В старом корпусе института на четвертом и пятом этажах левого крыла теснилось множество крошечных аудиторий, в некоторых еще стояли старинные парты с откидными крышками и печи различных конструкций, даже круглые иногда попадались. Эта часть учебных классов называлась в обиходе «школа». Номера аудиторий были трехзначными и, более того, доходили аж до пятисот какого – то.. Но главное богатство этих клетушек было в надписях, выцарапанных на партах. «Наскальные» письмена имели различный возраст и порой не поддавались расшифровке. Однажды, сидючи на практике по вышмату, я обнаружил таинственное словосочетание – «Пеля – хой!» Аналогия, конечно же, сама собой напрашивалась, но все-таки в оригинале был свой юмор и тайный смысл, ибо «хой» он и есть «хой», и ничего общего с популярнейшим нашим словцом не имеет. Опять – таки и всем известный клич – « Панки хой!». Вот и проводите параллели. Мой кореш, Ныряич, живший со мной в одной комнате взял себе за правило, проснувшись, звать меня из – под одеяла: «Эй, хой! Хо – о – ой!». Затем одеяло отлетало в сторону, и друг, окинув меня критическим взором, удовлетворенно заканчивал: «Ты же хой!». Письмена предшественников сопровождали нас в течении всего учебного процесса. И мы, естественно, не могли остаться в стороне, и сами старались.
«На недавнее изобретение кубика Рубика профессорско – преподавательский состав нашего вуза ответил немедленным изобретением шарика – жуярика». И далее —
«Постичь науку не стремись. Все это только лишь помеха. Поставить памятником жизнь бутылку сыну Спецтехсмеха». «Спи, студент, стране нужны здоровые специалисты». И уже с явным уклоном в политэкономию – «Куба, отдай мой хлеб! Куба, возьми свой сахар! Куба, Мохиты давно уж нет! Куба, пошла ты на… go to penis!».
Как же насолил товарищ борец с культом личности нашим отцам и дедам, если в нас, независимо от нашего желания и воли, оживало вдруг жгучее презрение, переходящее в не особенно осознаваемую тогда ненависть к пламенному большевику, верному соратнику, выдающемуся деятелю, уморившему десятки тысяч русских и не очень, и продолжавшему до упора ставить эксперименты над своим же народом, ненависть, которая выливалась в подобные частушечки. А ведь мы знали и кое что похлеще на ту же тему. Помните: «Едет поезд из Тамбова, а на нем написано —
под горой ведут Курщова, карабаса лысого“. Вот вам и память всенародная, и оценка историческая. И лучше не скажешь. И не надо трещать, что время примирило „красных“, „белых“ и всевозможных „зеленых“, и это – наша история, а в тех бесовских временах тоже найдутся поводы для гордости, пусть не всё подряд, но тем не менее. Историю, согласен, не переделать, однако же прежде всего её надобно уяснить и написать честно и грамотно. А гордиться можно, даже нужно, только понимая, чем именно, поскольку никакое время не в силах примирить нас с нашими палачами, никакие и ничьи мифические заслуги в эпоху непрерывного народного горя и всеобщих страданий, в эпоху вранья и крови, не могут служить для нас предметом огульной гордости. „…ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии…». У нас ведь любая радость обязательно «со слезами на глазах». И я ничего не забыл, и не забуду. И никому из бесовской рати не простил, и никогда не прощу.
Фамилия у Лехи была громкая. Дипломатическая, прямо скажем, фамилия. Его на курсе так и звали – Консул. Правда внешности соответствующей, консульской, Леха не имел. Напротив, был он худощавым, и выглядел слегка изможденным, точно голодом его слегка поморили, не очень, впрочем, сильно, а так, для острастки. Боб, увидев Консула впервые, по своему выразил ему свое сочувствие, за глаза конечно, шепнув мне, мол, этому парню нужно срочно что – то съесть. Если бы я в то время хорошо разбирался в кинологии, то непременно окрестил бы Леху не Консулом, а Бассетом. За конструкцию глаз и такой же, как у милых этих собачек, немного страдальческий взгляд. Леха был года на четыре старше нас, вдобавок женат, и поначалу держался обособленно. Дружбу он водил с ровесниками, уже отслужившими, как и Консул, в армии, Женькой Кавериным и Ваней Скрябиным. Вдобавок, были они по сути земляками – Котлас, Коноша, Коряжма. Все трое никогда не отказывались выпить, причем Иван, медленно выцедив стакан любого предложенного пойла, обязательно качал одобрительно головой и причмокивал с видом сомелье: «Хорошее вино!», а Женя, хоть ты ему вискаря налей, хоть «Курвуазье» или « Твиши» поднеси, качал головой, утверждая, что травят народ черте чем, и вообще —
«вязде огибаловка». Консулу же было попросту все равно, что и где употреблять. Процесс пития до времени протекал у него тихо и неприметно. Пока он не проходил «точку невозврата». Тогда Консул становился довольно агрессивным и мог даже полезть в драку, хоть и выходило это у него почти всегда в ущерб себе. Но унять его, распаленного Бахусом, удавалось отнюдь не сразу. Он, например, никогда не забывал напомнить пытавшимся его урезонить, что служил на Острове Свободы, и потому все барбудос – его «лепшие кореша», а старина Фидель до сих пор на дни рождения ему, Консулу, открытки поздравительные шлёт.
По стародавней вузовской традиции третьекурсники проводили сентябрь на полях подшефного совхоза, предаваясь увлекательнейшему занятию – уборке моркови. Жили студенты тут же в лагере, разбитом близ совхозного поселка и состоявшем из нескольких жилых бараков и столовой. Орду морковоуборщиков возглавляли преподаватели и аспиранты как правило с общеинженерных кафедр. Было их не так уж и много, человек пять – семь в общей сложности, но этого вполне хватало. В урочный час настала и наша очередь отдать долг родному сельскому хозяйству. Командовал нами доцент кафедры теории механизмов и машин Ребров, еще довольно молодой и не без чувства юмора мужик, предмет свой знавший очень прилично. Он как раз вел у нашей группы практику и курсач, и мы его вполне уважали, тем более, что пустословом он не был, балагурить, как многие преподы, не старался, и отличался строгим отношением к процессу учебы, напоминая порой не гражданского, а сугубо военного человека. Сам себя он очень ценил, и, будучи о себе высокого мнения, честь свою всячески оберегал от разного рода посягательств. По этой причине, например, у него нужно было действительно учиться, а не страдать реферней в студенческом научном обществе, дабы получить на экзамене «отлично». Подхалимов и холуев он, по – моему, не имел, поскольку, очень похоже, презирал таковых. Во всяком случае у большинства из нас складывалось такое впечатление. Да и слабостей мы за ним не числили никаких. И очень даже зря, как выяснилось.
Итак, прибыв в расположение совхоза, скажем, «Большое дышло», наиболее инициативные и опытные люди сельхозотряда предприняли немедленные шаги для обеспечения достойного и, насколько возможно, комфортного существования в полевых условиях. Первым делом нами была захвачена столовая, куда, на правах, главного дежурного был определён Стас Станкевич, он же Ша. Дело в том, что означенный Ша сочинил себе легенду о нетрудоспособности по абсолютно вздорному поводу, именно ввиду вздорности и показавшемуся убедительным нашему начальству. Ша, ничтоже сумняшеся, облепил поясницу перцовым пластырем и заявил, что у него сорвана спина, ибо он весь каникулярный август грузил – разгружал овощи себя на родине, дабы заработать немного денег на скромную студенческую жизнь, ибо стипендия в текущем семестре ему, по причине «хвостов» по теормеху и вышмату, не полагалась. Бедствующий наш товарищ был зачислен на камбуз годным к нестроевой. Группа в составе Боба, Ежика, Кулька Шынка и Нечи определилась на тарный склад, а я, Чушка, Клепа, Ватсон, Пэк, Микита и Зеленый – в грузчики. Имели мы в виду в грязи ковыряться. Да и проверяющими шакалить тоже не в жилу, своих же мордой в неубранные корнеплоды тыкать. Лучше уж с чистой совестью «шланговать», никому не мешая.
Первый завтрак в столовой мы привыкли устраивать еще до общего подъема. Опять – таки не девчонкам же – стряпухам, воду таскать, дрова колоть. С этими делами мы справлялись быстро и в благодарность за сноровистость и оперативность нам готовили нечто выходящее за рамки макаронно – тушеночного меню. Например омлет на большом противне, пышностью напоминавший кусок пухового одеяла. К тому же на кухне было чрезвычайно удобно и практически безопасно раскатить с друзьями одну, вторую, третью бутылочку портвейна или чего – то похожего. Накладки впрочем не исключались, ибо Ребров был человек дотошный, имевший обыкновение знать, что происходит во вверенном ему отряде и его подразделениях. Однажды он почти накрыл нас в самый разгар «адмиральского часа». Мы как раз опустошили свои стаканы, а Ша, рассказывал анекдот и промедлил немного. Вдруг отворилась дверь и в каптерку зашел наш командир. Он окинул взглядом высокое собрание, осведомился, все ли в порядке в столовой, и что это мы тут делаем. Стас вполне по – деловому ответил, дескать порядок у него полный, а нас он привлекал в качестве добровольцев, дабы распилили двуручной пилой несколько сучковатых, толстенных бревен, давно уже валявшихся на территории лагеря. «Ну, хорошо, – Ребров еще раз оглядел нас и задал последний вопрос: « Станкевич, а в стакане у вас что?». Ша зевнул и лениво – протяжно молвил: «А это компот». После чего медленно выцедил коричневатую жидкость и, подойдя к раковине, сполоснул стакан водой из висевшего над ней рукомойника. Тем все и закончилось.
Все, да не все. В том смысле, что как в известной песне поется – «Все впереди!». Как выяснилось вскорости, доцент Ребров тоже был отнюдь не дурак выпить. А выпивши, поиграть на баяне. Играл он, кстати, неплохо, по всему видать учился когда – то в музыкалке. Одно слово – голяшник. Но игра игрой, а кроме этого, опрокинув рюмку, имел ученый муж обыкновение блюсти и контролировать в лагере армейскую дисциплину с удвоенным рвением. Чтобы, значит, ни звука из комнат, ни шатаний студиозусов без дела в расположении. Вот, оказывается, чего ему для полного счастья недоставало «по бухаре». Но мы тоже любили выпить. Компания у нас подобралась хоть куда, времени- навалом, деньги, даже если их не было, можно было отыскать. Короче, в один прекрасный день обстоятельства места, времени и действия сложились в единый вектор и… Утром того рокового дня Боб бегал по комнатам, лихорадочно спрашивая, не найдется ли у кого одеколона или лосьона после бритья, мол Ежик (вот же, блин, как в анекдоте!) брился и сильно порезался, прижечь бы ранку на подбородке, а то шибко кровит. Саша Осадчий, встретившийся Бобу на пути, и сказавший, что у него есть отличный крем после бритья с очень действенным антисептиком, был немедленно подвегнут обструкции со стороны Боба и снабжен деловым советом, куда ему следует этот крем засунуть. А одеколон нашелся у Консула, и владелец чудодейственного эликсира извлечен из своих апартаментов вместе с флакончиком и препровожден к нам в будуар, где вместе с присутствующими употребил «тройник» в количестве пары пузырьков, как и предусматривалось сценарием, для затравки, внутрь. Но полумерами мы ограничиваться не собирались. Далее все события развивались по схеме, напоминавшей тактику боя арабских войск времен халифата Омейядов, у которых вслед за «утром псового лая» следовал «день помощи», плавно переходящий в «вечер потрясения». И вечер не замедлил настать. У нас в комнате было довольно шумно, орал магнитофон и присутствующие общались далеко не шепотом. Гитара тоже нашла самое живое применение и «свежий запах лип» примешивался к сентиментальным просьбам вроде « не пишите мне писем, дорогая графиня“. Вполне уже развеселившиеся грузчики и тарщики, а также приглашенные почетные гости Ша и Консул, вели себя в общем и целом прилично то есть за пределы помещения не выползали, не колотили в стены комнаты кулаками и подручными предметами с криками, обращенными к соседям, вроде призыва „не спать!“, и не пытались выяснять меж собой „кто из нас щенок?“. Атмосфера „за столом“ была праздничная, ибо праздники мы устраиваем себе, как известно, сами, и внушала нам надежду на приличное завершение события. На беду, в это же самое время, на другом конце лагеря, доцент Ребров и вверенные ему аспиранты и ассистенты в количестве канонических пяти – семи человек, тоже сидели за столом, по поводу чьего – то дня рождения, употребляя, конечно же, не минеральную воду. Дойдя до определенной кондиции, начальник сельхоз отряда возбудился к активности и решил „обойти дозором владенья свои“, выслав вперед разведку – аспиранта родной кафедры Василия. Вася, обычно спокойный и даже тихий молодой человек, во хмелю проявил нешуточное служебное рвение, которое вполне логично привело его, спустя некоторое время, к запертой изнутри на ключ двери нашей обители. Мы, если честно, не сразу сообразили, что кто – то к нам ломится. А сообразив, не проявили ни малейшего желания открывать, сообщив через перегородку нестройным, но громогласным хором маршрут дальнейшего следования желавшему войти. Нашу декларацию, однако, услышал не только Вася, но и главные проверяющие силы, уже скопившиеся в коридоре у заинтересовавшей их комнаты. Стук в дверь усилился и стал, как нам показалось, возмутительно требовательным и, более того, наглым. В ответ Чушка, повернув „головы кочан“ к двери, и увидев сидящего совсем рядом с ней Консула крикнул: „Консул, дай им всем звезды, но никого не пускай!“. Леха, ни секунды не промедлив, вскочил со стула, повернул два раза ключ и распахнул дверь. Он действительно не стал разбираться, кто перед ним стоит, и Вася, оказавшийся на острие атаки, был взят за плечи, резко развернут на сто восемьдесят градусов и отправлен вглубь коридора пинком под зад коленом. Та же участь через мгновение постигла и доцента Реброва, после чего Леха шагнул обратно в комнату и закрыл дверь на ключ. Мы, собственно, толком и не поняли, что произошло. Возлияния шли своим чередом, музыка не умолкала, гомон за столом стоял уже конкретный, попробуй тут, сообрази. Но командиры предприняли обходной маневр, попытавшись взять комнату штурмом через приоткрытое окно. И тут настала очередь Нечи. Он с неожиданным для его комплекции проворством метнулся к влезавшему на подоконник Васе и схватил аспирантика за грудки. „Да куда же ты, халдюк, лезешь? – почти ласково прошипел он Васе в ухо. Бедный аспирантик и ответить – то ничего не успел, а ветеран неведомых ему баталий перешел к более развернутому пояснению: «Да ты знаешь, что я в Сирии с такими делал? Когда каждые пятнадцать минут за борт гранату, чтобы ваш брат не заполз куда не надо! А ты мину – лягушку разряжал, а сынок? Да со мной смерть в обнимку спала. А ты мне отдохнуть не даешь?» Нечи вообще был мастер на подобную галиматью. Откуда он это все брал, одному Богу известно. Но получалось у него очень даже убедительно. И внешность соответствовала. Лицо Нечи напоминало потертую боксерскую перчатку, опытную, повидавшую виды, и поэтому, вполне уже неагрессивную, добродушную. Но вот когда сей заслуженный лик искажал праведный гнев, это действовало даже на знакомых людей весьма разительно, ибо Нечи, похоже, сам верил всему, что изрекал, интуитивно и стихийно исповедуя систему актерского перевоплощения от создателя столичного художественного театра. Рост и разворот плеч он имел почти гвардейский, тем более он уже отслужил своё, и был по поводу армейской жизни в теме, широко используя обиходную терминологию военнослужащих. Так что Василию вновь не повезло, сопровождаемый боевыми сказками – присказками, он вылетел в окно и обосновался на травке, сидя на пятой точке, и уже потеряв всякое желание кого – либо усмирять. Доцент Ребров тоже повел себя разумно. Он просто ретировался и появился вновь часа через три, приведя себя в порядок. К тому времени мы тоже убрали следы праздника и переместились на природу, оставив в комнате Клепу и Пэка, самых спокойных и почти уже трезвых к приходу Реброва, поскольку они успели выспаться. В итоге инцидент развития не получил. За малым исключением. Ребров – таки запомнил, кто же отвесил ему столь обидный пинок и на исходе семестра зарубил Консулу четвертый этап курсовика, который считался по программе на ЕС ЭВМ в институтском вычислительном центре. «Ваша программа опять не прошла, придется все выполнять вручную. Но, в установленный срок, боюсь, вы не успеете.», – ледяным голосом объявил он Лехе. К экзаменам Леха однако успел, сдав курсовой не Реброву, который на его удачу, захворал, а профессору, читавшему у нас курс лекций по предмету. Но оказалось, что это были только цветочки консульской судьбы. А через год она преподнесла Лехе настоящую волчью ягодку.
Известно, что самый действенный способ борьбы с искушением – поддаться ему, что Консул однажды и сделал весьма эффектно. Просто не в том месте и не в то время. Дело шло к маю. После лекции по техмашу я вышел на улицу и решил перекурить у здания кафедры, расположенном во внутреннем дворе института за главным корпусом. Едва прикурив папиросу и с наслаждением задымив, я увидел бредущего по двору в направлении меня Леху. Вид у него был откровенно меланхоличный и я, внутренне усмехнувшись, решил, что приятель мой вчера основательно перебрал, а теперь откровенно болеет. Консул действительно был с похмелья, но, как выяснилось из последующего разговора, печалило его не это. – Ты понимаешь, Длинный, – Леха тоже закурил и жадно затянулся. – Мы позавчера в ДНД группой дежурили. И, похоже, влетел я на полную катушку. Послал, значит, участковый меня и двух ментов по притонам, да блатхатам пройтись. Ну, на которые сигналы от народа поступают. Мы и пошли. Заходим, это, в квартирку одну, а там как раз шалман. Три девки, бухие конечно, но не так, чтобы очень. Одна, кстати, симпатяга такая, и бойкая. Язык подвешен. Ну, и пару мужиков, те уже совсем раскладные, в спальне на кроватях дрыхнут, будили – ноль эмоций, в полной отключке. На столе водка – селедка, довольно прилично накрыто. Картишки валяются, денег около стольника, трехи, пятерки, рябчики. В общем ничего особенного. Ну, менты посмотрели, свое что – то в умишках прикинули, пошептались, и говорят мне, мол, ты, парень, здесь побудь полчасика, посмотри, чтобы не слинял никто. А мы сейчас пробежимся еще в пару адресов, и сюда вернемся. А я что? Сидеть не бегать. Действуйте, отвечаю. Пост принял. Принял – то принял, думаю, а дальше что? Сел на стул, закурил. Девки спокойно себя повели. Тоже сели. Хлопнули по рюмахе, о своем трындеть стали. А потом эта, красивая – разбитная ко мне оборачивается и томно так спрашивает: «А, вы, что нас заарестуете? А за какие грехи, гражданин начальник? Мы ничего такого не делали. В койках наши парни спят, считай – женишки, один вообще мой брат родной. А так мы – чистые голубицы». Ну я ей объяснил, мол, никакой я не начальник, просто студент – дружинник, положено, вот и дежурю. А к милиции отношения не имею. А она: «Так может с нами за компанию тяпнешь полстаканчика, красавец?». Я и подумал, а что если действительно накатить граммов сто – сто пятьдесят? Кто заметит? Опять же у меня, как назло, голова разболелась. Ну и накатил. Потом еще. С девчатами разговорился. Поближе подсел. Познакомился с языкатой, оказалось Женя её зовут. Она на «Красном треугольнике» трудилась, да выгнали недавно якобы за прогул, а там и не прогул был вовсе, мастерица на принцип пошла, ну, неважно… Дальше – больше, то – сё, я и не заметил, как Женя эта у меня на коленях устроилась. Те двое, её подруги, на кухню зачем – то вышли, чайник вроде бы поставить или еще зачем. Не знаю. Короче, когда участковый пришел, а дверь не запертая осталась, мы с подругой почти лежа общались. А мне уже порядком захорошело. Я окосел и о повязке дружинника позабыл. Не снял даже. В общем, сгорел я, Длинный, синим пламенем. Участковый орал благим матом, обзывал парашником и шалашней пропойной, посулил в институт обязательно капнуть. Теперь аморалку пришьют и вышибут». Я только головой покачал сочувственно, а что тут скажешь? Если телега в деканат придет, то из комсомола Леха вылетит пробкой, а там и на отчисление могут подать. Подобные эскапады мало кому сходили с рук. Времена стояли антиалкогольные, партийцы и комса всюду стремились демонстрировать нержавеющую принципиальность, то есть рубить шашкой «от рогов до курдюка» любого и за малейшую провинность… Ишь, ты, Консул, Ален Делон какой! Прямо кентавр. Я ту красотку кабаре конечно в глаза не видел, но знать ей шибко мужика недоставало, коли Лехины стати хлипковатые вдруг приглянулись. Я ни в коем случае приятеля не осуждал, никто от конфузов не застрахован. Но вот чем же ему реально – то помочь? – Слушай, Длинный. А может быть мне на вечерку перевестись?», – спросил вдруг Леха, задымив новой «беломориной». И вдруг оживился: – Мне же армейка второй раз не грозит, свой долг я Родине отдал. Устроюсь на работу. И закончу на полгода раньше. На вечерке же пять лет учебы и в дамки. А тут осталось – то перетоптаться, ведь сущая ерунда. Я тоже не исключил такого варианта развития Лехиной судьбы, и даже горячо его поддержал, а то расстроится, опять налимонится, угодит в мойку, в смысле в вытрезвитель, по закону парных случаев. Кому от этого польза? На такой неожиданно оптимистичной ноте мы и расстались. Через некоторое время бумага соответствующего содержания, как и обещал участковый, действительно пришла в деканат. Но Консул был уже недосягаем для репрессий. Он перевелся на вечерний и трогать его не стали. Так что диплом он заимел и вправду на полгода раньше нас.