Она опять всматривалась в дорогое лицо, изучала каждую омертвевшую черточку, и все открывало перед ней новый мир, полный тревожных запросов и сомнений. Тишиной могилы веяло от покойницы, а Лиза ощущала страстный прилив жизни. Она вскрикнула и упала без чувств. Мать похоронили, а мысль девочки после первого пробуждения усиленно работала. Часто казалось, что грудь разрывается от необычайного притока мысли и чувства. Учителя были поражены переменой Лизы, — ее вопросы сбивали их и смущали. Отец ее, генерал Дроздов, ставил им первым условием, чтоб они избегали всяких сомнений, а главное — всех модных современных идей. — «Знайте, что у ней всегда будет кусок хлеба, — говорил он, — а потому ей нужно одно только светское образование. Пусть с своим либеральничанием сидят господа по чердакам и в подвалах, а мы будем жить честными, порядочными людьми». И вдруг случилось то, чего так боялся генерал. Явилась новая жизнь и громко заявляла о себе. На все мольбы Лизы разъяснить ее сомнения учителя отвечали увертками, увеличивая этим вопросы и ее горе. Скоро она поняла, что здесь нечего искать разрешения. Она схватилась с какой-то отчаянною решимостью за Евангелие и всею душой углубилась в великие божественные истины. Минутами, вникая в глубокий смысл учений, ей казалось, что она слышала самого поучающего Учителя, и новый светлый мир идей все шире раскрывался перед нею. Вставало что-то великое, осененное божественным светом, но еще не постигаемое. «Блажени алчущие и жаждущие правды, яко тии насытятся»; и Лиза искала правды со всею стремительностию молодого существа, но двери в это святилище не отворялись для нее. «Толците и отверзятся», но для нее оставались закрытыми. «Последние да будут первыми», но ведь здесь она одна из первых, хотя она же нищая духом, и больная душа ее томилась в бесчисленных противоречиях. Часто по ночам старуха-няня слышала ее тяжелые, одинокие рыдания, но не подходила к ней; она сознавала, что происходит что-то превосходящее ее понимание. Старушка с глубоким чувством отзывалась на всякий призыв Лизы и тайно молила Пречистую уврачевать ее раны. Евангелие было перечитано несколько раз; пытливый ум получил еще больший толчок, но читать было нечего. Один учитель тайком стал приносить книги. Лиза напала на них со всею свойственной ей стремительностию, но скоро их источник иссяк, — учитель испугался. Няня достала у соседей несколько книг. Здесь была одна часть истории французской революции, Тьера, был какой-то роман Евгения Сю и рассказы Горбунова. Кроме того, в библиотеке генерала Лиза нашла несколько старых «Отечественных Записок» и три романа Жорж Занда. И больше не оставалось ничего. Весь этот сброд не мог успокоить ее встревоженного духа, — всякая прочитанная книга только увеличивала сомнения, не давая ответа на них. Часто изнемогая под бременем мысли, Лиза, рыдая, бросалась на шею к няне, а та только нежно крестила ее. И теперь, в глубоком мраке ночи, кажется ей, что воскресают те минуты, когда при мерцающем свете лампадки старушка шептала псалом Давида, и Лиза смирялась на время и отдыхала.
«Няня, расскажи мне, как у вас живут, — говорила она, немного успокоившись. — Ведь я ничего не знаю, так научи же меня, научи». — И начинались рассказы старушки про тяжелую участь крестьян, про бедность их и про многое другое, что творится на белом свете. Говорила она и про соседку, которая тоже барышней была и вышла замуж за чиновника, — как с бедности спился он, и теперь прежняя барышня по миру ходит. А Лиза слушала и сердце ее обливалось кровью. «Да полно, Лизанька, томиться-то, ведь за всех не перемучаешься», — утешала няня. Силы кипели в груди и требовали выхода, — пассивное положение становилось невозможным. Жажда жизни томила, жгла ее; хотелось подвига, страсти. Хотелось самопожертвования во имя идеи, во имя человечества. Несколько раз ей снилась Жанна Д'Арк. Стало душно, нужно было бурь и гроз. Лизе во все время ее томлений счастье не являлось мечтой: думала она о всемирном страдании и сама хотела страдать. Перед ней вдруг открывался целый мир горя; Лиза заглядывала вперед: он тянулся без конца. Она стала бывать у несчастной соседки и других бедняков, разумеется, в тайне от отца, который, как истый барин, и не подозревал всей драмы, находя, что Лиза стала за последнее время еще красивее с своим задумчивым выражением. Раз как-то она обратилась к нему с своим горем. Но здесь не было никакого сочувствия, — напротив, он вдруг прозрел, что совершилось то, чего так опасался. Жизнь Лизы ухудшилась, благодаря неусыпному надзору отца. Она прямо заявила ему, что так жить не может, как жила до сих пор, что она оскорбляет достоинство человека, живя только своей собственной жизнью.
«Буду трудиться, чтобы принести пользу. Пусть лучше умру обессиленная, а жить, как я прежде жила, не буду и не хочу», — категорически заявила Лиза. Генерал видел, что дело зашло слишком далеко, но своим упорством еще надеялся уничтожить все ее бредни. Сцены между ними стали повторяться чаще, и Лиза мучилась вдвойне. В одну ночь она решила, что должна покончить со всем прошлым и, крепко обняв старушку, навсегда оставила свой дом.
Весь ужас этой ночи опять воскресал перед Лизой. Безграничные стремления, смутные идеалы о мировом равенстве, любви и, рядом, постоянное сознание своего бессилия. Одна, кругом все чужие, даже не было няни, всюду пустыня… Угрюмо, неприветливо смотрел мир. Никому не было дела до нее. А в сердце и голове какой-то безобразный хаос. Мысли и чувства неслись в полном беспорядке, убивая друг друга своим противоречием. Была минута, когда Лиза захотела убить себя. Уже намешала головок фосфорных спичек, но жажда жизни была еще сильна, и она осталась жить. Главное — вспомнила в ту самую минуту всех несчастных и решила бороться. Борьба ужасала и соблазняла ее. Какая-то пропасть перед ней раскрылась, и ей, затая дыхание, хотелось в нее броситься. Она жила в маленькой конурке, платя за нее из своих собственных денег, полученных за два ничтожных урока. Из дома Лиза ничего не имела. Рядом с ней жил один студент. Глубокие ночи просиживал он за книгами, бледный огонек свечи мигал ей в щели, а Лиза мучилась в своей агонии. Ей давно уже хотелось пойти к нему попросить его помощи, но страшно было, — она не знала этих людей. Оставалась какая-то прежняя черта и самолюбие не позволяло идти первой к этому резкому, грубому человеку. Но в один вечер, когда длинные полосы света ложились в ее комнату из соседней конуры, а думы, казалось, дошли до крайнего предела, она отважно отворила дверь и была в комнате соседа. Он сочувственно отнесся к ней и предложил свою помощь. Впрочем, Лизе казалось, что студент не понял ее. Он видел в ней несчастную девушку, а она была алчущая и жаждущая правды и примирения с собой. Он не понял всей бездны ее мучений. С этих пор ее одиночество кончается, но разве становится лучше? — Нет, мучения продолжались. Она чувствовала себя чужой и в этом обществе. Случалось, в большой компании студентов и студенток, когда гам стоял в воздухе от всевозможных речей, когда страстно и горячо давались клятвы служить общему делу, Лиза, безучастная и непонятая, уходила куда-нибудь в угол и с смертельною тоской искала чего-то в безотрадной ночной тьме. Казалось, ей места не было на свете, а в могилу еще не хотелось. Она слушала, как высказывались самые либеральные идеи, иногда даже те, которые сама разрешала, и странно ей казалось, что это что-то другое — для нее непонятное. Ни с кем близко она не могла сойтись; все относились к ней несколько свысока, считали за аристократку. Никто не хотел понять ее больной души, а она не могла понять их. Общие стремления складывались в такие чуждые друг другу формы, что, казалось, исчезало самое их родство. Когда авторитетные имена Лассаля, Прудона, Маркса и других сыпались в речах всех, Лизе горько чувствовалось, что она ничего не знает, что эта область для нее — неоткрытая земля. Она продолжала биться, читать и догонять других. Только один студент выказывал к ней большее сочувствие. Он недавно окончил курс семинарии и теперь был на верху блаженства. Некрасивый, весь в веснушках, с рыжими волосами, он во время собраний сидел всегда скромно в углу, не решаясь ни одним звуком заявить о своем присутствии. Красневший при каждом слове, студент был как-то жалок Лизе, и она с ним говорила. Спустя несколько месяцев после их знакомства, он, старая от смущения, признался ей в любви. Лиза оборвала его с первого слова, и отношения их окончились. Другой господин, громко кричавший на собраниях, хотя и не пользовавшийся популярностью, предложил ей жить с ним гражданским браком. Возмущенная Лиза, вся в слезах, умоляла его уйти. Так проходила ее тяжелая жизнь. Утром она бегала по урокам и, казалось, забывала свое горе, а вечером мучилась от дум, воспоминаний и противоречий. Между тем здоровье все слабело; появился скверный сухой кашель, грудь начала болеть. Тем не менее одна мысль о смерти приводила ее в неизъяснимый трепет. Надежда на что-то лучшее не хотела ее оставить, и она решила ехать учительницей в сельскую школу.
«Там дети, эта святая, нетронутая, сила, — думалось ей, — может быть, в них-то и найду обновление».
И она уже горячо любила их.
«Ведь и в крестьянах много хорошего, — продолжала рассуждать она, — может они инстинктивно поймут таких скитальцев, как я, и не отвернутся… Только бы полюбили». И ей рисовалась картина, как будут к ней приходить крестьяне благодарить за успехи детей, а они, веселые, умненькие, сидя за книгами, тоже будут радоваться.
«О, здесь можно забыть всякое горе, потому что увидишь столько новых, здоровых жизней, столько непочатых сил для борьбы!»
Лиза уже знала теперь эту борьбу и сумеет к ней приготовить.
«Честные, сильные, добрые, — шептала она в умилении. — Только вот грудь болит, но это ничего, — скоро весна все исцелит».
Ей представлялось ее будущее житье.
«Говорят, на Волге, это хорошо… Там легче думается и чувствуется… И так далеко от цивилизованного мира. Это тоже хорошо. А потом и няня приедет…»
Ей вдруг стало очень легко. Все черные стороны исчезали, оставалась лишь светлая, тихая жизнь.
«Да, здесь воскресение и примирение со всем прошлым. Только бы сил побольше, а главное — любви…»
Она осмотрелась кругом. Среди снежной равнины мелькали огоньки, где-то лаяла собака.
— Андрей, что, приехали? — радостно спросила Елизавета Михайловна.
— Приехали, барышня, слава тебе Господи. Уж, видно, больно соскучилась. Да и шутка сказать, из Москвы изволишь ехать. Небось все косточки растрясла. Тоже чугунка томить людей любит. Орет, шумит, гудит, да и дело делает. Самому езжать не приходилось, а тоже видал. Диковинка!.. — говорил старик-ямщик, сам обрадовавшийся концу путешествия. — Эй, вы, голубчики! — прикрикнул он на лошадей, и они, радостно приободрившись, рысцой затрусили по гладкой дороге.
И крик Андрея, и его слова, и приближающиеся, мелькающие огоньки — все это ей необыкновенно понравилось. Она закуталась в плед и с ожиданием стала смотреть вдаль. Белая церковь резче выступала из ночной мглы; чернелись, слабо обрисовываясь, крестьянские избы.
«Новая жизнь, новые люди, — думалось ей. — О, если бы здесь не прожить бесследно! Пусть даже теперь и не оценят, — не нужно их благодарности; может когда-нибудь на могилу мою придет кто из бывших учеников, помолится, пожалеет, положит венок из полевых цветов. Да не нужно и этого, — только бы в сердце почувствовали. Господи, что-то будет!»
И ей хотелось верить в счастье и будущее.
Огоньки приближались, и некоторые дома уже рельефно выступали из глубокой теми мартовской ночи.
IV
Елизавета Михайловна поселилась в новом домике села Спасского. Дни проходили за днями, а светлое чувство, появившееся в ней при везде в село, оставалось нетронутым. Минутами являлись жгучие воспоминания, но мирное настроение ее не нарушалось; напротив, чем тяжелее были они, тем более росла и крепла вера в будущее. Все пережитое ею казалось только приготовлением для этой новой жизни. Она была так полна своим чувством, что не замечала ни полнейшего равнодушия, ни подчас косых взглядов окружающих. Старуха, прислуживавшая ей, все что-то ворчала, но Лиза этого не замечала. Она даже любила смотреть на ее лицо, покрытое бесчисленными морщинками, — оно напоминало ей няню. Школа еще не открывалась. Лиза предложила крестьянам, чтобы дети начали ходить учиться до ее открытия, но получила в ответ, что великим постом Богу молиться надо, а не с книжками сидеть. Ее это не обидело. Напротив, она вполне сознавала правоту их.
«Пусть молятся, — ведь в этом все счастие их, ведь суровая доля их озаряется одним светом, светом религии». И она была полна ожидания и веры. Лиза убрала свою комнату, достала у дьяконицы горшок герани с бархатистыми, красными цветами, сама вымыла старенькие кисейные занавески и торжественно повесила их на окнах своей комнаты. И все ее восхищало. Даже здоровье не ухудшалось, несмотря на сильную весеннюю слякоть. Кашель все еще был, но не очень мучительный. Вообще она вдруг опять почувствовала себя совсем молодой, и столько сил кипело в груди, столько являлось ожиданий, что невольно верилось в возможность жизни. Бывали такие минуты, когда ей хотелось обнять весь мир. И деревня, и подчас грубые крестьяне, и их неприглядная жизнь окрашивались для нее каким-то розовым светом. Самое горе их не пугало ее, а только усиливало в ней приток любви. А в груди что-то жарко горело.
По вечерам она пускалась в разговоры с дьяконицей. Лиза находила много интересного в этом субъекте и изучала его. Дьяконица, Аграфена Филипповна, была еще довольно молодая женщина; в ней поражало сочетание полного, флегматичного лица с необыкновенно страстным темпераментом. Она твердо верила, что «блажен, кто много возлюбил», и любила много. Мало-помалу она начала посвящать Лизу в свои сокровенные тайны, и та слушала, находя даже и в этом что-то своеобразное.
— А то вот еще, — начинала Аграфена Филипповна, сидя за чайной прокламацией, как сама называла времяпровождение за самоваром, — проезжал здесь как-то раз купец на Нижегородскую и заехал к нам в село. Собой как розан хорош. Настоящий херувим: глаза с поволокой, румянец во всю щеку, осанка княжеская, — ну, одним словом, душка. То-то весело было, — и начиналось длинное повествование о молодом «герое», об его любви к ней, как сердце ее, слабое, женское, не устояло против его чар, и так далее.
Аграфена Филипповна пользовалась в селе самой широкою популярностью. Много она свадеб устроила, много детей окрестила и вследствие этого знала все тайны спасских обывателей. Всюду она являлась в качестве родственницы. Это было могучим орудием в ее руках. Она заводила бесконечную канитель, ссорила всех, кого хотела, сплетничала со страстью и за силу свою пользовалась общим уважением. Аграфена Филипповна всегда помнила, что она была дочерью уездного городского священника и только по воле судеб попала в это захолустье, в несчастное селишко, где почти все доходы ограничивались съестными припасами. Впрочем, с тех пор, как за ней был признан в местной аристократии авторитет умной дамы, она примирилась с захолустьем, и только в грустные минуты вздыхала о величии своего городка. В другое время Лиза с отвращением отвернулась бы от этой пошлой, недалекой женщины, но теперь ко всему она относилась крайне снисходительно; все занимало ее, как что-то совершенно новое, а главное — что должно было играть роль в ее будущей деятельности. Так проходило время. Великий пост уже кончался. Было начало апреля. Снег по полям почти весь стаял; шумные веселые ручьи оглашали окрестность своим радостным говором. В полях стал петь жаворонок. Волга посинела и надулась. Как-то пролился первый весенний дождь. В воздухе было что-то животворное, счастливое, и Лиза это необыкновенно чувствовала. После Пасхи должны были начаться ее занятия. Весна, дело, милые ребята — все это сулило ей большие ожидания. Она чувствовала, как жизнь охватывала ее своими живительными волнами и будила в ней что-то страстное, молодое. Вместе с природой воскресала она. «Вот где счастье свое нашла, — радостно думала Лиза, — в глуши, в деревне, у сермяжного мужика, как называла его няня. Мощь его коснулась меня и обновила». И она любила этого мужика, своего обновителя, хотя в то же время вставали новые вопросы. Новое, незнакомое открывалось перед ней. Этот мужик возбуждал в ней странное недоумение. С каждым днем убеждалась Лиза, что до сих пор она любила не этого сермяжного, часто пьяного, горемычного крестьянина, а какого-то другого, взлелеянного и созданного ее фантазией. Прежде она рисовала в своем воображении русского богатыря с цепями на руках, с страшным ярмом, и поражалась той нетронутою силой, которая дремала в его груди, проявляясь лишь в бесконечном мученическом терпении. Казалось, Илья Муромец еще не собрался с силами и в ожидании сиднем сидел. Серый мужик с его отрепьями и пороками стушевывался перед этим богатырем-мучеником. Теперь же мираж угасал: все ближе подходил мужик-гигант, бледнел и удалялся. Это приводило Лизу в страшное смущение; она продолжала поклоняться поразительной выносливости несчастного народа, но чувствовала, что это не Илья Муромец, а раб, созданный для покорности. Когда ей случалось говорить с крестьянами, всякий раз она чувствовала что-то ложное в отношениях с ними, какой-то фальшивый звук вкрадывался в ее слова. Часто Лиза видела, что они совсем друг друга не понимают. «Барышня добрая, — говорили про нее крестьяне, — только нам такая не пригожа». Но до нее не доходили эти слова, и она надеялась, что со временем сойдется с ними ближе.