Там, у Церетели, мы все и познакомились: Евтух, Панфилов, Маковецкий. Я писал о Бибине. Сидели, пили вино. Дал посмотреть каталог Сереже, ему не достался. Так вот наскоро, за столом, пообщались. Вещал, конечно, Евтушенко. Но все мы ушли немного поговорить и сфотографироваться.
Я почему об этом рассказываю? Потому что Маковецкий играл с Симоновой. А я не видел. Теперь в тоске и рыданиях. Можно, конечно, найти, сходить в театр. Но, во-первых, я не театрал. Во-вторых, меня интересует Симонова даже не как актриса, а как дочь моего замечательного друга — Павла Васильевича Симонова. Вот о нем я и хочу рассказать.
То, что эта знаменитая актриса — его дочь, я узнал много позже. А с ним мы познакомились где-то в середине 70-х.
Заочно — даже раньше. На философском факультете был у меня друг — Миша Ханин. Присылает он мне, не помню куда — то ли в армию, то ли домой — синенькую брошюру из общества «Знание» — «Информационная теория эмоций». Автор — П. В. Симонов. И чего-то Миша там подчеркивает. Но где я? И где эмоции? Информационные? Но брошюрку оставил.
Лет этак через 10 я работал в Институте социологии, готовил диссертацию. В отделе труда по мановению свыше создали сектор «Социалистическое соревнование». Начальником у нас была Ирина Ивановна Чангли. Известный лектор и абсолютно ортодоксальная коммунистка. Внешне у нас были хорошие отношения, она даже числилась руководителем моей диссертации, хотя никакого отношения к ней не имела. Да Бог с ней. Но она предложила мне войти в это фуфло — сектор «Социалистическое соревнование». А кто ж там будет работать, кроме идиотов. Чего-то мы переглянулись, и вижу в глазах, мол, надо, Леша, надо. Я человек зависимый, подчиняюсь. И приступаю к теме.
Что такое «социалистическое соревнование»? То же самое, например, как социалистическая физика или астрономия. Отбрасываю «социалистическое» и начинаю заниматься соревнованием. А это уже не фуфло, не агитка на заводских плакатах. Это реальная проблема. Здесь и Кант, и другие философы.
Читаю, читаю. И что-то мне не хватает. Беру брошюрку «Информационная теория эмоций» П. В. Симонова. Там простая идея и формула: недостаток информации для человека — слезы, порыв. Избыток — радость. А что такое соревнование? Чтобы победить или помочь, надо быть впереди. Больше знать, больше уметь. То есть, у тебя должно быть больше информации, которая, конечно, здесь понимается шире, не просто какая-то передача кому-то. Это не кибернетика, это уже социология, чем я, собственно, и занимался.
А Павел Васильевич, будучи директором академического института нейрофизиологии, занимался крысами. И он в этих клетках обнаружил законы эмоции, о чем и написал в своей книжке. А я через столько лет, нечаянно вошедший в тему соревнования, вдруг увидел общность этой закономерности: что для крыс, что для людей — одинаково. Если ты сильный и информированный, то смеешься и побеждаешь. Если нет, то хотя бы стремишься к этому. В этом суть. Спорта, соревнования. Развития, наконец.
И я стал писать о социалистическом соревновании, ссылаясь на Симонова. Никто, конечно, к этой идеологической теме не относился серьезно, так, для галочки, для ЦК. Но, когда речь зашла о крысах, о лаборатории Симонова, отношение враз изменилось. Упрекали, конечно, где же, мол, социалистическое, но проблема соревнования оставалась. И я ученому совету так объяснял: прежде, чем достигнуть «социалистическое», надо понять природу соревнования.
Созвонился с Павлом Васильевичем. Так, мол, и так. Он добрый человек, пригласил меня в свой институт. Посмотрели на крыс, нашли общий язык. Кажется, под гнетом идеологической власти мы видели естественное решение проблемы. Он даже обрадовался, как его крысы переметнулись в социологию. Это особенность большого ученого — чем бы он ни занимался, мысли принадлежат всему человечеству. И мне в том числе.
Рассказал я об этом И. И. Чангли. Она хоть и консервативный человек, все же понимала, что академический институт социологии не может серьезно заниматься «социалистическим соревнованием» без свежих идей. Сказала: «А пригласи-ка своего Симонова к нам. Пусть он расскажет».
И вот исследователь крыс и мышей приходит читать лекцию в институт социологии. В зале все собрались, независимо от «соревнования». Такая диковина: сейчас физиолог будет учить социологов. А я по общению с Павлом Васильевичем догадывался, что ему это тоже интересно. Может быть, он даже об этом мечтал, потому что знал наверняка, что его исследования крыс имеют прямое отношение к людям. Но кто бы это понял? Мы и сошлись на этом.
(Хотя по поводу Маркса и его коммунизма уже бытовал анекдот: сначала бы надо на собаках проверить. Никто, правда, не знал, как это близко к истине.)
Оратор он великолепный. Красивый, стройный мужчина очаровывал зал. Свежесть мысли состояла в том, что он, ссылаясь на свои исследования, говорил с социологами не как физиолог, а как социолог. Я подумал, что там, в своих клетках на крысах, он больше всего думал о людях. Потому и речь его здесь была всем понятна и чрезвычайно интересна.
Одно меня озадачило. Кто-то сдуру спросил: а вот если все будут одинаково информированы, эмоций не будет, то кто же будет рожать детей?! А он ответил: «От депопуляции никто не умирал».
Сначала я думал, что это значит? А потом так решил: на дурацкий вопрос — адекватный ответ.
Больше мы не виделись. Меня заколбасило то туда, то сюда, угодил в тюрьму — «жертва политических репрессий». Прошло много лет. По телевизору я вижу его симпатичную дочь. Чем-то она похожа на отца. И вдруг говорит, что он умер. В 2001 году. Но у нее очень талантливый брат, правда, с другой фамилией — Вяземский, что ли? Вот они, его дети, стали работать профессионально в театре или рядом.
А я вспоминаю Павла Васильевича. Умереть он никак не мог. Жив, пока я живу. Как-то водил меня в ВТО — собирались заняться социологией актёра. И служащий, бывший актер, а теперь больной человек, Клеймихин (тоже, наверное, умер?) говорил мне в отсутствие Симонова, какие у него замечательные дети. Поют по-английски прямо на этой сцене ВТО. Сам Павел Васильевич мне об этом не говорил, мы же серьезные люди, но сквозило иногда, что есть у него дети.
А теперь оказывается, я вроде бы живу, а его нет. Такая несправедливость! Дети играют. Парня только не знаю. А Евгения Симонова вся на виду. И глядя на нее по телевизору, любуясь ею, я вспоминаю ее отца. «Друг мой», — говорю про себя.
Моя сотрудница Валя сказала: «Как не стыдно тебе? Как ты можешь не знать Вяземского? Он профессор МГИМО, много лет ведет передачу по телевизору „Умники и умницы“». Что мне эта передача? Видел краем глаза — она детская, а у меня детей нет. И что там делает профессор, если передача детская, а он не доктор Спок, хотя заметил, что программа просветительская. Мол, «У Лукоморья дуб зеленый…» — кто угадает, кто написал?
После Валиного замечания дай-ка, думаю, посмотрю. И сегодня, в воскресенье 14 января 2007 года, я включил эту передачу. Ведущий тот или не тот? Чем-то похож на Павла Васильевича. Мало ли, лицо более круглое, надо дождаться конца, там, может быть, в титрах узнаю, кто он. Но что сразу становится очевидно: передача не такая уж детская, участвуют подростки со всех концов страны. Вопросы гораздо серьезнее, есть и нам, взрослым, над чем подумать. А что толку — нужна эрудиция, которой у меня, например, нет. А эти ребята с разным успехом отгадывают. Очень подготовленные умники и умницы. Даже когда ошибаются и то интересно, так они эрудированно ошибаются. А уж кто отвечает — диву даешься: откуда у них это знание? Им же 14–15 лет. А тут едва ли не вся история культуры, причем в деталях, о которых не везде прочитаешь. Эксперт — вице-спикер Госдумы — и тот обалдел. Провинциальные подростки умнее нас! Откуда это чудо?
Грешным делом я подумал, что, как бывает на телевидении, не обошлось без шпаргалок. Кому-то дали сценарий, кому-то нет, т. е. некоторые приходят с готовым ответом. Короче, о передаче надо отдельно писать. А я пишу все-таки об одном человеке, о Симонове. Ведущий в конце поговорил с вице-спикером. А потом с победительницей этого конкурса откуда-то из Кабардино-Балкарии. И сам заинтересованно спрашивает: не о шпаргалках, а где, мол, ты, девочка, набралась этих знаний. Как будто подвоха нет: она действительно специально занималась и не один год готовилась. Или дурят, или все-таки что-то здесь есть. Но что? Да то, что эта передача, ориентированная на провинцию, стимулирует образование, дети готовятся. А она, как сказал ведущий, идет уже 15 лет. По-моему, это культурное Возрождение России. На фоне нынешних телебезобразий, наверное, это не более чем мечта. Но она дает зримые плоды. Ты же видишь и слышишь этих ребят. И в титрах сказано: ведущий Юрий Вяземский, да — профессор. И теперь я уже точно знаю, что это и есть сын Павла Васильевича. И они очень похожи.
Как Павел Васильевич, делая опыты на крысах, думал о законах живого и, прежде всего, человеческого общежития, так и Юрий Вяземский, его замечательный сын, столько лет работая на миллионную аудиторию с подростками, думает о Возрождении и будущем нашей Родины. Достойный отец — достойные дети.
И звезда с звездою говорит…
Прочитал я целую полосу в газете «Россия» под заголовком «Спасти русскую философию». Автор — Борис Николаевич Чикин, доктор философских наук, профессор, академик РАЕН — естественных, значит, наук. Академий сейчас пруд пруди, как и университетов, президентов и генеральных директоров. Просто директор звучит уже унизительно. Все хотят быть выше, чем они есть, как бородавка на носу.
Наверное, захлестнуло это и Чикина. Не зря мне говорит: не по чину берешь. Спорить с ним невозможно. Я всего лишь кандидат философских наук, а он — академик. Ему так нравится.
Мы дружим — надо считать — 44 года. С лишним. Может быть, не так уже лишне, хотя судьба нас разбросала в разные стороны. Но у меня на него ничего нет, у него, по-моему, и на меня нет. Ссоримся иногда, а все же позваниваем, встречаемся, пьем пиво. Первый мой друг в Москве, вместе поступали в 1963 году на философский факультет МГУ. Меня в том же году забирали в армию, а он на ноябрьские праздники — три дня — пригласил меня с Урала к себе.
Дал билет в Театр эстрады. Пел молодой Кобзон: Куба, любовь моя! Мне все равно это было интересно — первый раз.
Боря жил в Химках, в общежитии. Там еще один Боря — Свешников. Володя, Алик. На стене комнаты дверь от туалета. Там нарисована голая женщина. В рост. С попкой. Висят другие картины. Живопись. Спрашиваю автора Свешникова: а это вот что такое? Он говорит: собака. Дохлая. Там черт-те что намазано. Ничего не пойму. «Но она же воняет». Тут я понял. И поразился: как это — предмета нет, а ощущение есть. Это был великий художник. Я ведь не знал таких.
Не знал я и Алика. Спортивный такой, резвый, он, кажется, жил в отдельной комнате. И зимой окно его было настежь открыто. Снег залетал. Так он спал. Закалялся. Комсорг. Потом мне Боб сказал, что он то ли спился, то ли умер как-то непутево. О чем, кстати, предсказывал ему Боря Свешников, когда Алик совершенно не пил, а занимался своей физкультурой.
Хлебников — они все из института связи и работали в Останкино на телевидении — пошел по карьере. Дослужился до высших чинов. Лысый, в шляпе. Потом умер.
А тогда в 1963 году, когда перед армией я приехал к Чикину, на перроне встречал меня он и Свешников, которого я еще не знал. Обратил внимание на его ноги: в ботинках и без одного носка. Неудобно как-то, заметно. Он лишь отмахнулся — не доглядел, мол. И мы поехали в Химки, в общежитие.
Заводят они пластинки. Спорят: кто лучше — Шаляпин или Штоколов.
В армию мне писал письма Боб. Хорошие письма. Так я узнал о Случевском. Его, Чикина, стихи тоже мне очень нравились. Он ведь, до сих пор сам того не зная, помогал мне в армии, письма его создавали настроение, благодаря которому я выжил и отслужил.
«Никогда один я не хожу, двое нас среди людей. Первый — это тот, кто я на вид, а второй в душе моей». Случевский Константин Константинович был помощником министра — транспорта, что ли, — а остался для нас как поэт. Строки, которые я сейчас привел — лицемерные. Но было обаяние: простодушия, искренности и мудрости от того, что он говорил, зная про себя и других. Да я и не видел в нем лицемерия, хотя стихи говорят сами за себя: «двое нас среди людей».
Такие открытия дорогого стоят. Чикин открывал горизонты. В его поэзии, а потом в афоризмах — наравне с Ларошфуко, Монтенем, Шопенгауэром — я видел ранимого и мудрого человека. Когда соединяются мысль и душа, и все это дарится мне, то, кроме познания, возникает чувство благодарности и уважения к близкому другу. Мне он дарил свои книги. Последняя — «Русская философия». Единственный сводный труд из того, что я знаю по этой теме. В отличие от других своих книг, он изложил русскую философию своими словами. Раньше были цитаты. Наши друзья говорили: мол, не самостоятельный он, пишет одними цитатами.
Ну, это видно… и без сопливых. Но какие это были цитаты! Кто еще может выдернуть из Пушкина, Чаадаева, Аксакова и т. д. — так, чтобы фраза мощно звучала в оркестре русского мировоззрения. Вспоминаю Вересаева, его книги о Пушкине, о Гоголе. Тот же метод. На этом Чикин защитил докторскую диссертацию: социально-психологические аспекты русской философии. Может, там и не философия вовсе, но какая-то особенность есть.
Любопытный момент. После университета перед ним стоял выбор: в аспирантуру или в литинститут. Жил он тогда безалаберно. Денег не было. Одевался кое-как. Жена ушла, отспаривала вонючий холодильник. Ну не сам по себе холодильник вонял, а вот эта тяжба, дрязга. Хотя ребенка она почему-то не отспаривала, наверное, холодильник нужнее. Дали ему квартиру напротив Химок, на другом, левом берегу, где институт культуры. Свешниковы жили рядом. А у Чикина, кажется, ничего не было. Стоял один пустой холодильник. И друзья — Афанасий, Пивень… Пили мы бормотуху «Солнцедар» — чернила.
А тут собрались они с Пивнем поступать в литинститут. У Пивня стихи скабрезные, у Чикина — афоризмы. Чикина, кажется, приняли. И все-таки он ушел в аспирантуру философского факультета МГУ. Я же после армии отстал, доучивался заочно. Сдавал экзамены и Чикину, и Афанасию.
Потом стало сквозить откуда-то, что Чикин — кагэбэшник. Как-то причастен к этой конторе. Я не верю, чушь какая-то. Демократ. Бормотуха. То манифест о новом романе сочинит и объявит. То мечтает стать режиссером, делать кино. И вдруг, как обухом по голове. Спрашиваю Пивня. А ему-то все по фигу, сам удивился: «А ты что, не знал? Все знают». И дальше пошли, как ни в чем не бывало.
Пивень оказался прав. Долго рассказывать. А Чикин скрывал. Через много лет, уже после моих лагерей в качестве политзаключенного и реабилитации, показал удостоверение полковника милиции. Опять же лукавил, как бесстыдно и нагло всегда врала эта контора. Кто он на самом деле — говорится в его же статье, которую я должен прокомментировать.
Там есть подзаголовок: открытое письмо президенту России В. В. Путину. Ну конечно, лучшего адресата для разговора о русской философии не найти: «В ваши руки может быть вручена судьба русской философии», — пишет проницательный Чикин. От гайки и болта — все вручено одному человеку. Откуда такая доверительность — культовая! «Вы мой ученик и воспитанник, чем я, откровенно говоря, горжусь. Когда Вы были слушателем легендарного и уникального высшего военного учебного заведения под загадочной аббревиатурой КИ (Краснознаменный институт им Ю. Андропова), я имел честь возглавлять факультет общественных дисциплин».
Как бы свои люди. Шпион шпиону говорит. Тут он не прячется за удостоверение полковника милиции. Откровенно, в печати! Лижет задницу своему высокопоставленному ученику. По чину!
Я тоже обращался к президенту по поводу «правочудия», когда через 10 лет вдруг узнал, что Хорошевский суд отобрал у меня собственную квартиру и принял решение о выселении, даже не уведомив меня и не исполнив свое же решение. Но это другое дело: судей назначает президент, и он должен нести ответственность за тот бардак, какой там происходит. От имени Российской Федерации. Где я тоже, между прочим, живу. Однако в приемной президента висит извещение, что он за судей не отвечает — обращайтесь в установленном законом порядке. Странно, не правда ли, — он их назначает, но ни за что не отвечает. Где тут закон, какой порядок? Тычут носом в тот же бардак. Правда, вопреки своему же установлению, отправили мое заявление в городскую прокуратуру, а та в Хорошевскую, на которую я, собственно, жалуюсь. Вот сейчас они отстегают сами себя, жду ответа.
Чикину это противно. Бомж — что тут особенного, многие так живут. Но нельзя по пустякам обращаться к президенту. «Вот я, например», — и дает мне ксерокопию той самой статьи о спасении русской философии. Квартира вместе со мной сразу постыдно мельчает, надо говорить о высоком. Как? «Только Вы… Вы прекрасно и к месту вспоминаете и цитируете» (на самом деле речь идет об одном, ставшем уже банальным, изречении Тютчева: «Умом Россию не понять…»). Ну и так далее, нехорошо рассказывать, как учитель лижет задницу ученику. По старости, наверное. Это же незаметно происходит, «нечаянно нагрянет». А смысл сводится к слову «спасти». Русскую философию: «За нас или помимо нас это сделать просто некому». Речь, естественно идет о Чикине и Путине. Ну, у Путина других забот хватает. Остается Чикин. Все философские факультеты, кафедры, философы — говно. Все деградирует и в кризисе. А Чикин может спасти.