заметили ее. Когда они умолкли, Маша сказала:
- А путешественница открыла штампованных мальчишек.
- Ба, да она наблюдательная!
- Если у вас и мысли одинаковые, то путешественнице надо возвращаться на
вокзал.
- Явление! - опять изумился сивый.
И все снова весело загалдели.
Их дружелюбие не понравилось Маше. Какие-то задорные мамсики.
Подначила их, а они, как говорит Митька, мирно отреагировали.
- Ты не теряйся, девушка.
- Перед кем теряться-то?
- Ершистые в вашей местности девчонки. Что за местность, не скажешь?
- Урал.
- Владька, твоя землячка.
Паренек с черной челкой, которого сивый назвал Владькой, кивнул головой.
- Деревня? Город?
- Железнодольск.
- Владька, слышишь? Из твоего города.
Губы Владьки дрогнули, но не отворились. Подумала: «Странный или
задавака».
- Он пришел в мир, чтобы стать новым Галуа. Ты не удивляйся, что он не
сразу обрадовался землячке. У него не человеческое направление ума, а
математическое.
Владька шевельнул уголком рта. То ли возмутился, то ли улыбнулся. Руль
его велосипеда был обмотан синей изоляцией. Владька сжал рога руля и как бы
навинчивал кулаки на них, пригоняя изоляцию.
Больше Маше не захотелось дерзить, но в душе она не удержалась от
насмешки над Владькой: «Занятное ты существо!» - и над сивым: «Ты, наверно,
общественный организатор с ясельного возраста?»
Облако, полившее рощу, двигалось на город, оно напоминало, таща
скособоченные волокна дождя, медузу. Это заметил сивый. Он же
полюбопытствовал, к кому путешественница приехала, однако она не ответила и
спросила, куда они держат путь. Они ехали на пристань. Маша сказала, что и ей
туда. Сивый предложил довезти ее на раме. Она ездила на раме со знакомыми
мальчишками. Прямо отказаться не посмела: если бы на багажнике, то поехала
бы. Багажник только на Владькином велосипеде. Понятно, что Владька лишь
шевельнет губами, и пойми его, согласен везти или не согласен.
- Мне не привыкать, - неожиданно заговорил Владька. - Дома приходилось
сестру в музыкальную школу возить.
За рощей начинался город. Он был старинный, рубленый, резной. Тротуары
дощатые. Она удивилась и едва не свалила велосипед, заметив, как меж
прогнувшимися плахами фыркнула рыжая вода на ноги толстой гордой даме.
Фыркнула вода, потом Маша фыркнула, и Владьке чудом удалось удержать
равновесие.
С холма, от обколупанной церкви, из колокольни которой высунулась, будто
храбрящаяся девчонка, перистая рябина, Маша увидела горизонт,
хромированный зноем, перед горизонтом - синие наплывы хвойных лесов.
Велосипед понесся вниз. Открывались, стремительно переходя в близь, дали:
осинники, голубень льнов, картофельные поля, пресное море; при впадении в
море перекрещивались две реки.
У берега стояли какие-то дворцы. Самый большой дворец был зеленый,
средний - розовый, маленький - голубой. Наверно, дворцы водного спорта?
Зеленый для взрослых, розовый для молодежи, голубой для детей. Ох нет, это не
дворцы водного спорта. Возле зеленого - баржа. На барже - кран. Напоминает
австралийскую птицу киви. Возле розового - теплоход. Возле голубого -
суденышки, похожие на перевернутых жуков. Буксиры, что ли?
Владька, конечно, знает, что за строения - зеленое, розовое, голубое.
- Дебаркадеры.
- Не слыхала. Может, дебаркатеры? Они ведь на плаву.
- Повторяю по слогам. Де-бар-ка-де-ры. Проще - плавучие пристани.
- Усвоено.
Сивый впритык подъехал к перилам широкого настила, проложенного на
борт зеленого дебаркадера, и уперся ногой в землю, подколеньем другой ноги
прихватил раму велосипеда. То же сделала ватага, лишь Владьке пришлось
соскочить и пробежать, останавливая велосипед.
Не меняя картинных поз, мальчишки глядели, как высыпали, трусили,
шагали, брели на пристань пассажиры. Едва людской поток схлынул, сивый
сказал, что как земляк Владька обязан сопровождать девушку в прогулке по
берегу, а к вечеру должен доставить на квартиру ее родственников.
Владька что-то буркнул и, наверно, чтобы ни мальчишки, ни Маша не
рассмотрели выражения его лица, стал сверху вниз приглаживать пятерней
челку и проволок пальцы до самого подбородка.
Маша пошла к дебаркадеру. Для блезиру весело размахивала фибровым
чемоданчиком. Слышала, как они отъезжали. Не обернулась. Встала рядом с
цыганом, который, лежа грудью на перилах, следил за поплавком, качавшимся
среди подсолнечной лузги. На отмели барахтались цыганята. Над ними
провисала цепь, протянутая от дебаркадера к огромному якорю, больше чем
наполовину врытому в берег - торчат из земли рог да кольцо. Около якоря спал
спиной к небу богатырь в броднях, прорезиненных штанах, в тельняшке. Чуть
повыше, по гальчатой тропке, ходила девушка в белом платье. Она все смотрела
туда, где сливались реки.
Сверху, из ресторанного окна, время от времени басил толстяк с фиолетово-
свекольными щеками:
- Вербованные из Грузии, соберитесь в комнате отдыха в час дня.
Вдоль многолюдной, пышущей жаром очереди в билетную кассу слонялся,
плача и жалуясь, пьяный длинношеий старик:
- В пятьдесят шестом начали выживать. Так и выжили. Терпенья не хватило.
И никакой на них управы. На погибель свою на Север еду.
От всего того, что наблюдала, у Маши вдруг сладко заныло в груди. Почему-
то захотелось никуда не уходить с пристани, запоминать людей, которых увидит,
и узнавать, кто они, куда собираются плыть и по каким причинам. Она
почувствовала, что в ней произошло загадочное, но радостное изменение:
словно она видела мир сквозь послесонную дымку, теперь эта дымка развеялась
то ли от веселого парного утренника, то ли от вспышек солнца на воде.
Пристально посмотрела на цыгана, он не шевельнулся и не моргнул с того
мгновения, когда остановилась рядом. Неужели весь сосредоточен на поплавке?
Может, он только уставился на поплавок, а сам о чем-нибудь размечтался? Или
ему просто захотелось понять, для чего он плавает и ездит, зачем он и цыганята,
брызгающиеся на отмели, нужны на земле? Или, может, думает о том, что никто
и нигде не понимает цыганской души, и потому ему кажется, что жизнь глупа и
жестока. Едва Маша перестала гадать о том, чем поглощен цыган, как
вспомнила об отце («Мечтала о встрече с ним, а сама же оттягиваю»), о Владьке
(«Неужели из такого буки получится ученый?»).
Маше не верилось, что мужчина, принявший у нее чемодан и застенчиво
пригласивший войти в комнату, ее отец. Отец бы рассиял. Отец бы обнял и
поцеловал. Кроме того, ее отец - высок, а этот человек среднего роста. Да и
вообще он ничем не походит на того отца, каким создало его ее воображение: ни
ртутно-седых прядей в волосах, ни умных глаз, в которых никогда не убудет
печаль - столько горя и смертей видел во время войны. И вид не инженерский.
Мама говорила: «Папка твой рабочий, но взглянешь на него и подумаешь -
закончил металлургический институт и работает где-нибудь на мартене».
Преувеличила мама, еще как преувеличила. И ничем он не отличается от
семейных немолодых рабочих с нашего комбината: кирзовые сапоги, темные
брюки, вельветка с «молнией». И лицо как у всякого, кто работает в горячем
цеху: цветом напоминает красную медь, окислившуюся от дождей, ветров и
солнца. В одном он схож с тем отцом, о котором рассказывала мама: канавка на
подбородке. И эта канавка нравится Маше - от нее подбородок мужественный и
словно зубилом вырублен из чугуна.
- Не помнишь меня? - спросил отец.
У окна, держа на спицах шерстяное рябиновое вязанье, сидела молодая
полная женщина. Щеки алые, как будто она только что отошла от раскаленной
докрасна плиты. Шея до того свежа, что заметно ее мерцанье.
- Где упомнить? Игорешке пять доходит. . Сколько тебе, Машенька, было,
когда он уехал от вас?
- Мама говорила - три.
- Вот и упомни тебя.
Маше стало жалко мать: бледная, верней желтая, усталая, пожилая. Ей вдруг
захотелось бежать, бежать из этого дома и никогда сюда не возвращаться. Но она
сдержала себя. А отец сказал:
- Крохой, Маша, ты страшненькая была. Не гадал, не думал, что ты
выправишься... Красавицей сделалась! Лиза, скажи, а?!
- Ты бы не внушал дочке, чего не нужно. Возьмет да вберет в голову что-
нибудь такое. Рано ей собой любоваться. Ой, что же мы, Машенька, и не
спросим, как ты добиралась.
- До Домодедова на самолете Ил-18.
- И не забоялась?
- Не. С аэродрома до Москвы электричкой. До вас на тепловозе.
- Вот и ладно. Только надо было известить... Встретили бы. Такси взяли.
- Я люблю ездить на пешкомобиле.
Константин Васильевич, застенчиво смотревший на дочь, улыбнулся.
- Самый надежный транспорт.
Он потер о вельветку руку и словно положил на воздух перед Машей.
- С приездом, девочка.
Потянул было дочь к себе, но вдруг насупился, затоптался на месте.
Немного погодя поднес ее ладонь к глазам, углядел на ней белый зигзаг и
вздохнул:
- Так и осталась метка. Знаешь, от чего?
- Мама рассказывала.
Однажды Маша (было ей годика полтора) несла в тонком стакане воду,
чтобы полить на балконе цветы, упала. Отец собирался на охоту, бросился на
крик, увидел, кровь бьет из ручонки, перехватил запястье шнуром, в охапку ее и
бежать в больницу. Был в болотных сапогах, а бежал как олень. На охоту,
конечно, не поехал. И шибко переживал, пока не зажила ладошка.
Рассказ про этот случай мать заключила возмущением:
- И все-таки бросил! - И, сникая, недоуменно спрашивала саму себя: -
Почему люди меняются?
- Машенька, - сказала Лиза, - ты давай полезай в ванну. Освежишься с пути.
Мы тем временем кое-что сообразим.
Моясь, Маша слышала беготню в квартире и хлопанье дверей. Посмеивалась
над собой: «В честь моего приезда готовится прием. Не хватает только
Георгиевского зала, правительства и космонавтов».
Ей нравилось сиянье широконосого крана, вода, колебания которой
отражались скаканьем зайчиков на стенках ванны, и собственное тело; оно было
легкое, золотеющее от чуточного загара; она рассматривала его, гладила,
чувствовала, как собственный взгляд и эти поглаживания вызывают волнение,
сопровождающееся желанием сжаться в комочек.
Возле двери в комнату ее встретил мальчуган. Он держался за плитку
шоколада, торчавшую из кармана распашонки. Маша догадалась, что это
Игорешка. Подняла его и, заслоняя им лицо, вошла в комнату.
Отец забрал у Маши брата и сказал:
- Не бойся, рабочий класс не сглазит тебя. Сглаз лишь в деревне случается.
Да, Лиза?
Люди, находившиеся в комнате, засмеялись. Наверно, вспомнили какую-то,
рассказанную Лизой, историю про сглаз. Корабельников предполагал, что жена
рассердится, и, когда она ткнула его в бок, охнул и засеменил вокруг стола. Все
опять засмеялись.
Маша села рядом с Лизой, и та объяснила ей, что у них всегда весело
дурачатся в компаниях.
Отчим не любит компаний. Особенно дома. Сходит к магазину, с кем-нибудь
раза три «нарисует» бутылку и припрется чесать кулаки. Хотела сказать об этом
Лизе, но передумала.
Отец поднялся и предложил выпить за Машу.
Гости - подъездные соседи Корабельниковых - загудели, закивали, одобряя
тост. Рыжий худющий машинист коксовыталкивателя Коля Колич - так называла
его Лиза - подошел к Маше со складным алюминиевым стаканчиком,
наполненным водкой.
- Головастая молодежь растет. И ты, должно, толковая. За тебя и за всю
молодежь. Чтобы не выпала на вашу долю война, как на нашу с твоим отцом.
Маша чокнулась с Колей Количем, с отцом, с Лизой и с теми женщинами и
мужчинами, кто дотянулся до ее рюмки. Пить не стала - приложила губы к
рубчатому стеклянному боку. Коля Колич похвалил ее за это и стал
высказываться: дескать, обвиняют современную молодежь, что она пьет, а она
пьет, да не вся - тому примером Константина Васильевича дочка.
Впервые Маша казалась себе взрослой. Никогда раньше не устраивались
ради нее застолья.
Отец следил, чтобы Маша ела. Подкладывал свежих огурчиков, красновато-
перечного карбоната, нарезанного тонкими пластиками, сазаньей икры, которая
похрустывала на зубах рыжими поджарками.
Интересно, если б сейчас рядом сидел Владька, ухаживал бы он за ней? Куда
ему? Галуа... А кто такой Галуа? Надо посмотреть в энциклопедии.
Тут Лиза обнаружила, что Игореша давеча, в коридоре, не отдал сестре
шоколад. Она принялась его журить, но Маша выручила: соврала, что у нее
отвращение к шоколаду.
- Она к шоколадкам не привыкла, - внезапно по-взрослому заявил
пятилетний Игорешка.
Пили часто, как бывает, когда приятный повод и гости дружны и веселы.
Тосты говорили то Коля Колич, то его жена - вахтерша с металлургического
завода, сидевшая за столом в черной суконной гимнастерке.
Тост за знакомство Маши с батькой и Елизаветой. Тост за то, чтобы не
забывать родителей. Про себя Маша добавила: «Чтоб отцы не бросали детей».
Чтоб снижались цены на продукты и товары. Чтоб уладилось с китайцами.
Константин Васильевич отяжелел, сами собой смыкались веки: пять смен
отработал в ночь.
Маша сочувственно спросила его:
- Не пора ли тебе поспать?
- Правильно, - сказала Лиза. - Чего перемогаться? Отдохни. Вечером пойдете
с дочкой на море. Игорешку захватите. Я хозяйством займусь.
Маша не надеялась, что он пойдет спать. По Железнодольску знала: никто из
мужчин не ложится спать, пока в компании не выпивается подчистую вся водка,
а другую уже негде или не на что купить. И велико было ее удивление, что он не
оскорбился, не стал куражиться, не взглянул на початые емкости с
поблескивающей дрожащей «Столичной» и даже сказал:
- Ты меня, дочка, не суди. Уходила меня ночная смена.
- Укатали сивку крутые горки, - сказал Коля Колич и прибавил, весело
повысив голос: - Жизнь, жизнь, хоть бы ты похудшела.
- Иди, папа, иди.
- Лишний раз убедился - сознательный у нас род. Раскопаю, что за
прабабушка с прадедушкой заквасили в нашем роду эту линию, обелиск
поставлю.
Смеясь, Лиза ткнула мужа в плечо.
- Иди, обелиск.
Маша отодвинула стул, чтобы отец мог пройти между столом и комодом в
детскую. Опять удивилась, почему создалось у матери впечатление, что
он лесина.
- Мама все твердила: ты во какой! - она вскинула над собой руку. - Почему?
- Усадка произошла. Старые растут в землю, молодые - в небо. И женился на
низенькой. Подлаживаюсь. Пропорцию надо соблюдать.
Место Константина Васильевича попеременке занимали гости. Первым
подсел к Маше Коля Колич. Тем, что был прост - весь на виду до самого
донышка души, он сразу понравился ей. Коля Колич спросил, думает ли Маша
учиться после десятилетки. Маша собиралась учиться, только пока не решила -
в каком институте. Коля Колич огорчился.
- Я-то подумал - пойдешь на завод. Биметаллическую сетку, к примеру,
ткать, стерженщицей у электрической печи...
Перед тем как увести Колю Колича на прежнее место, охранница в черной
суконной гимнастерке попросила Машу не судить его за докучливость и с
гордостью промолвила:
- Он у меня патриот рабочего класса!
Потом к Маше подсаживались асфальтоукладчица с ладонями, смазанными
зеленкой, слесарь электровозного депо, водопроводчик из доменного цеха,
аккумуляторщица, мотористка транспортера. Они расспрашивали Машу о ней