— Ты не обижайся, — повторяет Апостол. — Я не тебя имею в виду, я вообще… — Стакан покачивается в его руке, подобно маятнику, отмеряющему время. — Я имею право говорить так потому, что меня блюдёт ФСБ! — вдруг вырывается у Апостола.
Я слушаю — и не удивляюсь тому, что слышу. Со времён Бенкендорфа нет лучшей забавы для русского стихотворца, чем высматривать за своей спиной гороховое пальто. Я и сам, признаться, этим грешил, пока за прозу не взялся.
— И давно? — спрашиваю я.
— Что?
— Блюдёт? Сутки напролёт, или только в дневное время? — я опять не могу удержаться от иронии, но Апостол её, кажется, не замечает. Или не хочет замечать.
— Года два… или три. Точно не знаю, я просто это чувствую, — Апостол понижает голос. — Не смотря на это, я в интернете размещаю стихи, за которые меня могут уничтожить! Не веришь? Да вот же… хочешь, прочту? Из последних?
И начинает читать:
Я слушаю Апостола — и ловлю себя на мысли, что до Лефортово эти стихи, пожалуй, не дотягивают. И к приглушённому выстрелу на темной улице опоздали этак лет на шестьдесят. На укол отравленным зонтиком автору тоже рассчитывать не приходится. Всё бледно и всё вторично — от гармониста с березами и вороньём до церковного колокола, который разрывается на части. Вот разве что Христос с серпом и молотом? Но и за это под расстрельную статью не подведут. Не гексоген же держит в руках Христос! Не похож он на международного террориста. Да и само его хождение, то бишь, спускание в народ явно навеяно "Двенадцатью" А. Блока.
Апостол умолкает и долго смотрит в стакан. Сейчас он похож на человека, который стоит на мосту и размышляет: прыгнуть или не прыгнуть?
— Ну, давай! — наконец, решается он. И прыгает.
Мы расправляемся с коньяком и дружно закуриваем. Апостол отправляет бутылку в урну и прячет стаканы в пакет. Был бы жив Витька, наверняка бы сказал: "А вот это, ребята, умно! Стаканы нам ещё пригодятся".
Тогда, зимой 96-го, мы с Витькой заснули моментально, где сидели, а просыпались бесконечно долго — часа полтора. Окончательно вернуться к полнокровной столичной жизни помогло припасённое с ночи пиво с волжскими лещами, которые под "Жигулёвское" оказались чудо как хороши.
— А на фига нам, Серёжа, целая сумка рыбы? — спросил Витька часов примерно в одиннадцать. — Всего московского пива мы один черт не выпьем, а жарить вяленых лещей я не умею. Поэтому предлагаю эту рыбу продать.
— Где? Кому?
— Где? На рынке. Кому? Трудовому народу, — отвечал Витька, не моргнув глазом. — Народ рыбу любит. Извиняюсь, с ногами наших лещей оторвёт!
Мы с Витькой давно уже разменяли пятый десяток, однако вели себя как студенты Литинститута, исключенные за прогулы. Не иначе как сказывались грехи нашей молодости: мы оба когда-то работали в театре — монтировщиками декораций. Витька — в столице, в театре Моссовета, а я на периферии — в театре КДВО. Традиционная шутка в актёрской среде — "раскалывать" коллег во время спектакля. Иначе говоря, пытаться заставить актера рассмеяться на сцене в самый неподходящий момент. Мы с Витькой "раскалывали" друг друга постоянно. Юмор был нашим богом, ирония — животворящей иконой. Порой мне даже казалось: мы с Витькой пытаемся "расколоть" весь мир.
— И почём же мы будем лещей продавать? — не удержался я от вопроса.
— Исключительно по себестоимости, — солидно отвечал Витька. — Торговая наценка — самая минимальная. Сущий пустяк! Транспортные расходы, плюс представительские расходы, плюс амортизация сумки…
— … плюс конспирация, — подхватил я игру.
— Да-да, именно так: конспирация и ещё раз конспирация! Для нас, торговцев-революционеров, это архиважно, — с лёгкой картавинкой хрестоматийного вождя заключил Витька. — Только, Серега, имей в виду: на рынке нас может ждать засада. Придётся отстреливаться. Я дам тебе парабеллум!
— Не надо, — по Ильфу и Петрову ответил я.
Окаянное было время, эти давние девяностые! Весёлое было время. Страна жила по наитию, и каждый в ней выживал, как мог. Витька сдавал иностранцам квартиру на площади Восстания, и это было весьма выгодным предприятием. Я перебивался случайными газетными заработками. Апостол работал помощником мэра в своём родном городе, и бог его знает, как он туда попал. Рубль уже укрепился, но время цивилизованных рынков пока ещё не наступило. И до памятного дефолта оставалось всего года два.
Пара-тройка кварталов в сторону метро "Киевская" — и вот он, стихийный рынок. Стая винных ларьков, вереница железных прилавков. Погода как на заказ — классическая московская оттепель. В основном, торговали с земли — кто чем горазд. Мы раздобыли картонную коробку из-под сигарет "Интер", соорудили из неё прилавок. И выложили товар: два совсем маленьких леща, два средних размеров и одного ну очень большого, — как пояснил Витька, исключительно для контраста: чтоб было из чего выбирать.
— У покупателя должен быть выбор, — посвящал меня Витька в премудрости рыночного бизнеса. — При такой раскладке товара можно взять либо маленького леща, либо среднего, либо большого. Покупатель может выбрать также два маленьких лещика и одного среднего. Или два средних размеров и одного маленького. Это тоже хороший вариант! Не исключено также, что покупателю понравится оба маленьких леща и один большой. Нас это тоже устраивает. А может случиться и так, что он остановит свой выбор исключительно на большом леще. Что ж, мы готовы и к этому! Хотя лично я даже не раздумывал: купил бы всех лещей сразу, и дело с концом!
И здесь нам на голову свалился первый покупатель.
— Почём? — спросил он, останавливаясь у нашей коробки. Мы назвали цену. — Почём, почём? — покупатель сделал вид, что не расслышал. Мы тут же снизили цену вдвое, и сразу же ещё рублей на восемь. — Ну, вы, ребята, и даёте! — услышали мы в ответ.
Покупатель скривился, выругался, сунул руку в карман, достал сигареты. Закурил, швырнул спичку под ноги, сплюнул на сторону — и ушёл.
— Вот что значит — снижать цену на товар, не освежив в памяти труды товарища Маркса, — изрёк Витька тоном партийного агитатора. — А ведь Карл предупреждал: все дело в прибавочной стоимости! Ну и в производственных отношениях, разумеется… У тебя как с отношениями? Например, к свежему пиву?
— Категорически поддерживаю.
— Тогда стой здесь, сейчас принесу.
С пивом наша торговля заметно оживилась. За полчаса мы продали одного маленького леща, двух средних и половинку большого. Нож — огромный тесак, который Витя определил как "свинорез", — нам любезно одолжил сам покупатель. Я старательно резал рыбину поперек, но у меня почему-то получалось исключительно вдоль. А точнее, по диагонали.
— Для начинающего продавца ты отпустил товар очень даже неплохо, — авторитетно заявил Витька, когда "свинорез" с покупателем и диагональным лещом растворился в толпе. — Вот только что мы с другой половиной будем делать?
— Продадим. По частям! — вдохновленный торговым подвигом, отвечал я.
— Лучше на вес, — отвечал Витька.
— Или на глазок.
— Можно и на вынос.
— Нет, на розлив!
— Ну, хорошо, — сказал Витька, — уговорил. Будем продавать этого полулеща… на вкус и цвет! — поставил он в словесной игре заключительную точку.
Потом торговля нам наскучила. Мы подхватили сумку с лещами и неторопливо двинулись домой — во 2-й Мосфильмовский переулок, не забывая по дороге останавливаться у киосков, чтобы утолить жажду. Не квасом. Ну и на вечер, конечно, кое-что взяли. Про запас.
Только не надо считать нас фанатами Бахуса. Мы не пропивали Россию, как Ельцин. Мы глядели на мир через бутылочное донышко, чтобы не сойти с ума.
4
— Говоришь, в вузовской газете работаешь? Про студентов пишешь, про науку?.. — Апостол хмуро покуривает сигарету. Коньячное время вышло. Нам уже пора ехать на юго-запад Москвы. — Тебе не это надо писать. Тебе стихами надо заниматься, стихами! А ты — студенты, газета… Дурак!
Он поднимается с лавочки, делает два, три…четыре шага, потом резко оборачивается:
— Ты был самым талантливым из нас, но ты погубил свой талант. Вот этого я тебе никогда не прощу, Серёжа!
В Литинституте я раза два дрался за слово "талант". Однажды положил на пол парня из Питера, неудачно пошутившего в мой адрес. Аккуратно его пристроил — прямо у дверей аудитории, где сдавали современную советскую литературу. Так что студентам, выходившим с экзамена, невольно пришлось переступать через жертву необдуманных слов. Впрочем, советская литература от этого, кажется, не пострадала.
Но это было давно, ещё в прошлом веке. А в веке нынешнем слова Апостола оставляют меня равнодушным. Наверное, потому, что я давно уже сдал экзамен по литературе и больше не жду переэкзаменовки. Как сказал бы поэт Влодов:
Судьба как дышло в бок:
Что дали, то и схавал.
Мне почти шестьдесят. Я схавал от судьбы ровно столько, сколько заслужил. Не больше, но и не меньше. У меня нет обиды на судьбу или на людей. Грех мне обижаться и на Апостола.
— Ты ошибаешься, — мягко говорю я ему. — У нас на курсе талантливых было много. Тот же Сашка из Арзамаса, Славка из Калуги… Помор из Архангельска…
Однако Апостола не переубедить.
— Ошибаешься ты, а не я! — он заметно прибавляет голос. — Помор, говоришь? А я тебе вот что скажу: помнишь, как ты однажды ночью выбросил свои стихи из окна общаги? Утром Помор собрал их с асфальта, прочитал и сказал мне: "Ты знаешь, мне так никогда не написать". И это сказал Помор! А у него и тогда уже были отличные вещи.
Было дело: швырнул я однажды стихи из окна. По пьяному делу. А мог бы и стул в придачу. С тех пор прошло много лет. Помор давно уже состоялся как поэт, пусть даже и не отмеченный Государственной премией. А стихи… что — стихи? Я давно уже о них забыл.
— Стихи потеряли для меня всякий смысл, — говорю я Апостолу. — И знаешь, почему? Потому, что однажды я понял одну простую вещь: даже самое гениальное стихотворение… да что там? тысяча гениальных стихотворений не стоит того, чтобы ради них отречься от родного человека.
Не надо бы мне этого говорить! Но слово — не воробей. Взяло и вылетело. Хрен поймаешь.
— Ты это о чём? — глаза у Апостола темнеют.
— О человеке, — отвечаю я. — Ты выбрал стихи — и ушёл из семьи. Теперь ты известен как поэт. А я выбрал семью — и ушёл от стихов. Мне уже никогда не стать поэтом. А талант… что — талант? — добавляю я на посошок. — Талант — не крупа в мешке, на весах не взвесишь…
Апостол смотрит на меня — и молчит. Он знает: я не умею лгать.
Я не умею лгать потому, что слишком долго знаю Апостола (6).
Вспоминаю, как в 81-м я прилетел с Сахалина в большой волжский город. Жить было негде. С месяц я обретался у Апостола на Владимирской, пока не снял мрачный угол в городском пригороде — у бобыля дяди Гриши, аккуратно напивавшегося каждую пенсию под бочковую капусту и солёные огурцы. Тогда Апостол был молодым и писал замечательные стихи, глубокие и искренние. Писал о железнодорожном проводнике, который думает, что"… Прожить эту жизнь //Так же просто, как чай разнести по вагонам"; о штабном писаре, сошедшем с ума и записавшем себя в список невозвратных потерь; о том, что"…Жить теперь по-новому мы будем // "Будем!" — отзывалось нам в ночи…" Самым же известным стихотворением Апостола тех лет, безусловно, было "Муму":
Стихи Апостола нравились многим. В конце 70-х комсомол даже наградил его премией. Весьма своевременно: с деньгами у Апостола всегда было скверно или очень скверно, а долго работать на одном месте он не хотел или не умел. Однако жена всегда была рядом, она понимала его. Думаю, что в судьбе Апостола она было главной его удачей.
Тогда ещё не было ни стихов на разрыв, ни бедности напоказ. Ни сирого тельника с видом на Грушинку и оберега на шее. Разлучница-Муза ещё не взошла на порог деревенского дома, где Апостол провёл последние восемь лет своего земного бытия. И далеко ещё было до лубочных валенок, словно бы снятых с ноги поэта Клюева специально для видеосъемки: Апостол, бредущий с полными вёдрами воды по тропинке, протоптанной в снегу.
Кого я запомнил из тех давних времён? Товарища Кирова (в виде внушительного памятника на одноимённой площади) и двух молодых поэтов — Витю и Женю. Оба давно уже в Союзе писателей, продолжают писать стихи. Оно и правильно: памятников на всех все равно не хватит, а поэт без писательского билета всё равно что "заяц" в троллейбусе — на первой же остановке могут прогнать на мороз. Иди потом, доказывай, какой ты безбилетный гений!
А вообще-то, Куйбышев мне не приглянулся: слишком много поэтов — и ни одного прозаика. Кроме разве что Горького, который здесь проживал ещё до "Фомы Гордеева". Но это когда ещё было! Сто лет с тех пор прошло…
Я продержался в Куйбышеве года полтора — и рванул обратно на Сахалин. На семь лет затерялся в местных широтах: бумзавод, рыбколхоз, газета, снова колхоз… В 89-м в очередной раз восстановился в Литинституте, приехал в Москву. Давние приятели давно обмыли дипломы и затаились в родных просторах. В коридорах общежития стало гораздо тише, в комнатах — заметно скучнее. Лавры Рубцова не вдохновляли на подвиги даже склонных к запою. Старые легенды выдохлись, словно вчерашнее пиво, а новые скисали раньше, чем успевали набрать силу. Наступала эпоха безликого электронного набора, фонда Сороса и литературных текстов на заказ.
Впрочем, ночным маршрутом усопших гениев и прижизненных классиков (общага — таксопарк — общага) по-прежнему ходили и гении, и классики. Помню Юру-поэта из Нижнего Тагила. Если буду когда-нибудь на Урале, непременно к нему загляну, хотя, я слышал, стихов Юра больше не пишет. А с драматургом Гришей я как-то встречался на Кавказе. Года три тому назад, проездом в Кабардино-Балкарию. Постарел драматург Григорий, но театр пока не оставил. Своих пьес больше не пишет, предпочитает играть в чужих. Дал мне в дорогу пакет с помидорами. Хорошими. Круглыми. Говорил, сам выращивал, сам собирал…
5
— Поехали, — говорит Апостол. Мы докуриваем и спускаемся в метро. Семь или восемь остановок проезжаем в полном молчании. Да и о чём говорить в душном вагоне, где даже пива не продают? Скучно, господа, ездить в подземном транспорте!