великолепно делает замки, и так запустил камень ввысь, что на миг потерял его
из вида. Камень падал ребром и набрал стрижиную стремительность. Замок
получился безукоризненный: плиточка вонзилась в воду со звонким звуком и ни
капелькой не брызнулась.
Вверх Маша бросала недалеко и не сумела сделать ни одного такого замка,
который сравнился бы с Владькиным. Это не распаляло ее самолюбия, как
недавно самолюбие Владьки. Напротив, она радовалась, что по замкам не могла
победить тютю, и сказала ему со счастливым изнеможением в голосе:
- Опять квиты!
Владька увидел Константина Васильевича и Игорешку. Они были еще
далеко, но Маша побежала вдоль берега. «Действительно, чокнутая. Чего
удирает? Ну, вошла в противоречие с отцом. Так разве нужно психовать, чтобы
знал весь город», - подумал Владька и стал поджидать Константина
Васильевича.
За мысом, едва Маша обогнула его, возник затон. На песке сох белесый
топляк - долго мок в воде. Затон был гладок, и когда море втискивалось в его
глубину одним из своих течений, он слегка вздувал мельхиоровую поверхность
и успокаивался. Буксиры, катера, шлюпки, баркасы, бросившие в нем якоря,
казалось, уморились в пути и теперь дрыхли всласть. Вблизи от береговой
широкой лиственницы покоилась баржа. На ее корпусе хлопьями висела
ржавчина, лишь лесенка, опущенная до воды, отливала серым железным
блеском.
Маша повязала голову платьем, зажала в зубах ремешки туфель, поплыла к
барже. Лихорадило от мысли, что не успеет спрятаться, поэтому быстро
доплыла до баржи и поднялась по лесенке и стала искать, куда бы юркнуть.
Верх почти всей баржи обозначался круглыми крышками, но они не
открывались - были завинчены. Маша бросилась на корму, над которой
выступала коренастая рубка. Обнаружилась низкая дверца, закрытая на гирьку.
Маша подергала гирьку, та открылась. Через дверцу, тоже по железной лесенке,
Маша спустилась внутрь баржи. Тускло, пыльно, мусорно. Стекла
иллюминаторов начисто выхлестаны, их отверстия заткали пауки. Вставая на
дубовое сиденье, она следила за берегом сквозь тенета. Ни Владька, ни отец с
Игорешей не появлялись. Только сейчас ей стало боязно: вдруг да кто-то
прячется на барже. Из кормовой части, растворив складную дверь, Маша
пробралась в носовую. Отсюда и услышала голоса Владьки, отца и брата. На
миг глянула в иллюминатор. Все трое стояли под лиственницей. Игореша,
хныча, звал отца домой, и отец сказал, что пойдет искать ее в город, а Владька
должен отправиться дальше, на пляж, а оттуда уж, с нею или без нее, в город.
Отец и Игореша карабкались вверх по склону. На самом гребне холма, в
просвете между соснами, они то ли отдыхали, то ли смотрели на затон и
спустились за холм. Владька медленно ступал по кромке берега, рыхлой от
песка. Было понятно, что у него нет никакой охоты заниматься поисками. Он
поднял забытую кем-то книжку, полистал и отшвырнул.
Маша переплыла на берег, весело валялась на песке, довольная тем, что отца
встревожило ее исчезновение, а Владьку угнетает поручение. Посидела на
белом опрокинутом ялике, перевернула его. Вытащила весла, засунутые под
банки, и села в лодку. Чуть наловчилась грести и едва погнала ялик на блеск
медного гудка, торчавшего над буксиром, с холма закричали:
- Э, э, куда?! Поворачивай! Живо!
Она продолжала грести. Тогда парни, спускавшиеся к широкой лиственнице,
пригрозили, что догонят ее на яхте и в наказание окунут в море. Она повернула.
Один из них - бородач с огромным рюкзаком - назвал ее наядой и пригласил
следовать с их романтической экспедицией на Беломорье. Приглашение
прозвучало шутливо. Товарищи бородача, пока он сбрасывал в лодку рюкзак,
ударили веслами, и ялик ходко поплыл, но Маша ответила: а что, мол, если она
согласится пойти с их романтической экспедицией, не передумают они? Бородач
велел табанить, лодка вернулась, под растерянные восклицания парней Маша
села на носовое сиденье, а когда берег начал отступать, выпрыгнула, потому что
увидела Владьку, в испуге бегущего по направлению к ялику.
- Ну, знаешь! - сказал Владька обескураженно. - Я думал, только моя сестра
опирается на подкорку. . Да вы все такие.
Владька полез в гору.
Маша вылила из туфель воду, выкрутила подол и полезла следом за
Владькой. Пролом в березовой роще был черен, в накрапах бурых огней. Где-то
там вокзал и линии, протянувшиеся на Москву.
Она сказала Владьке, что напрасно он искал ее, к отцу она все равно не
пойдет. Он ее оскорбил, поэтому она сядет на товарняк и уедет. Владька кивнул:
дескать, он понял ее и не удерживает. Она глядела, как он уходит, и было у нее
впечатление, что он странный, возможно, даже равнодушный человек.
Ехать Маше расхотелось: представила себе ночь, холод, ветер, оглушающий
ход товарняка, но все-таки пошла на вокзал. Пассажирский поезд на Москву
отправлялся далеко за полночь. Решила ехать на нем. К дивану, на который села,
чтобы скоротать время, подошел мужчина с усиками. Манерно поклонился.
- Могит босточный человэк сесть рядом вами?
Он был выпивши и притворно коверкал речь.
- Прочь! - крикнула Маша. Так однажды крикнула англичанка Татьяна
Петровна, когда возле нее и Маши, улыбаясь, остановился пьяный пижон.
- Босточный человэк - деликатный человэк, - гордо промолвил мужчина и
торопливо ретировался.
Она развеселилась, но скоро ей стало страшно: погаже еще «фрукт» может
попасться в дороге.
Она пригрелась к спинке дивана, думая о минувшем дне. И тут появился
Владька, хмуро махнул ей рукой от междугородного телефона-автомата, и она
встала и поплелась к нему. Поравнявшись с той березой - темные ромбы на
белой коре - где в кругу велосипедистов впервые увидела Владьку, Маша
предупредила его, что ночевать к отцу не пойдет, и он, не оглядываясь, кивнул и
обещал устроить ее у своих родственников.
У «французов», конечно, знали, что она сбежала. Может, они и надоумили
Владьку вернуться за ней? Все они высыпали в прихожую. Она перетрусила:
сейчас начнут совестить. Но, к ее изумлению, никто и не заикнулся о том, что
произошло. Были приветливы, особенно смуглая, миниатюрная Наталья
Федоровна. Она выпроводила из кухни всех, даже Владьку, заставила Машу
выпить кружку молока и уложила в комнате, где стояли два раскладных кресла и
секретер, а на стенах висели огромные фотопейзажи с деревьями и реками. И
совсем она не походила на бывшую миллионершу. Разве что халат на ней был
очень дорогой: из какой-то эластичной ткани с нежными розовыми, как у
шиповника, цветами.
Рано утром Машу разбудила Лиза. Из-за Лизы выглядывал суровый
Игорешка. Лицо у Лизы осунулось, поблекло. Должно быть, не спала ночь. Лиза
отдала Маше ключи, умоляла ее не дурить. Маша оделась и украдкой
выскользнула из квартиры. Возвратилась на улицу Верещагина. Вспомнила
родной Железнодольск. Он представлялся ей как что-то давнее, однажды
виденное и нечетко осевшее в памяти. Это обеспокоило ее. Но еще сильней
встревожило то, что и мать, и учительница Татьяна Петровна, и Митька
Калганов казались какими-то призрачно-зыбкими пятнами, словно никого из
них уже не было на свете.
В комнатах была чистота. Убрала, конечно, Лиза, пока они вчера ужинали на
дебаркадере.
Дома уборка квартиры лежала на Маше. Сейчас бы она уже возила тряпкой
по полу, чтобы отчим не цеплялся к ней за завтраком и не обзывал грязнулей.
Очень это было непривычно, что чистоту в комнатах навел кто-то другой, и в
сердце Маши из-за случайной праздности возникло чувство вины.
Она пересилила эту непрошеную вину: безделье ее гостевое, законное. И
весело вспомнила, как Владьку корежило ее вопросничество.
«Тютя ты тютя! Слишком культурно ты рассуждаешь. Мама с папой
служащие. Какие-нибудь экономисты-финансисты сюсюкают: «Владичка-
гладичка...» Вот ты и сделался тютей. А я жизнерадостная. И хочу быть
выдумщицей. И хочу задавать вопросы. А ты влюбишься в меня. И будешь
ходить за мной, а я буду подсмеиваться над тобой».
От избытка чувств она попрыгала по комнате, проверяя, нет ли в углах
паутины. Потом поставила варить картошку в мундире. Ничего вкусней все-таки
нет. Та же осетрина на вертеле быстро надоест, а картошка в мундире - никогда.
Сегодня не завтрак - объедение: к картошке стрелки лука, холодное молоко,
черный хлеб.
Накрывая на стол, она пела «Аве, Мария», подражая Робертино Лоретти. В
квартиру вошел отец и замер. Маша будто не слыхала, что он пришел, стала петь
громче: пусть слушает. Он долго оставался в прихожей после того, как она
кончила петь и сливала из кастрюли зеленоватую, терпко парящую воду.
В кухне он сказал ей, что его мать была песельницей и способность у Маши,
стало быть, от нее, от бабушки.
Озабочен, даже словно бы пришиблен.
Он сказал, что встретил Колю Колича в подъезде. Коля Колич ходил в
подвальчик выпить пива. Туда же ходил отметиться машинист двересъемочной
машины с их блока коксовых печей, отработавший ночную смену. Он и сообщил
Коле Количу, что старший мастер Трайно, временно исполняющий обязанности
начальника блока, сорвал утром со стенда стенную газету.
Корабельников с неприязнью относился к Трайно, потому что больше всего,
подобно своим товарищам, почитал в человеческих отношениях правду,
непреднамеренность в поступках, скромность. Трайно же скрытничал, хитрил.
Важничая, он высоко драл голову, поворачивал ее вместе с туловищем.
Изображал перед собеседником, будто бы он сосредоточенно мыслит.
Вчера на пути к морю Корабельников пообещал сводить Машу в
краеведческий музей. После встречи с Колей Количем он раздумал идти в музей.
Отказаться от обещания стеснялся. В кои-то лета свиделся с дочкой и вдруг
уйдет в цех, оставив ее на собственное попечение. Однако вместе с тем он не
мог подавить нетерпения, ему хотелось встать и - на трамвай, от проходной, по
заводу, бегом, разыскать Трайно и потребовать, чтобы он вывесил газету.
Он сказал об этом дочери.
- Папа, ты разнервничался... Он что, имеет право?..
- Шиш! Вакуум у него под черепом. Возомнил... Четыре коммуниста в
редколлегии. Редактором Бизин, майор в отставке. Служил в ракетном
подразделении. Трайно с ним не сравняться. Бизин, стало быть, газету написал с
тремя коммунистами, я проверил, как замещаю парторга - как и начальник, он в
отпуске - профорг проверил. И вывесили. А Трайно содрал. Думает: «Ничего,
проглотят». Расколочусь, а добьюсь справедливости.
- Почему он самовольничает? Не уважает вас?
- Уважает?! Да знаешь ли ты, что уважать умеют только люди?
- Не знаю.
- Он на что надеется... Ничего, мол, мне не будет, а начальнику блока угожу.
И вообще, мол, проявлю руководящую бдительность. Кому-то не понравится, а
кто и положительно оценит. .
- Ты не горячись. Ты, папа, успокойся.
- Отпусти ты меня, Маша.
- Почему ты у меня отпрашиваешься? Ты свободный человек. Если от нас с
мамой уехал без спроса, чего в таком-то случае спрашивать.
- Мы же собирались в музей.
- Мама, когда дождалась тебя с войны, собиралась всю жизнь с тобой
прожить... Мало ли на что мы надеемся. Ты как хочешь, так и делаешь.
- Раз я обещал...
- Меня только удивляет. . Ты захотел - уехал, стремишься в цех - уйдешь.
Удивляет только, почему ты возмущаешься против Трайно? Он захотел снять
газету - снял. Чего возмущаться?
- Не одинаковые положения. Я не собирался уезжать. Неожиданная причина
заставила.
- Значит, ты справедливо нас бросил?
- Может быть, справедливо, а может, и по ошибке. Ты-то, ясно, пострадала
ни за что.
- И мама ни за что.
- Ты же ничего не знаешь.
- Я уверена.
- Ты хорошо думаешь о матери. Так и должно быть. И плохо думаешь обо
мне. Иначе и не может быть.
- Я думала плохо о тебе... И не хотела бы больше.
- Я нуждаюсь в твоем уважении.
- Больно быстро ты стал нуждаться в моем уважении. Ты вот не думаешь об
этом, а, может, я здесь, у вас, как в сказке, вышла на развилку трех дорог. На
двух ждет горе, на одной - счастье. Какая дорога счастливая - нет указателя.
- Ты права. Я не думал об этом.
- Обо мне и вообще о нас...
- Каждое поколение в общем-то похоже..
- Верно, но только до нашего поколения.
- Вы что - особенные?
- До нашего поколения люди думали, что они всегда будут жить, а мы
думаем, что на нас может закончиться жизнь.
- Знаю.
- Ты мысль знаешь, а не переживания, не то, как мы думаем и поступаем.
- Пожалуй. Почти не приходится общаться с молодежью.
- Ну, хорошо. Иди в цех, если очень нужно.
- Еще как нужно. Начальник у нас на блоке неудачный. Газета и выступила.
Менять необходимо. Трайно не назначат начальником. Он это понимает. А при
этом начальнике он по существу заворачивает всем блоком. При головастом
начальнике наверняка выйдет ему укорот. Будь воля, Трайно бы за сотню лет не
допустил никаких перемен в коксовании.
- Чем же, не понимаю, плох ваш начальник?
- Обижен природой. Верно, добряк, не наорет на подчиненного, но
производству от этого не легче. Можно бы и не замечать: пусть сам по себе, мы
сами по себе. Не получается. В общем, Бизин расчихвостил начальника в
стенгазете. Ты меня извини, Маша. Я к майору и с ним на блок. Еще сходим в
музей. Не сердись.
По дороге в кинотеатр (Маша обожала первые сеансы: билеты дешевые,
садись где захочешь и не душно) встретила Владьку. Подумала о нем, проходя
под дворовой сосной, и вот он сам. Стоит подумать о том, кого желаешь
встретить, и встретишь!
Владька не подошел к ней, только помахал, как крылышками, полами
куртки.
- Телеграмма. Спешу дать ответ.
За последние годы к Маше на квартиру приносили только, как говорит мать,
смертные телеграммы: замерз дядя Родион и застрелился в армии племянник
Хмыря, которому Хмырь за рюмкой обычно внушал: «Кончай, Семен,
задумываться. Я с одним в школе учился. Он задумывался, задумывался и руки
на себя наложил».
Машино воображение повторяло Владькино лицо. Оно было тревожно. Не
от горя. От чего-то очень радостного, во что не совсем поверилось.
Владька уходил по шоссе. Тротуары были широки, но он шел посреди
шоссе, как милиционер, и автомобили проносились у него с боков.
Внезапно Маша почему-то устала. Ткнулась лбом в ствол березы, теплый,
шершаво-ласковый. Глядела вполглаза на удаляющегося Владьку.
Что с нею? Грустно. Отец? Он, наверно. Она ему сочувствует и вместе с тем
не уверена, что правильно сочувствует, потому что когда Хмырь возмущается
кем-нибудь из цеховых, то и Хмырю сочувствуешь: получается - он во всем
прав, он прекрасный, а цеховые несправедливы, плохи.
Впереди Владьки над асфальтом радужным крылом сверкнула вода. Из
переулка выехал поливальщик, желтая кабина, синяя цистерна. Движется на
Владьку. Удирай! Окатит. Не удирает. Да еще кинулся навстречу поливальщику.
Влетел в перистые струи. Затанцевал. Отряхнулся. И - дальше. Вот тебе и тютя!
Оттолкнулась от березы. Было пошла во двор, но остановилась возле ворот,
крутнулась на каблучке, пошла за Владькой. Не понимала, почему идет за ним,
думала, что он худо подумает о ней, а сама спешила, на мгновения пускаясь в
бег: свернет куда-нибудь и потеряется.