У Хуршида в тетради по химии корявым почерком была записана магическая фраза, напоминавшая древнее заклинание: «Сол вазмодевствует. Получаем на ашдвао и вады…». Ничего удивительного, заводские стипендиаты из славной среднеазиатской глубинки на кафедре иностранных языков учили русский. А поступая, писали всего лишь изложение. Но подготовка национальных кадров в стране победившего справедливейшего строя считалась актуальной задачей и кадрам этим будущим создавалась «зеленая улица». И все равно Хуршиду поначалу приходилось трудновато.
– Ничего, Хуршиджан Рахмаджанович, – любил говаривать ему преподаватель той же химии доцент Красильников. – Я сделаю из тебя человека! Благо химия, что на русском, что на любом ином языке, все одно, сплошь формулы. Тут не переводчик нужен, а элементарные знания по предмету. Кафедра химии была подразделением примечательным. Тот же Красильников считал себя записным юмористом и остроумцем и на своих лекциях постоянно пытался это доказывать. «Я, знаете ли, человек очень вредный, – кокетничал он, выводя мелом на доске последовательность электролитической диссоциации. – Я очень скоро могу вам, коллеги, и поднадоесть. И однажды в ответ на эту тираду с задних рядов послышалось густое басовитое: – Уже!. Красильников замер и не оборачиваясь осведомился: – Как, уже надоел?
– Уже давно, – сообщили все тем же басом. А занятия в лаборатории полгода начинались для нашей группы на удивление одинаково. Преподаватель Тамара Семеновна, женщина неопределенного возраста и очень маленького роста, всегда опаздывала к началу очередной лабораторной работы и, явившись наконец, всегда вопрошала слегка осипшим голосом: – А что, звонок уже был? Получив неизменно утвердительный ответ, она усаживалась за свой стол, причем из – за стола были видны только руки, плечи и голова, и начинала перекличку присутствующих, причем Костю Бренковича с непонятным упорством называла Бренкевичем и вообще уделяла ему повышенное внимание: – Так, Бренкевич! Где Бренкевич? Здесь? Встаньте! Подойдите сюда! Ладно, садитесь на место. Она доводила Костю до белого каления, но означенная процедура повторялась еженедельно.
Зачем я все это вспомнил? Да именно, чтобы вспомнить. Разные у нас были учителя. Не всех мы жаловали, далеко не все жаловали нас. Это сегодня я понимаю, что плохих учителей и вовсе не существует. Ибо процесс учебы зависит прежде всего от способности и желания обучаемого действительно постичь то или иное знание, и вообще процесс сей – явление непрерывное. Главное – научится извлекать рациональное зерно и пользу даже из самого негативного к себе отношения. Настоящие люди, между прочим, среди преподов тоже попадались, и нередко. Наш курсовой замдекана, коего промеж собой мы величали Цепеллином, например, являл собой редкое сочетание способного «научника» и отличного воспитателя молодых шалопаев. Он никогда не лез к нам с наставлениями на путь истинный, но всегда помогал, влетевшим в очередное приключение вахлакам, избежать исключительных репрессий, давая еще один шанс не вылететь из института пробкой и закончить – таки обучение обретением заветного диплома. Он прекрасно понимал, что никакие мы не злостные нарушители установленных норм и правил, просто энергию некуда девать, к тому же гормоны бушуют вовсю, вот и творим подчас невесть что. Честь ему и хвала, и хорошо, что не только ему. И ничуть не погрешу против истины, засвидетельствовав тот факт, что школа нашей alma – mater была в той стране одной из лучших, в чем впоследствии мне и моим товарищам пришлось не раз и с удовольствием убедится. Одно только предъявление нашего вузовского диплома при трудоустройстве производило в большинстве случаев поразительный эффект, сразу весьма существенно повышая, говоря современным языком, рейтинг обладателя. Конечно, это сейчас я такой рассудительный и объективный. А тогда… Тогда все было как и положено в молодости, по максимуму, из крайности в крайность. Икалось преподавателям, наверное, частенько. Ибо поминали мы их, не дай Боже услышать. А как же? Каждый болел за свою команду. А многие из противоположной дружины мнили себя большими оригиналами. Как наш математик Евгений Смердеевич, взявший моду придумывать интегралы для контрольных работ из головы. Причем очень часто это были не берущиеся интегралы, и мы до одури тщетно пытались их решить. А когда убеждались, что они не имеют решения, наш наставник, хмыкнув ехидненько, писал на листочке пару – тройку новых и наши мучения продолжались. Был наш Женечка, как мы его за глаза величали, с претензией на изысканность. Бородка a – la Ришелье, портфель коричневой кожи с несчастного крокодила, судя по фактуре, латунная потускневшая порядком табличка с дарственной гравировкой, трубка с крышечкой, ручка с золотым пером (вы своей в журнале не пачкайте, мою ручку в деканате знают!), костюм тройка серый или синий. Оба в яблоках, в винных наверное, холостяком был наш патрон. И в разговоре с ним создавалось впечатление, что он любую фразу начинал с непонятного эстетского мяуканья: «А – мня – мня – ня…». Ехидос, короче. В отместку мы повадились на переменах или на переходе из корпуса в корпус, встретив Евгения Смердеевича, орать ему в спину:
– Женька! Жека, ё – мое, кого я вижу, дед, тормози! Парни, где Жека? Да вот же он! Же – е – е – ка! А когда он в недоумении оборачивался и начинал растерянно искать глазами окликавшего, кто – нибудь из нас с наглой улыбочкой говорил ему: – Извините, это мы не вам. А вот студенты – вечерники, по слухам, несколько раз обходились с ним более сурово. Рабочие парни из заводских филиалов, чуждые математического, а равно и всякого иного, эстетства, попросту били преподавателю морду, подкараулив его в темной подворотне после занятий. Другой ухарь, доцент Куницын, в прошлом заведующий кафедрой, был неравнодушен к молодым субтильным студенточкам. На экзаменах он приглашал их присаживаться к нему поближе, клал руку на плечико очередной инженю и, делая вид, что внимательно слушает ответ по билету, совершал ловкими пальцами разнообразные ощупывающие и поглаживающие манипуляции. Рискованно опуская ладонь до пояса оппонентки и возвращая, немного помедлив, обратно. Точно по клавишам аккордеона, Девчонки краснели, смущались, но, преподаватель все – таки, по большей части терпели. И все им сходило благополучно, даже если толком ни черта по билету не знали. Сам Куницын наверное был бессилен побороть свою эротоманию, хоть уже и ощутимо из – за неё пострадал, лишившись, в свое время, заведования кафедрой. Страсть, увы, прорывалась наружу против его воли. Эксцессы на этой почве случались и в наше время, Гощка Курганцев, когда доцент попытался обнять на экзамене его невесту, подошел к преподавательскому столу и сбросил руку Куницына с Людкиного плеча. Лыцарь, за сей подвиг, был немедленно изгнан из аудитории, приплелся в общагу, и в унынии рассказал все нам. Но мы его тут же обнадежили, выразив готовность хоть сейчас помочь составить соответствующее письмо на имя декана факультета и партком, и в профком, и комсюкам, и подписать его у Гошкиных однокашников. Мало бы маньяку не показалось. Не в первый раз нам было «отмазывать» своих таким вот образом, с помощью коллективных петиций и протоколов якобы комсомольских собраний группы или этажа. Профильная кафедра не отказала бы в поддержке, да и замдекана в стороне не остался бы. Но инцидент завершился тем, что Гошка сдал экзамен на следующий день, на «хорошо» сдал. Остальное, как модно нынче говорить, без комментариев. Затерлось, забылось само собой. Однако же без последствий обходился далеко не каждый инцидент. Самым диким в то время нам казался тот факт, что можно было вылететь из вуза или взять академку в связи с не успеваемостью по физкультуре. Да я и сегодня считаю это дурью несусветной. И не стоит гэтэошникам новоявленным копошиться, возмущаться, урезонивать. Я сам значкистом был в нежном возрасте, к тому же много лет провел на борцовских коврах и татами, а позже таскал железо по качалкам до умопомрачения. Но это к делу не относится. Нельзя за физру из вузов отчислять. Что хотите, делайте, а отчислять не смейте. И здоровье нации, и прочая демагогия здесь не причем, просто спекуляция чистейшей воды, и лучше последить, как бы хорошо забытое старое не повторилось во всех подробностях, вы думаете я забыл, как положили в конце концов на все эти «готов к труду и обороне» в большинстве тех же школ? Нисколько не забыл. Кампании повального характера имеют свойство очень быстро выдыхаться и вырождаться. Так что слепой сказал посмотрим. А к физкультуре и спорту я с детства относился с любовью и пиететом, и ныне, смею вас уверить, так же. Я поводырей не очень жалую. Главные беды всегда от поводырей происходят. Ибо оные чаще всего зарываются и начинают лепить горбатого по любому поводу, и лишь ради своего очередного профита. Что, не так что ли? Вот и я говорю…
Самыми бесполезными, точнее даже вредными в вузе по праву считались кафедры общественных наук: истории компартии, марксистско – ленинской философии, политэкономии и научного коммунизма. Ну, с этими якобы историками и с позволения сказать учеными коммунистами сразу все было ясно. Их правило – шаг вправо, шаг влево, прыжок на месте считаются побегом, конвой открывает огонь без предупреждения. Никаких фантазий, выучи и молоти, аки робот. Думать опасно, лишнее говорить не рекомендуется. «Партия торжественно заявляет, что следующее поколение советских людей будет жить при коммунизме!». Вот, значит, как. Это они нас имели в виду. И поимели по полной. Но с другой стороны, что можно было ожидать от лучших представителей красных когорт, рукоплескавших и одобрявших горячо сие решение двадцать второго съезда славного боевого авангарда советского народа? Наверное сотрудники наших кафедр общественных наук на самом деле никакими красными не были, за исключением нескольких старых маразматиков. Большинство же очень выгодно устроились на весьма не пыльную работу в достаточно приличном месте. И вся идеология. Философы наоборот отличались некоторым вольнодумством, от сих до сих конечно, но поболтать и пофантазировать любили. Поэтому на их семинарах обычно скука не водилась. Преподавателя политэкономии капитализма, молодую довольно милую женщину мы откровенно провоцировали вопросами, уводящими далеко в сторону от темы очередного занятия. Как ни странно, она легко поддавалась на провокации, думаю, что Наталья наша Владимировна тяготилась своими обязанностями, и вешала нам на уши свою экономическую лапшу без особого удовольствия. А вот главный политэконом, впоследствии доктор наук и профессор, являл собой пример глубоко творческого отношения ко всякого рода вранью. Этот выдающийся деятель настолько нас презирал, что имел мужество однажды заявить, мол для него, в отличии от прочих, труд уже стал жизненной потребностью, поэтому он вскоре уходит в творческий отпуск, дабы создать докторскую диссертацию. Лет через пять – семь после этого спича я имел счастье наблюдать несколько уже поблекшего и оплешивевшего нашего лебедя с докторской степенью по телеку, во время заседания некоей ассамблеи дружественных независимых стран, где он благополучно и активно председательствовал, о чем – то вещал, с кем – то спорил. А почему же нет, ежели человек на своем месте? Ври, да говори. Для него ведь по сути ничего не изменилось, кроме антуража и мизансцены. Молодец был, Лиходей Иоасафович. Гигант мысли и духа. Такие нигде не пропадают.
Прозрение? Если нечто похожее и явилось в конце концов, то как же долго оно приходило, ох, как долго, исподволь, опасливо таясь в закоулках сознания, подолгу фокусируясь, обретая и вновь теряя отчетливость, меняясь со временем. Что мы знали о жизни и о своей стране? Общие фразы и хрестоматийные примеры истории, оказавшиеся на поверку сомнительными, в лучшем случае, версиями произошедших и происходящих событий, Или вовсе абсолютно лживыми выдумками для дураков, коими мы и должны были обернуться в процессе систематического впитывания полезных и нужных сведений подобного рода. А мы спорили друг с другом. Как мы спорили! Ночи напролет. До хрипоты. Тогда, в середине восьмидесятых, питерские газеты повадилась регулярно публиковать статьи о партийцах и военных, убитых или загнанных в лагеря в период большого террора. Они были представлены читателям, и нам в том числе, истинными жертвами злодеев – сталинистов, рыцарями революции, «без страха и укропа». Это много позже нам стало известно, что перспективный красный маршал, до сих пор то и дело воспеваемый некоторыми шарлатанами от истории, – кровавый палач Кронштадта и Тамбовщины, применявший химическое оружие против восставших крестьян, практиковавший расстрелы заложников, ничем, кроме бездарности и трусости, не проявивший себя на полях боев, державший у себя на даче под Ленинградом прислугу вплоть до псарей, что когорта пламенных большевиков: иркутский экс – фонарщик, его прямой и непорсредственный, очередной при жизн, не в пример герою известного стихотворения, пароход и человек, иже с ними вождь иностранных революционных легионов, в числе прочих – виновники страшного голода начала тридцатых годов, бушевавшего по всей стране, а знаменитый вождь центробалта, муж жрицы свободной любви – палач, трус и подлец, один из инициаторов массовых убийств флотских офицеров, адмиралов, их жен и детей, накокаиненными матросами в семнадцатом году, что однофамилец знаменитого ныне философа и мыслителя, вождь коминтерна и хозяин северной столицы в начале двадцатых, сознательно обрек тогда Петрогад на голод, и вполне допускал уничтожение миллионов граждан, ибо они неисправимо инакомыслящие, что дьявольский крымский ревком, возглавляемый инородцем, после взятия Крыма, соизволением самого лучшего красного главкома гражданской войны, устроил там настоящую резню, уничтожив сто пятьдесят тысяч человек, а известная несгибаемая революционерка, будущая зампредсовнаркома и главный советский контролер за всем, за чем свыше укажут, лично поливала по толпе из пулемета, и впадала то и дело в истерику ибо патроны в лентах слишком быстро заканчивались, что ниспровергатель культа личности, освободитель и реформатор – настоящий иуда, верный и всеядный хозяйский пес, лживый интриган, а не прогрессивный творец пресловутой оттепели, свершенной с одной целью – обелить себя и партийную свою камарилью, всю по макушки в крови народной, а наилучший детский писатель, юный герой, командир отряда особого назначения, сдуру и сослепу зверствовал, обеспечивая светлое будущее одному степному сибирскому народу, да так, что его имя проклинают в тех местах до сих пор, а красного будду – главного первоконника и нынче не забыли «благодарные» узбеки. Еще один замечательный парень, латышский революционер, в честь которого был назван один известнейший советский поэт, также осчастливил сибирские и уральские просторы своим присутствием, организуя раскулачивание, по сути – геноцид, и сгоняя людей в колхозы, также санкционируя массовые уничтожения недовольных этим крестьян, чем печально и прославился, а в тридцать самом печально известном году, когда его самого ухайдакали ежовские приспешники, никто и не пожалел об этом, ибо собаке собачья смерть… И еще… и вот эти… и те… которые… Все, все, абсолютно все, кодла бандитская целиком, без исключений и лакун, от любимцев партии и комсомольских вожачков до садистов энкавэдэшников и прочих чекистов. Одни судили и убивали других, назавтра их убивали и ссылали третьи, а тех в свою очередь уничтожали четвертые, и никто не отказался от игрищ дьявольских, никто не захотел остановиться, пусть даже ценой жизни собственной, все надеялись выиграть и уцелеть. Чекисты, партаппаратчики, комса, красные командиры… Имя им, как всегда, легион! У нас, точнее – у них, иначе не пристало. Все они принимали условия игры в которую однажды ввязались, игры безо всяких правил. Все они были готовы убить народ великой страны ради мировой революции, читай: ради собственной жажды власти, наживы и безнаказанности, и убили бы, если бы их не уничтожили раньше соратники, коллеги, такие же кровавые преступники, соглядатаи, стукачи, палачи, истязатели и вертухаи. А в наших ночных прениях Нечи обычно выступал на стороне отца и друга всех народов, оправдывая его «чистки» в рядах несгибаемых борцов – революционеров, а мы, остальные, пытались с Нечи хоть как – то совладать, толкуя ему о недопустимости подобных жертвоприношений, о лишении армии талантливых (ох – о – хо!) полководцев и прочая и прочая. Глупые слепые щенки. Нам предстояло слишком о многом еще узнать, слишком многое осмыслить и попытаться понять, принять или не принять, а ведь уже наваливались на нас события текущего времени, неслись они, ускоряясь, набирая мощь, и надо было разбираться в них на ходу, не откладывая в долгий ящик. Иначе совсем с катушек соскочишь. Спасало нас то, что мы были молоды, неприлично и откровенно молоды, поскольку самое ценное свойство молодости – очень быстрая регенерация в состояние равновесия после самых сильных потрясений и очень жестоких испытаний. Господь, в истинном милосердии своем, хранит молодых, а то и жить будет некому.