как птицы.
– И целоваться, касаясь клювиками.
– Смеёшься надо мной?
– Смеюсь! Смею и смеюсь! Что ты сделаешь? Что тебе запомнилось в море, как самое главное? Отвечай!
– Самое главное – не бояться взрослеть и уйти, а потому – сразу надо готовить себе замену. Кто-то заменит тебя, а ты станешь…
– Жильцом в хосписе? Валетом на взлёте?
– Кем-нибудь останусь.
– Не грусти. У женщин то же самое получается.
– Что – то же самое?
– Как у моряков. Мы не боимся стареть и готовить замену: из девочек – мам, из мам – бабушек… И всегда – улыбаться, радовать пирогами, вытирать попы и слёзы и гладить платьица-бантики. Мы всегда при параде и рады смене. «Старость меня дома не застанет», – была такая советская песня.
– Ты тоскуешь по той стране?
– Это была не страна – это был строй. Шучу. – И пропела опять весело: «Вместе весело шагать по просторам…»
– Молодец. Лихо ты меня в строй поставила. А я готовился воевать с вами.
– Мог бы меня убить.
– Прости.
– Эх, дедуля! Мальчишечка ты у меня: торпедный аппарат – товсь!
Он вдруг сжал её руку и сказал тихо:
– Не надо торпедный аппарат. Что-то во мне сломалось, – он посмотрел на неё и вдруг добавил, – что-то сломалось во мне, а я – будто рад этому.
Она поняла. Замолчала. Прижалась щекой и заплакала.
– Я теперь каждую минутку беречь буду. Поцелуй меня. Нежно. Не спеши. Я не уйду. Я не могу одна.
– Я знаю. Я тебе помогу. Этот песок – он такой тяжёлый. Я всю жизнь выползаю на него из воды. Давай, присядем. Хочешь, у самой воды. Близко. Хочешь, я умою тебя волной… Помоги мне.
Док смотрел на далёкий пляж. Две сосны паутинками веток. Две коляски как два комарика. Двое сблизились на краю песка. У самого моря. Ласково.
Здесь и сейчас.
Док держал себя за руку, будто слушал далекий пульс.
Туманы-маны, трапы-кавалеры…
Рассказ
В одиннадцать привезли пиво.
Васька, шут гороховый, пока выгружал, выпил две бутылки и одну ещё прихватил с собой: «На футбо-ол!». Лицо его раскраснелось. Широкий губастый рот раскрылся четырехугольной улыбкой. Глаза бегали, подмигивая, лукаво и вольно, в такт появляющимся из кузова ящикам. Хотел даже задеть буфетчицу: «Э-ах, погуляли бы, Танечка!»… Да остановился: женщина она привлекательная, слов нет, но его пока на расстоянии держит. Так и покатил Вася на базу – в открытом кузове, с мечтательной улыбкой, бутылкой в специальном нагрудном кармане и руками, растопыренными словно для объятий.
Татьяна повозилась немного у стойки, второй раз протерла прилавок: делать-то там было нечего. Ждала. Потом выскочила к девчатам на кухню. Минут на десять, не больше. По очереди мерили Алкин костюм. Сама стояла в стороне, довольная впечатлением, и всем повторяла: «По дешёвке достался… Совсем новенький… Я говорю, дай померить…»
Вернулась в зал.
Двое мужчин уже поели и шли к выходу. Рыжеволосая мама в голубых джинсах снова кормила девочку кашей с минеральной водой. Бедная девочка – каждое утро каша и минеральная вода. А может болезнь? Девочка какая-то бледненькая. И очень тихая…
А его ещё не было. Иначе – подождал бы.
Татьяна посмотрела на его столик. Представила, как входит он в столовую, среднего роста, но плотный, как водолазы со «Спасателя», подходит к раздатчице, заказывает обед, стоит возле кассы. Идёт к столу и осторожно снимает с подноса тарелки. И все это время подглядывает за ней, пока, наконец, взгляды их встретятся – улыбается: «Здравствуйте, Танечка», – и хочется, чтобы он подошёл.
Иногда и подходит: «Танечка, дайте пачку сигарет, пожалуйста. Да, да, эти. Спасибо, что помните»… Она рада улыбнуться в ответ. Она знает немного мужчин. Иной, только выпьет и отворачивается, небрежно бросив деньги. Другой всё ловчит неприличное слово вставить, чтобы ей слышно было, и оглядывается на мужиков рядом – смеются ли…
Никогда не было у неё того чисто семейного резкого отношения к пьяным. До прихода в буфет она и сама полагала, что где-где, а здесь мужчины действительно делятся на две половины: трезвые и… другие. Но потом, всё более вживаясь в работу, она открыла для себя вдруг, что утомительно помнит каждое лицо. Начиналась игра, в которой у неё была своя, давно уже обозначенная кем-то роль. И день шёл за днём, но с утра и до вечера, месяцами, тянулся, замедляя или ускоряя темп, долгий, никому другому невидимый хоровод. Мимо. Лица повторялись, останавливались, возвращались снова или пропадали совсем. Иных хотелось окликнуть, приблизить. Но возможно ли окликнуть желание? Оно хрупко и неустойчиво, как на воде солнце.
А мысли убегали вперёд, подталкивая и торопя её. Она легко поддавалась, как ребёнок, будоража фантазию и изматывая себя, мечтала, последним усилием отползая от края, от пустоты, от тоски одиночества.
Вечер начнётся с приходом седого маленького человечка в очках. У него тонкие и спешащие пальцы, живущие совсем другой жизнью, будто помнят иные движения. Может быть, они ещё бегут по клавишам и сами себя слушают. Вилка в них – неуклюже и слабо подрагивает, совсем чужая. Тонкие светлые веки, полупрозрачные и усталые, тянутся книзу, овалом смешливых когда-то мешочков. Смешливых? За увеличенными линзами очков – убегающий взгляд: «Мы – не глаза, мы – не глаза». Он садится в углу и жуёт, стыдливо прикрывая рукой не семейный свой ужин: двойной рисовый гарнир без ничего. И долго сидит потом, прислушиваясь то к одной, то к другой компании или глядя в одну точку. Уходит всегда незаметно, будто растворяясь в электрическом свете и мраке.
А есть просто здоровые крепкие мужики – моряки и грузчики. Зайдут, выпьют. Весело и легко, а иногда – много. Но себя соблюдают. Держатся: «Боцман, стоять!..» Уходя, попрощаются по очереди: «Танюша, до свиданья… Пиво свеженькое привёзут – передай с Васькой… Сами почувствуем? Это точно – есть нюх ещё!.. Спокойной вахты, Танюша…». Рассмеются чему-то, теснясь у выхода. Останется какое-то облачко их присутствия, как это мужское «Спокойной вахты», от которого ей тепло.
С такими легко. У них крепкие семьи. И жёны их любят. И ладится у них на работе. А потянет тоска, он в столовку не побежит пить, пойдет к другу. Всегда кто-то рад им.
И грудь тяжелеет. Глупая баба… Душа не на месте. И не успокоиться ей. И рассудку своему верить не хочется.
Двенадцать. Самое обеденное время. Первые бегут к ней: «Танечка, пиво! Налей кружечку… Четыре и два с ветчиной… Танюша! Одну, пожалуйста… Шесть – свеженького… Пирожки, Таня…» Ее окружают голоса, руки, лица. Зал уже полон. Какое-то время она отстаёт, медлит, будто раскачиваясь ото сна. Но новые лица… Вот уже и она успевает улыбнуться, ответить, задержать взгляд. И время покатилось, побежало быстрее. У раздаточных очередь: «Леша, займи очередь-то… Девочки, очередь, очередь, девочки…» Звенит посуда. Кассовый аппарат тарахтит. Грохнул поднос. Смех. И лица, и руки. Улыбки – беглые, жующие и глотающие. Она смотрит поверх голов. Отсчитывает сдачу. Подаёт бутерброды, улыбается и краснеет. И смотрит на часы.
В это время он уже здесь.
Задержался? А может, уехал? А может… Действительно, глупая. Ничего ведь не знаю: ни где он, ни кто он. Нафантазировала. Придумала. Дура я. Может, жулик какой? Ведь рассказывали девчонки… А сам – хоть бы слово сказал! Тихоня немой. Не твой, дурочка. А голос у него приятный. Спокойный.
Всё-таки она ждёт. Всё-таки не верит бабье её сердце, что просто так он на неё поглядывает. Приворожила парня-то. Но ненадолго, на долю секунды, проскользнёт в ней эта тайная радость и тает…
Ночами лежит она у себя в комнате и придумывает сны, которые ей не снятся. Единственное окно пронизывают полосы набегающего из темноты света. Скрипят тормоза. Замирают на стене голубые причудливые тени и ползут влево, и гаснут, уносясь за машинным гулом. И снова, часами не смыкая глаз, лежит, пытаясь угадать, разглядеть что-то в золотых вспыхивающих картинках. Но ничто не похоже.
Когда приходит Борис Львович – зав производством – все просто. «На каждой работе есть свои правила для молодых женщин, – успокаивала или уговаривала её старшая по возрасту. – Начинай, девочка. Всё-таки, не плохой…». С ним не надо придумывать. И не уснёшь. Хватает только на то, чтобы промолчать в ответ его приглушённому до шёпота «Соседей нет? Не замерзла, подстриженная?..» – уткнуться открытым ртом, чтобы не зареветь, в большое и рыхлое, совсем не мужское его плечо… Проснувшись, он долго прислушивается ко всем звукам за дверью. Продолжая прислушиваться, одевается. Вскользь, гладит её напряженное под одеялом тело. Не гладит – прощупывает.
Обед закончился. Она что-то придумывает, чтобы задержаться. Пять, десять, пятнадцать минут. Собирается. Так хотела, чтобы сегодня он появился. Подошёл и сказал: «Здравствуйте, Танюша…» – и посмотрел ей в глаза.
Не сложилось.
Домой ехали троллейбусом. Народу битком. Борис Львович, в вельветовом пиджаке с уголочком носового платка из кармана, не отлипал, жался рядом. Толпа прижимала её к нему. Она старалась держаться самостоятельно, но сегодня ей всё удавалось плохо. Хоть плачь.
– К тебе поедем? – Она услышала его запах и сжалась.
– Здравствуйте, Танюша… – раздалось совсем близко. Она дёрнулась вперёд, на голос. Но мешали чужие плечи. Спины. Вскинутые рукава, раскачивающие троллейбус. «Танюша…» – как волна возвратилось и подхватило её.
– Ты что? Знакомые? Где? – Борис опустил голову и прикрыл лицо ладонью. Осторожный.
Она пыталась заглянуть куда-то вперед. Увидела. Незнакомый мужчина что-то говорил сидящей на переднем сиденье девушке. «Не он», – успела подумать.
– Ты что? – переспросил Борис, вытирая платочком пот.
– Ничего. Показалось.
– Здесь никто не узнает?
– А я не боюсь.
Он посмотрел на неё удивленно, будто не узнавал.
– Я – не боюсь, – она повторила это с лёгким вызовом, и он весь напрягся, ожидая продолжения. Она повернулась к нему:
– Тесно. Мне руку прижали. Пусти.
– Пропустите, граждане! Мужчина с ребёночком… – ледоколом протискивался непонятно откуда появившийся Васька. Дурашливо смеялся и сыпал словами, как шелухой семечной: отфутболил под пивасик! Пропустите, дамы, Васю. Вася видит жизнь счастливой, потому что любит пиво! – и махал над головами недопитой бутылкой. Кто-то смеялся, а кто-то ругался, но рука с бутылкой двигалась:
– Не ругайтесь, дамочка – у меня для вас мечта: пригласите Васю в гости – я для дам находка просто! – Вокруг одобрительно загудели, проталкивая рекламу мечты и отодвигая Татьяну от пиджака с платочком. Она вдруг рванулась: