Вот иду, значит, попой верчу направо-налево. Приключений на неё ищу. Подъезжает этот… как его? – на байке, короче, черном «Урале». Ничё так, на лицо. Забыла, как звать. Поздоровкался, слез с машины, обниматься давай – ну прям так и соскучился! Просто трахаться хочется, да видимо не с кем. Не байк же ему трахать – не кобыла. Стою, он меня лапает, трындит чё-то, я не слушаю. Думаю – дать – не дать? Вроде как, отчего бы и нет? Ветер меня не любит. Я хочу его круглосуточно. А он делит меня с кем попало, и даже ни капли не волнуется этим. Горько мне, ох, больно! Да ещё и что-то не проходит дискомфорт между ног…
– Айда, поехали!
– Куда, блондиночка моя? – рожа наглая, симпатичная, пару дней небритая.
– Куда хочешь! – и непристойно вильнула бёдрами. Пропади всё пропадом.
– Серьёзно? Ну смотри! Поехали.
Вот теперь вы радостно подрагивая ждёте описания дальнейших событий, смачно-похотливых в своих подробностях. Прошу!
Приехали на какую-то укромную поляну, на берегу Уфимки. Солнце после дождя светило с жуткой силой, будто стремясь скорее испепелить жизнь земную. А да, вам не это надо сейчас. Ну, про «это». Дело было в какой-то железной хреновине, по-типу заброшенной лодочной станции. Я забралась туда первой, юбка задралась до ушей, безымянный он присвистнул, и смачно облапал. Достал из кармана кусок клеёнки, специально видимо, заготовленный. Расстелил. Сверху куртку. Ложиться я не стала, приняла другую позу. Какую – да сами навоображайте. С широко разведенными коленями и упором на локти. Чё сказать – куннилингус был редкостно мастерский! Так даже Ветер не умеет, а ведь я полагала, что лучше умельца нет! Байкер то нежно, то настойчиво проводил языком, слегка прикусывая… и всё так в момент нужный, будто чувствуя, чего мне именно в данную секунду надо, чтобы слишком быстро не кончить, и непрерывно скользить, как по канату над пропастью в бесконечном блаженстве! В оргазм я сорвалась, как в эту пропасть, и летела целую вечность. Кажется, я кричала и извивалась, не знаю. Помрачение сознания, во время которого он деликатно ждал моего возвращения в мир живых. Когда я открыла глаза, он дрожал от нетерпения. Я посмотрела на него с недоумением – ну что за мудак станет дожидаться, пока девка в себя придет? Чё, думает, я ему теперь дам что-ли, такому тупому? Да не надо мне больше, а он мне никто, чтобы снова раздвигать ноги из признательности или жалости. Он, мало того, ещё и попытался взять меня, не сообразив, что ПОЗДНО! Я оттолкнула его, шепчущего какую-то уговаривающую хрень, и пытающегося повалить меня на спину. Но он, весь в дурмане нетерпения принялся настаивать, а я тогда применила злобное ядовитое оружие, страшнее которого в подобный момент не придумал бы и Сатана – засмеялась гадливо и противно. Его это как громом поразило. Если бы горящая стрела воткнулась в самую простату – он бы, наверное, только тогда испытал подобное, могу лишь туманно представить! Я заткнулась, и без тени жалости – мерзкая сука, зачем так, редкостный любовник, за что ему? – прошкандыбала к выходу, даже не оглянувшись на него, сидящего в жалкой позе, и не знаю – может и дрожащего. Ветер не любит меня. Ветер не хочет меня, а лишь моё доступное сытое тело. Мне никогда не стать панком, и даже просто человеком по-настоящему дорогим извращённому широфренику – Повиликину Гавриилу Евгеньевичу, Гане – Ветру. И вот вся эта обида отдана ему – безымянному байкеру, восхитительно владеющему языком, и СОВЕРШЕННО ни в чём передо мной не виноватому. А я – отработанная Ветром шлюха, пузырь из-под водяры, вышвырнутый тяжелым ботинком на помойку за ненадобностью – я пуста и стеклянна. Пешком пересекла два квартала, вечерело, от сырости стучали зубы – солнце чёртово как накалило так и отступило, с равной злобой. Изощренный расчёт – поджарить и заморозить. Странный и непонятный октябрь. А с меня будто все пенки сняли. Грязная я тварь. Достала ключи от запасной квартиры – вон мой дом, новехонький, отличный, крыша зелёная. Предками купленная хатка специально к моему восемнадцатилетию. Умницы, они с тех пор туда ни разу не сунулись, только чтобы чисто технически проконтролировать процесс отделки. Там всё моё, в том числе и стратегический запас спиртов. Я могу периодически жить там сколько вздумается. Сначала пару месяцев выдержала, но готовить самой и обсуждать сериалы с мамой по телефону оказалось стрёмно, и я вернулась к предкам. Сохранив полную свободу выбора мест обитания. Единственно лишь, что на их территории я соблюдаю их Конституцию, а у меня они подчиняются моей анархии. То есть, анархия лишь для меня. Вот так.
Я подняла голову к наливающемуся антрацитом небу, и горячие слёзы стекли обратно в душу. Боль, боль заполнила собой до краёв. Пойти домой – нет!!! Не могу сегодня их видеть! Борщ этот тети Нюрин-домработницын, папа с газетой, мама с зелёной маской на лице… сидеть в своей пустой норе – вообще свихнусь! Налакаюсь и выброшусь – этаж седьмой, хоть и ни капли не хочу, у бухла свои истерические правила. Тут где-то за спиной и слева пропел мотор байка, и сердце дёрнулось! Я – бегом туда, задыхаясь в жутких чувствах – не простит! Не останется, и я сдохну, некому спасти!
– Гоблин, Гоблин!! – заорала я, как полный шиз, выбегая на дорогу, и кидаясь под колёса… от отчаяния и «имя» его всплыло, минуя сознание сразу на язык.
– Ты чё… мать твою! Ебанутая! Куда, бля, лезешь, сука!! – глаза просто квадратные, а мне – не передать! Я подлетела вороной, вцепилась когтями в добычу, рвала на части, слезами:
– Гоблин, прости меня, ну, прости, ради бога! Ну, пожалуйста! Ну, сука я, тварь подзаборная! Прости!
Он офигело пялится на мои непонятные страдания минуту точно, и неуверенно отстраняясь осведомляется:
– Ты чё, Дика, пизданулась совсем? Чё надо-то теперь вдруг? Нет бы хоть на хуй послала, и то…
Сил отпихнуть меня он в себе не находит, наоборот обнимает (победа!!), и бормочет примирительно:
– Ну, ладно, ладно, харэ, чего ты! Объясни хоть путь-путём, у тебя крыша поехала нахуй, не вкурил я чего-то!
А я уже всю косуху ему пропитала слезами-соплями. Продолжая вздрагивать, хоть на деле приступ прошёл совсем. И не отрывая головы от его груди лепечу:
– Пошли ко мне ночевать, а? Ну, пошли! Мне стрёмно в одиночку… у меня бухло есть, и трава, если хочешь! Ганджа реальная, я тебе всё объясню, тока пошли!
– Ну, Дика Дикая, ты даё-ошь! А сразу чё заломалась, как сука последняя? Я чуть не сдох, блядь!
Я поднимаю лицо, и впервые по-настоящему заглядываю ему в глаза – карие с чёрными точками, смешливые и доверчивые, как у подрастающего щенка. Не глупые совсем. Этот дурацкий тон к таким глазам не идёт. Хотя, как посмотреть!
– Далеко – нет?
– Нет. Резину тока купить, у остановки точка, через пару домов. А мой – вот! – я указала рукой, шмыгнув носом. Теперь доверчивую шалавистую дуру играем. В тему – не в тему но прокатывает: байкер смеётся и хлопает по кожаному боку зверины:
– Садись, что ж!
Через пару часов мы уже изрядно навеселе. Пиццу дожрали, вылакали бутылку текилы. Чё было – не знаю. Чё будет – тоже. Но не трахаться не разговаривать явно не… и язык… липкий? А где же эти… как их? А, глюки! Нету. Хе-хе… хе-хе-хе…
– Ах-ха-ха!! – принимаюсь вдруг ржать во весь голос, даже не зная, весело ли мне? И так – до упаду, до бессознания и до смерти Вселенной…
А вот что интересно! Я садистка, или мазохистка? Мне чаще бывает больно, гораздо чаще, чем кому-то из-за меня! Значит, мазохистка. А я этого не хочу!!! Пусть будет больно другим. Значит – садистка. Не знаю… хочу Ветра, прямо сейчас. Сильно, больно, дико и зло.
Потащил её ебать, потащил её ебать
На шифоньер и на кровать
Иди сюда, сука!
Я не хочу!
Зато я хочу!!!
Хорошая сладкая, я люблю тебя, блядь, блядь…..
Обыкновенный сексизм…5
– Гоблин, а хочешь, поцелуемся, ты губами – я ножом! Хочешь – выпрыгни в окно – тогда вместе мы поржём…6
Отойдя слегка, я потащилась в туалет, и наступила на раскрытую тетрадь-дневник на полу. Подняла, заглянула, и когда зрение позволило, прочитала с трудом:
«Поразмыслив, я пришла к выводу, что я все-же больше мазохистка, хоть иногда и приятно подчинять; а ты садист, хоть иногда желаешь унижений. Это же и так видно, по нашему сексу! Я прошу грубости, и тебя это зажигает. Потому мы периодически меняемся ролями. И тем счастливы…»
Дура. Тоже мне, счастье…
Пару недель спустя я перекрасилась снова, на этот раз в тёмно-медовый, с золотистыми прядями, очень клёво к глазам шоколадным. Это мама не вытерпев, дала денег, и отправила в дорогой салон. Я провела там три часа, подрезала волосы под удлинённое карэ, и чёлку добавила. Кр-расота! Выходя, промелькнула мыслишка – а Ветру бы понравилось? Но так вяло и пугливо, мелькнула – и испарилась. Лень и тоска вспоминать про него. Менять надо любовничка. Этот уже – да! – стирается.
Распотрошила счёт свой основательно, пошла домой к себе, звякнула маме, что снова решила пожить самостоятельно.
С байкером мы так и затусовались у меня на хате – трахались, смеялись, пили портвейн и текилу, поедали пиццу и картошку, смотрели порнуху. Катались, курили, и встречая знакомых на вопрос вместе ли мы отвечали, хихикая – «не знаем»! Мы и правда не знали. Угар, сплошной прикольный сон, запой – вместе ли мы? И были ли когда-то Ветер и Ленка? И на универ забила, не задумываясь ни о чём. Телефон положила в дальний угол, батарейка села, и всё, меня не найти! Мама звонила на стационарный – типа, Лена тебя ищет, ну и хер с Леной, я так и сказала. Что подумала на это мама, меня не ебёт. Меня ничего не ебёт. Я даже предохраняться перестала – а это-то всегда очень тщательно блюла. Оставила на заботу Гоблина, пусть сам парится, но не знаю, парился ли он? Нет, наверное, а мне всё равно, я и не спрашиваю. «Хуета рожденная хуйнёй».7 Не родить бы мне, эдакой… Не рожу. Всё нормально. Уга-арр!!
– Какие у тебя глазки красивые, чудо! – прошептал Ветер, обняв меня, и пытаясь поцеловать. Я отворачиваюсь. Романтика? Хе, не на того нарвались, чтобы верить в эту чувственность, эту нежность. Да он прямо-таки влюблён! Можно было бы и так подумать. Да я больше всех на свете хочу верить в это!! Слезы уже душат душу. Чёрт, чёрт! Какая он дрянь всё же! Без него практически не плачу, даже от злости и отчаяния, ни-ког-да! Только «когда за эту вот хуйню мне сдохнуть очень хочется…»8
– Скажи-ка, миленький, а почему ты со мной трахаешься, а любишь Гдетыгдеты? Нет, я понимаю, нечего вроде бы объяснять, но всё же! Уж ты-то понимаешь, о чём я!
Он кивает, опуская голову, глядя себе под ноги. Слегка задумывается. Я закуриваю – ненавижу его, себя, Гдеты, и всю эту долбанную жизнь. А ещё говорят, что ничего ни с кем не случится, из того, чего он не хочет. Ну, неужели же я этого хотела, чтобы меня так нагло и откровенно не любили?
– Да, ты знаешь… вот ты всё говоришь – зачем ты всегда всё испортишь? А я всё думаю – почему я не с тобой? Почему тебя трахаю, много, часто и с изуверским удовольствием? Да тебе ещё и нравится. Так? Нравится. Вот, а Гдеты… хотя, нет, мы про тебя сейчас решили поговорить. Так вот. Ты не будешь смеяться, и я скажу. Я тебя люблю, Дика. Не веришь? Чего смеешься?
– Да, нет, плачешь! – не утираюсь, не стоит. Мне не стыдно. И вообще, всё равно не видно, на этом чердаке такая темень. А на улице, наверное, жуть какая холодрыга, снег выпал. Но мы сидим на трубе, даже куртки поснимали.
– А, ну поплачь. Тоже хорошо.
Циничная сука! Вздохнуть больно. Грёбанная правда. Ну, что ещё?
– Так вот. Дикая моя, я тебя люблю. Не стану нудеть – но не так, как ЕЁ, ты сама знаешь. Вообще, для чего я сейчас всё это говорю? У нас же с тобой идеальное взаимопонимание. Я и сам то и дело не понимаю, почему мы не с тобой. Но ответ знаешь и ты, точно так же, как и я! Разве нет?
– Нет.
То ли самое он мне скажет, что я думаю? Настолько ли мы друг друга понимаем, как я полагаю? Больно, аж замираю.
– Ладно, объясню! Всё же стоит выяснить… настолько ли мы друг друга понимаем, как я полагаю…
Что?? Воздух застревает в горле.
– Ты мне – как самое родное существо в мире! Хочешь – убей меня за эти слова! Логичнее логики было бы нам быть с тобой! Но ведь ты – это я! Нам с тобой – то есть мне, если можно говорить «я» о двух людях сразу, а в нашем случае можно! Так вот, мне – этому самому двуполому мне, требуется кто-то… ну, пара! Понимаешь! Мы с тобой – один, а Гдеты – наша пара… ну, то есть, моя! В смысле, если ты и я – это одно Я!
– Блядь, да ты точно законченный урод! – прошептала я, качая в темноте головой. Я верю ему – Господи, за что, почему я ему верю!
– Ты – шиз, придурок! Твоё место в дурке, псих хренов! – ору я, не выдержав распирающей любви и доверия. Я верю, верю – он прав, как бог, как дух святой! Ведь всё так просто и… Вскочила, и побежала прочь, прочь!! Что я делаю? А это уже моя логика. Надо играть, будто я его не понимаю а то вдруг он поверит мне, так же как и я ему? И в то же время, слыша топот его гадов за спиной, чувствуя, что он догоняет, я не бегу так, чтобы действительно убежать. Я жду, что он догонит, и мне очень стыдно, что я его понимаю, а он понимает, что я имею в виду, убегая.
– Да, именно, девочка моя! Вот вместе туда и отправимся! – хватает в темноте, на вылете из окна подъезда – я оказывается, успела спуститься на какой-то этаж, и думала уже выпрыгнуть в окно!
С блаженной болью утыкаюсь ему в грудь, и хохочу. Игра удалась. Он целует меня, мысли расплываются… и я знаю, снова и снова знаю, что ни за что не прыгнула бы, и вид делать не стала, если б он не бежал за мной. Эта пошлая игра. Эта великая актриса Дикая Дика играет лишь для него! Как он целуется, хоть подохнуть – лишь бы на последок он ещё поцеловал…
Но в то же время, – думаю я, успокоившись в его объятьях, сидя на теплой трубе – хоть и страшно признаться, но меня устраивает, наша любовь втроём, вернее «вдвоём», раз уж мы оба считаем себя одним Я. Ветер меня упорно ломает, чтобы я призналась себе, научилась бесстыдно признаваться себе в самой себе, в том, что мне действительно нравится. Нравится мне,а не той, кого я ломаю, и уже закостенело привыкла выламывать перед всеми и собой. Привычки, воспитание, окружение, общество… а вот он отлежал в дурке, и именно за то, что не хотел, вернее не умел как-то ломаться, и в первую очередь перед самим собой. Пусть вся эта его правда не был никакой и никогда правдой, она была ею. Он не врал себе, он врал всем. А врачи догадались, что он себе не врёт, и это называлось шизофренией с каким-то там синдромом, я постоянно забываю, сложно выговорить. Это сначала, а потом ещё добавили. Сколько у него теперь степень – я не знаю, он не говорит – я не спрашиваю. Боже, какой я шок испытала, сколько боли вынесла, как корила себя, и раздумывала без конца – можно ли допускать такую бесстыжесть, так откровенно быть? Носить кучу масок при себе, но всегда быть голым под тонкой кожурочкой, и так ловко этой шкуркой пользоваться, что никто и не увидит в упор, что ты голый под ней, что вот она – душа твоя, совсем—совсем близко! И показывать её только тем, кому хочешь показать. Зато и обидеть кто угодно может, но – в чём главная фишка Ветра – кто угоден ему, тот и обидит. Он сам решает, на кого обижаться! Боже, я недолго этому училась, меня так увлекло быть самим своим, и действительно жить, играя. Ах, как он это совмещает! Я благодарна судьбе, что он встретился мне! Пипец просто, да невозможно было не встретить! И слава Богу, не поздно! А то ведь как бывает – встречают, и хотели бы научиться снова быть у этого Встреченного, но настолько закостенели, что всё… «И что тебе останется вместо мечты? Ухаживать за нею, поливая цветы…»9