Дик известен своей привычкой мельтешить. Он вставал, садился и вставал.
— Хороший совет, Рудольф. Есть определенные «можно» и «нельзя». Нельзя выглядеть, будто хочешь быть остроумной или умной. У Карсона это работает. У Летттермана — нет.
Я устало улыбнулась Руди. Длинная сигарета почти истекала дымом, свет, падающий на диван, был таким ярким.
— Карсон подыгрывает, — сказал муж, — Карсон до сих пор искренний.
— Искренность больше не в моде, — сказал Дик. — Теперь тех, кто искренен, высмеивают.
— Или тех, кто кажется искренним, кто считает себя искренним, как сказал бы Леттерман, — добавил муж.
— Хорошо сказано, — сказал Дик, смеривая меня взглядом. Рот маленький, голова большая и круглая, одно колено задрано, локоть на колене, нога на подлокотнике другого тонкого стального кресла, кошка кружилась ленивой восьмеркой вокруг его ноги на полу. — Это кардинальный грех на Late Night. Это Адидасова пята каждого гостя, которого он изничтожает, — он сделал глоток. — Просто помни об этом.
— Думаю, вот в чем суть: думаю, главное — казаться тем, кто все это знает, — сказал муж, сплевывая осколок льда в ладонь. Кошка Дика подошла и принюхалась ко льду. Пока я безучастно наблюдала за мужем, жар вытянутых пальцев превращал осколок в воду. Кошка чихнула.
Я разгладила голубое платье.
— Что я хочу знать, так это будет ли он меня высмеивать за рекламу сосисок? — сказала я Дику. Как минимум это действительно меня беспокоило. Люди из «Оскар Майер» в течение всех переговоров и кампании вели себя замечательно, и мне казалось, что у нас получилась хорошая, честная, привлекательная реклама для продукта, который не претендует ни на что большее, чем нечто случайное и забавное. Мне не хотелось, чтобы сосиски из-за меня выглядели смехотворно; не хотела, чтобы казалось, будто я проституировала имя, лицо и таланты «Оскару Майеру». — То есть зайдет ли он дальше шуток? Надругается над этим?
— Нет, если ты его опередишь! — хором сказали Руди и Дик, переглянувшись. Они засмеялись. Они шутили. Я засмеялась. Дик отвернулся и налил себе еще немного. Я отпила из своего стакана. Лед в коле стучал по зубам.
— Только так все и можно разрядить, — сказал Дик.
Муж раздавил сигарету.
— Надругайся над собой, пока не надругался он, — протянул стакан Дику.
— Постарайся сделать вид, будто смеешься над собой, но при этом оставайся все понимающей и ироничной, — большая бутылка булькнула, когда Дик вновь наполнил стакан Руди.
Я спросила, нормально ли, если я приму третинку Ксанакса.
— Другими словами, кажись такой же, каким Леттерман кажется на «Леттермане», — взмахнул рукой Дик, как бы подводя итог, и вернулся на диван. — Смейся как-то так без эмоций. Играй, будто знаешь с рождения, что все на свете — клишированно и раздуто и бессмысленно и абсурдно, и в этом-то весь прикол.
— Но я же совсем не такая.
Кошка зевнула.
— Даже когда играю, я не такая, — сказала я, переводя взгляд с одного на другого.
— Да, — сказал Дик, наклоняясь ко мне и плеснув немного рома на кубики льда в стакане, покрытые пеной колы.
— Конечно, ты не такая, — сказал муж, поднимая очки. Когда он нервничает, всегда трет красные вмятинки, которые остаются от очков на носу. Такая привычка. — Вот почему все серьезно. Стоит тебе только показать свою прелестную попку рядом со студией Late Night — над ней тут же адски надругаются. — он слегка постучал сигаретой, глядя на Дика.
— Она хотя бы прекрасно выглядит, — сказал с улыбкой Дик. Он дотронулся до острого маленького ротика, его выражение выдало в нем то, что показалось мне нежностью. Ко мне? Мы даже не особо близки. Не то что с его женой. Алкоголь на вкус отдавал дымом. Я закрыла глаза. Я устала, запуталась и нервничала; еще я немного злилась. Посмотрела на часы, которые получила на день рождения.
Я женщина, которая любит демонстрировать свои чувства, а не скрывать их; просто так полезней для здоровья. Я сказала Дику, что когда беседовала с Чармян, та сказала, будто Дэвид Леттерман немножко застенчивый, но в целом приятный человек. Я им напомнила, что я профессионал, была на трех Карсонах, Каветте, Донахью, и чувствовала, что знаю, как правильно появиться. Сказала, что если я и нервничаю, то это виноват муж, а теперь и Дик; и что я очень хочу либо тишины, либо Ксанакса, либо конструктивного, дружеского совета, который не требует быть искусственной, или пустой, или до такой степени настороже, что лишит всего веселья того, что, если свести к сути, не больше чем веселое интервью.
Дик, слушая, очень терпеливо улыбался. Руди набирал помощника режиссера. Дик проинструктировал Руди сказать мне, что незачем спускаться для грима раньше 17:30: сегодняшний монолог длинный и запутанный, и передо мной еще покажут очередной скетч о досуге другого руководителя NBC.
Муж начал обсуждать доверие и как оно соотносится с осведомленностью.
Оказалось, что одна из стен в кабинете Дика автоматически отодвигалась, открывая несколько рядов мониторов, передающих NBC. Под декорациями студии местного прогноза погоды и эфиров Live at Five от 22 марта начиналась запись первой рубрики Late Night. Диктор в свитере с воротником зачитывал в старомодный микрофон, похожий на электрическую бритву с нимбом:
— Дамы и господа, — сказал он. — Человек, который даже сейчас проверяет свою ширинку: ДЭВИД ЛЕТТЕРМАН.
Раздались бурные овации; камера сделала наезд и показала крупный план студийного знака «Аплодисменты». На всех мониторах появились слова «Кам. аплодисментов Late Night». Слова то появлялись, то исчезали, пока аудитория бурно приветствовала ведущего. Дэвид Леттерман появился из ниоткуда, одетый в омерзительную куртку яхтсмена и кроссовки.
— Какие зрители, — сказал он.
Я толкла пальцами пену Пепси и хорошего рома на льду. Палец оставил заметную полоску на темном пухе.
— Я правда думаю, что это необязательно, Руди.
— Верь нам, Сью.
— Дик, ну скажи ему, — повернулась я.
— Проверка, — сказал Дик.
Дик стоял у широкого окна комнаты, которое теперь не пропускало прямого света. Окно выходило на юг; я видела под нами крыши, ощетинившиеся антеннами. У Дика было какое-то передающее устройство, достаточно компактное, чтобы уместилось в руке. Муж наклонил голову и поднял большой палец, когда Дик проверял сигнал. Маленький наушник в ухе Руди изначально создавался, чтобы спортивные комментаторы могли получать указания и самую свежую информацию, не прекращая говорить. Муж иногда пользовался трансмиттером на съемках Saturday Night Live, пока не принял решение покинуть коммерческое телевидение. Он вытащил наушник и поскреб его носовым платком.
Наушник должен был быть, по идее, цвета плоти, но был скорее цвета протеза. Я решительно заявила, что не желаю носить наушник свиного оттенка и принимать мужнины указания не быть искренней.
— Нет, — поправил муж, — быть неискренней.
— Это совсем другое дело, — сказал Дик, пытаясь разобраться в инструкции к трансмиттеру, которая была по большей части на корейском.
Но мне хотелось быть одновременно остроумной и расслабленной и наконец спуститься в студию и со всем покончить. Я хотела Ксанакс.
Так мы с мужем начали переговоры.
— Спасибо, — сказал Пол Шэффер залу. — Спасибо вам большое.
Я смеялась в закулисье, в длинных, зазубренных тенях, которые создавал свет с разных углов. Раздались аплодисменты Шэфферу. Камера вновь показала знак «Аплодисменты».
С расстояния волосы Леттермана чем-то напоминали, как мне показалось, шлем. Они казались плотными и очень твердыми. Он вставлял карточки с текстом в щербинку между передних зубов и наигрывал на них. Он с помощниками быстро представил список десяти лекарств, рецептурных и нет, которые, как заявил Леттерман, «коварно» напоминали известные сладости. Для сравнения он показывал их рядом. Действительно, Адвил выглядел точно как оранжевые M&M's. Мотрин, при правильном свете, был SweetTarts. Вид ингибиторов МАО под названием Нардил выглядел точно как маленькие светло-коричневые Ред Хотс, которые все мы ели в детстве.
— Жутко или как? — спросил Леттерман Пола Шэффера.
А причудливые таблетки успокаивающего средства Ксанакс должны были напоминать миниатюрные версии тех ужасных мягких розово-оранжевых конфет в виде арахиса, которые все везде видели, но никто не признавался, что пробовал.
Я в конце концов добилась от мужа Ксанакса. Это было предложение Дика. Я коснулась уха и надавила на наушник, чтобы его не было видно. Поправила выбившуюся прядь над ухом. Я серьезно подумывала вынуть наушник.
Муж знал человеческую психологию.
— Сделка есть сделка, — зудел он мне в ухо.
Мой юный напыщенный ассистент сказал, что я буду вторым гостем выпуска «Late Night с Дэвидом Леттерманом» от 22 марта. Первым появится главный координатор NBC Sports, который сядет в центре круга из динамита, для прикола. Также в списке был самопровозглашенный король продаж кухонных приборов.
Мы просмотрели ветеринарную короткометражку про диспепсию у свиней.
— Итак, ваша работа осталась незамеченной кинокритиками, — сказал на записи Леттерман режиссеру фильма, ветеринару из Арканзаса, который паниковал во время интервью, потому что, как утверждал далекий электрический голос в наушнике, не понимал, быть серьезным с Леттерманом в беседе о труде всей жизни или нет.
Главный координатор NBC Sports, оказывается, лепил идеальные кольца из бризантных взрывчатых веществ, выносил на задний двор и сидел внутри взрывов; такое хобби. Дэвид Леттерман попросил руководителя NBC кое-что прояснить: обрамленный вакуумом, точно в центре идеального круга взрывчатки человек оставался в полной безопасности, как в оке шторма; но если хотя бы одна палка динамита в кольце окажется дефектной, взрыв, в теории, может убить руководителя?
— Убьет? — повторял Леттерман, оглядываясь на Пола Шэффера и посмеиваясь.
Руководитель сказал, что большевики применяли подобные круги динамита для церемониальных «казней» русских дворян, которых на самом деле хотели пощадить; это древняя и освященная веками иллюзия. Мне показалось, что он выглядел довольно уточненным человеком, и пришла к выводу, что здравый смысл не играет никакой роли в выборе мужских хобби.
Ожидая своего появления, я представляла себе координатора в точном центре на его заднем дворе в Вестчестере, целого, в безопасности, пока вокруг кружат волны сотрясающего мир динамита. Представляла что-то торнадическое, розового цвета — потому что динамит, лежавший на сцене, был розовым.
Но реальный взрыв оказался серым. Он оказался разочаровывающее быстрым и звучал плоско, хотя я и рассмеялась, когда Леттерман заявил, что они случайно не записали взрыв и координатору NBC Sports, который выглядел так, будто бог отвесил ему затрещину, придется все повторить. На секунду координатору показалось, что Леттерман говорит всерьез.
— Вот видишь, — сказал Дик, когда меня позвали на грим, — он просто не может быть серьезным, Сьюзан. Он миллионер, который носит кроссовки.
— Вот так посмотришь на него, — сказал муж, наклонившись проверить холодную розовую затычку в моем ухе, — и представляешь целую страну, которая смотрит шоу и подмигивает друг другу.
— Так что и ты иди и подмигивай, — сказал Дик ободряюще. Я посмотрела на его рот, голову и кошку. — Забудь все правила появления на ток-шоу. Именно над этими правилами он и смеется больше всего. — глаза Дика стали холоднее. — Он зарабатывает, высмеивая именно то, благодаря чему может зарабатывать и высмеивать.
— Ну, в индустрии уже довольно давно царят отцеубийственные настроения по отношению к правилам, — сказал муж, пока мы ждали в лифте. — Уж конечно, не он это изобрел.
Дик зажег ему сигарету, благожелательно улыбнулся. Мы оба понимали, что имеет в виду Руди. Ксанакс наконец подействовал и мне стало хорошо. Я чувствовала, что готова появиться.
— Можно сказать, тут то же самое, что и на Saturday Night Live, — сказал Дик. — Тот же феномен. Дешевые декорации, которые должны казаться еще дешевле, чем есть. Хулиганская, чуть ли не домашняя съемка, реквизит с детской площадки, вроде «обезьяньей камеры», «трилл-камеры» или конусов из низкокачественного маше. Late Night, S.N.L. — это все анти-шоу.
Мы стояли у стенки огромного бесшумного лифта. Казалось, мы не двигаемся. Он был как обычная комната. Руди нажал шесть. В обоих ушах у меня трещало. Дик говорил размеренно, как будто я недопонимала.
— Но даже если шоу — анти-шоу, если оно хит — значит, все равно шоу, — сказал Дик. Он приподнял кошке голову и почесал ей шейку.
— Так что просто представь, под каким напряжением этот сукин сын, — пробормотал муж.
Дик холодно улыбнулся, не глядя на Руди.
У моего мужа иностранный сорт сигарет, такой, при котором все чувствуют, как что-то горит. Сигарета шипела, трещала и вспыхивала, пока он затягивался, не отводя взгляда от бывшего начальника. Дик смотрел на меня.
— Помнишь, какие на SNL были прекрасные пародии на рекламу, когда шоу только открылось, Сьюзан? Такие прекрасные пародии, что даже приходилось на секунду задуматься, чтобы понять, что это пародия, а не собственно реклама? И каким хитом были те анти-рекламы? И что случилось потом? — спросил меня Дик. Я промолчала. Дик любил задавать вопросы и сам на них отвечать. Мы прибыли на этаж Леттермана. Мы с Руди вышли за ним.
— А случилось, — сказал он через плечо, — что спонсоры стали ставить в SNL рекламы, которые были почти как пародии на рекламы, так что приходилось задуматься, чтобы понять, что изначально это именно реклама. Так что спонсоры вдруг обеспечили, что огромные аудитории смотрели ролики очень, очень внимательно — в надежде, конечно, что те окажутся пародиями, — секретари и интерны вставали, когда мимо проходили мы с Диком; кошка в его руках зевнула и потянулась.
— Но, — засмеялся Дик, все еще не глядя на моего мужа, — но выходит, что спонсоры повернули шутку с антирекламой против SNL, использовали шутку, чтобы манипулировать аудиторией, хотя над этими манипуляциями изначально и прикалывались те пародии.
Двери студии 6-А были в конце покрытого ковром холла, рядом с огромным постером, на котором был изображен Дэвид Леттерман, фотографирующий того, кто будет фотографировать постер.
— Так что вопрос, казаться таким или иным, на подобных шоу даже не встает, — сказал Руди, сбивая пепел, не глядя на Дика.
— Разве то были не прекрасные деньки, а? — прошептал Дик в ухо кошки, ткнувшись в нее носом.
Запертые студийные двери приглушали шум большого оживления. Дик ввел код на освещенной панели у постера с Леттерманом. Они с Руди возвращались наверх, чтобы наблюдать из кабинета Дика, где стена мониторов обеспечит им сразу несколько ракурсов меня.
— Просто играй, и все, — сказал муж, убирая прядь волос с моего уха. Коснулся моей щеки. — Ты талантливая и многогранная актриса.
И Дик, двигая белой лапкой кошки, изображая прощание, сказал:
— И она воистину актриса, Рудольф. Если будешь ей помогать, мы все развернем, как надо.
— И она это оценит, сэр. Больше, чем ей сейчас кажется.
— То есть я должна быть чем-то вроде анти-гостя? — сказала я.
— Ужасно рад тебя видеть, — вот что сказал мне Дэвид Леттерман. Я уже проследовала после своей подводки на сцену; освитеренный ассистент провел меня под локоть и тут же мягко отшелушился, когда я вышла на свет.
— Ужасно, не, гротескно приятно тебя видеть, — сказал Леттерман.
— Сканирует на предмет претенциозности, — проскрипело в ухе, — полных карманов наивного самомнения. Чего-нибудь, что можно подколоть. Чего угодно.
— Д-да, — протянула я Дэвиду Леттерману. Зевнула, рассеяно коснувшись уха.
Вблизи он выглядел угнетающе молодым. Самое большее тридцать пять. Он поздравил меня с продлением сериала на сезон, номинацией на Эмми и сказал, что сеть отлично справилась с моей неожиданной беременностью на третий год сериала, показывая меня только за визуальными препятствиями и выше пояса целых 13 серий подряд.