С виду Владька не был удивлен, когда она появилась рядом с ним.
Он показал глазами на табурет, и Маша села.
Владька вел себя так, как будто еще давеча догадался, что она придет на
почту, и как будто ему было все равно, что она пришла.
Поведение каждого человека Маша сопоставляла со своим, и если он
поступал не так, как поступала она или бы поступила, то этот человек вызывал у
нее настороженность. А если же он поступал, по представлению Маши, плохо,
она, мигом теряя к нему уважение или привязанность, начинала думать, что он
таким и будет всегда. Механизм ее сознания сработал по-обычному, как только
Владька нагнулся к оконцу. Если Маша чувствовала себя оскорбленной, она как
бы впадала в полузабытье: все ей виделось в дымке, звуки докатывались пухово,
хотелось, чтобы отчужденность, наступившая в тебе, продлилась подольше.
Чаще всего это состояние овладевало Машей, когда Хмырь, придравшись к
чему-нибудь, лаял ее, а мать защищала, и оба то и дело обращались за помощью,
доказывая свою правоту, к свидетельской половине семьи (старуха, деверь,
сестра Хмыря), те втравливались в препирательства, и заводилась свара, от
которой только и спасенье было, что в дремотной отстраненности.
В такой же отстраненности Маша поднялась с табурета, едва Владька
приблизился к столу, обклеенному черным пластиком, а потом брела сквозь
марево над тротуарным гудроном. Владька заговорил. У него был
торжественный тон, даже ликующий. Зимой он занял третье место на
Всероссийской математической олимпиаде, и потому сегодня телеграммой из
Московского университета его вызывали на общесоюзный семинар самых
талантливых математиков-школьников. Ему посчастливится слушать лекции
академиков и профессоров о дифференциальных и интегральных уравнениях, по
топологии, по теории вероятностей, теории групп, возможно, и по теории игр.
По характеру Владька Торопчин был молчалив. Он предпочитал сдержанно
относиться к собственным успехам, несмотря на то, что слыл в родном городе
вундеркиндом. Сказывалось влияние бабушки, Ольги Андреевны, нет-нет и
замечавшей, что его морочит гонор. Привычка окорачивать себя: «Ишь,
выпячивается» - не всегда доставляла Владьке удовольствие. Время от времени
он стервенел от потребности в похвальбе и до того хвастал своей якобы
гениальностью, что смущал сестру Лену, любившую поговорить о том, что ее
старший брат будет великим ученым.
Возвращение из состояния самохвальства обычно стоило Владьке тяжелого
раскаяния. Теперь он еле сдержался, чтобы не закричать от презрения к себе.
Ведь до чего разбахвалился перед девчонкой: утверждал, что будет двигать
одновременно, подобно Канту, развитие математики и философии, а возможно и
космогонии. Не мечтал, не выдвигал в качестве идеала - утверждал. Чем сильнее
Владьку коробила собственная недавняя похвальба, тем острей он испытывал
свою вину перед Машей. Он был слишком чист, чтобы в минуты раскаяния
оправдывать себя.
Когда он осекся и замолчал, Маша в недоумении от его перемен посмотрела
в покаянное лицо Владьки.
- Я виноват, - сказал он, - виноват. . Я о себе да о себе. В сущности, я
оскорбил всех способных людей. Все думают, что я счастливый. Я больной. У
меня мания величия. Однажды вот так же хвастал, Лена расстроилась. Кот на
софе сидел. Рыж звали его. Лена наклонилась к нему и сказала грустно-грустно:
«Хорошо тебе, Рыж, ты не думаешь, что ты гениален!»
Маша улыбнулась. Теперь ей казалась блажью обида на Владьку за то, что
он, торопясь на почту, не остановился. Она сама, получив письмо отца, бежала к
матери, не замечая никого, а вот Владька ее заметил.
- Маразм. Самому странно. Был я, и вдруг словно не я. Находит. . Ты пришла
на почту просто так?
- Не просто так.
- С отцом опять повздорила?
- С ним у меня уже почти шоколадные отношения. Я за тобой пошла.
- Из-за чего ты обиделась на отца?
- Вопросничество?!
- Отомстила.
- Мне неприятно, если кто сильно кается.
- У тебя феноменальная доброта.
- А я на теплоходах не ездила.
- Вверх по реке или вниз по морю?
- Ни вверх, ни вниз. А где красивее?
- На реке.
- Поехали.
- К обеду возвратимся?
- К вечеру.
- В семье Торопчиных принято докладываться, куда идешь и едешь.
- А у нас в семье, я про железнодольскую, не принято докладываться. Долго
проходишь - взбучка. Поехали. Потеряют, а мы найдемся.
До того счастливой почувствовала себя Маша, оказавшись на теплоходе, что
ее даже оторопь взяла. От природы Маша была боевая девчонка, поэтому она
быстро преодолела радостное замешательство и пустилась в путешествие по
теплоходу.
Владька весело сновал за ней вдоль бортовых поручней, по салонам смеялся
в ладони, когда она, округляя глаза, дивилась разнице между магазинными
ценами и теми, что были в буфете.
Владька разыскал ее на носу. Маша наблюдала за мальчишкой. Мальчишка
таился среди механизмов для подъема якоря, целясь пластмассовым пистолетом
по объемистым деревянным домам, осевшим на косогор и казавшимся
брюхатыми.
- Мило играет, - шепнула Владьке Маша.
- Инстинкт убийства, - возразил Владька.
- Чего?!
- Удовлетворяет инстинкт убийства.
- Не надо, Владик.
Появившаяся на носу старуха с похрюкивающим в заспинном мешке
поросенком тыкала мальчишку взашей, приговаривала, гневливо придыхая, что
он, лешак картофельный, так и норовит накликать войну.
Наползал холм. По краю он был обвален волнами. Ярко желтел яр. Под ним
колготились бревна.
Прибежала приземистая женщина в комбинезоне, вращением лебедочной
ручки начала опускать тяжелые сходни. Теплоход вкрадчиво толкнулся в дно,
сходни - в зыбящиеся бревна. Мальчик и старуха, сбежав по сходням,
проскочили по бревнам на тропинку, состругивали глину каблуками, карабкаясь
в небо. Маша вдруг огорчилась, что старуха и мальчик, поднимающиеся в свой
крутой поселок, сошли, будто они были ей родные и теперь она никогда не
свидится с ними.
Судно отплыло от яра. Женщина принялась крутить ручку лебедки,
покряхтывая. По мере того как сходни поднимались, Маша заводила их на
палубу.
С этой минуты она не уходила отсюда, на остановках помогая юркой
женщине.
Река, взлохмаченная ветром-понизовиком, норовисто разрезалась о
теплоход. Осклизлые топляки выставляли плоские макушки, иногда колотились
боками в днище. Как бы утаскивало за корму берега с полосатыми маяками,
высоковольтными мачтами, с церквушками, табунами, бензоцистернами. Во
всем этом была такая безвестность, что не терпелось сойти на берег, податься,
куда ноги понесут, узнать про эту землю что-нибудь сокровенное, чего не
выглядишь с теплохода.
Внезапно для себя Маша потащила Владьку к трапу, опущенному под
обрыв; вскоре они уже выбирались на кручу за рыболовами, шуршавшими
раструбистыми сапогами. Владька было разинул рот, чтобы спросить у рыбаков,
где они находятся, но Маша запретила ему спрашивать, притронувшись
кончиком пальца к губам. Рыбаки были седые, с хмельной осоловелостью в
глазах.
Навьючивая на себя рюкзаки, ворчали, сокрушаясь по поводу легкодумности
молодых людей, которые явились простоволосыми, неприспособленно одетыми
в места, где можно подцепить энцефалитного клеща.
И Маша и Владька знали, что от укуса энцефалитного клеща трудно
уцелеть: два дня - и умрешь, а если выживешь, то будешь калекой и шарики
станут заходить за ролики. Расстроились, но потом Маша скорчила рожицу,
передразнивая рыбаков, бубнила вслед им, грузно восходящим на бугор.
Этим она развеселила и себя и Владьку, и они тоже пошли берегом, держа
направление на хвойный лес.
Летом Маша обычно отдыхала в городе. Перед каникулами мать начинала
просить для нее путевку в пионерский лагерь. При разборе заявлений всякий раз
оказывалось, что на Машу путевки не хватало. Не попала в первую смену,
мечтала о второй, затем прохладно ждала (ни к чему обольщаться), что поедет в
третью, а когда в третью не попадала, даже переставала ходить за цементный
завод на озеро, уверяя себя в том, что она обречена пропадать в городе, где
воздух прогорк от сернистого дыма, асфальтового чада и автомобильных газов.
В прошлом году повезло. Англичанка Татьяна Петровна закабалилась в
начальницы лагеря, как повторял ее муж, и взяла Машу на все лето с собой.
Маша и не подозревала, что близ Железнодольска (каких-то шестьдесят
километров) может быть потрясающая природа. По окраинам Железнодольска
холмы, покрытые свиной щетиной травы, которую и козы не дерут, кучи
металлургического шлака, утыканные верблюжьей колючкой, возвышенности,
засаженные картофелем. Пруд, который делит город на азиатскую и
европейскую половины, приятен на вид лишь в затишье. Едва осядет
взбаламученная непогодой рыжая глинистая муть, принесенная
рудопромывочным ручьем с Железного хребта, он становится зеркально-серым.
А ночью он еще ярче от пластинчатых отражений оконного света, от повторения
домен, мартенов, прокатов, от электрических вилюшек, красных плавочных
зарев, лунных дорог и звездного кипенья.
Во всем этом своя приятность. Как тут поспоришь против маминой
оправдательной правоты. Однако лагерь в горах!.. Тут просто очумляющая
красота. Другая планета! Копьистые от ельников склоны. На вершинах гольцы,
соткнувшиеся друг с дружкой лбами. А меж этих бодающихся каменьев - синие
бреши, и через них видать коршунов, облака. А в теснинах - летящие реки,
словно их выдувают реактивные трубы. А по падям - ирисы: желтые лепестки,
красные узоры. А на обдувах - неветреные ветреницы: только вокруг берез и тех
берез, что на отшибе и нетесно растут. Упадешь перед ветреницами на коленки.
Они покачиваются. Чашечки белые, пятилепестковые, схожие с цветами
шиповника, но гораздо изящней, без этих желтых тычиночных чуприн, белы,
как березовая кора, - чисто, тепло, вдобавок нежные до призрачности. А запах
такой тонко-тонкий, что аромат ландыша перед ними груб. Уходишь и
оглядываешься. Ветреницы смотрят с пригорка. И кажется, ждут, что ты
вернешься и снова будешь любоваться ими. Как ясельные дети на прогулке. Ты с
ними остановилась, поиграла, повосхищалась, и дальше они провожают тебя
привыкшими глазенками, недоумевая, почему ты уходишь, раз так они тебе
нравятся, что вроде бы ты совсем без них не можешь обходиться.
Шагая с Владькой по лесу, Маша радовалась - многое из того, к чему
привыкла в горах, попадалось и здесь: поляны золотели от купавок; по елкам
вились дедушкины кудри, белея четырехлопастными цветами; солнечные
закрайки сосняков вызвездило розовым пионом, в названье которого приятно
было слышать свое имя - марьин корень.
Но радостней всего было узнавать и различать узорчато-четкие травы:
вейник, вострец, костер, ежу, трищетинник и всякие (они все прелесть) мятлики.
Неожиданно позабавил Владька, как-то вскользь и спокойно взглядывавший
на то, что вызывало у Маши приливы душевного торжества: выяснилось, что его
ботанические познания на удивление бедны. Он даже путал липу с вязом, ели с
лиственницами, а все желтенькие цветы были у него лютиком едким или
куриной слепотой. Маша подшучивала над ним. Чтобы она отстала, Владька
заявил, что не хочет захламлять память необязательной информацией.
Зато Маша открыла для себя пихты. Она думала, что проходит мимо елей, но
ей показалась необычайной гладкость их стволов, разлапистость веток,
оперявшихся яркой свежей хвоей (на елях хвоя вроде поскромней), и то, что ни
на одной из них не висели грозди прошлогодних шишек. Она понюхала ветку.
Душистая хвойная сладостность, но не приторная, а такая, которой хочется
упиваться. Подняла шишку. Чешуйки еловых шишек когтисты, ромбовидны, а
эти круглы. Да ведь это пихты, пихты, пихты!
Владька ухмыльнулся, что она обрадовалась, обнаружив в лесу пихты. Он
одобрил пихтовый запах и обещал Маше, коль ей нравятся этакие ароматы,
выпросить у тети Натальи Федоровны сандаловый порошок, чтоб нюхала в свое
удовольствие.
Она была против того, чтобы рвать цветы: завянут, пока плывешь на
теплоходе. Но когда повернули обратно, не удержалась и наломала охапку
купавок и шла, обхватив ее левой рукой. И было приятно у щеки колыханье
упругих бубенцов, внутри которых, на самом донце, мнилось, плавает
оранжевый свет, и тешило лукавое предположение, что если бы ее сейчас
сфотографировали, то карточка бы получилась симпатичная и сам Владька
пожелал бы заполучить на память.
Переложив купавки с плеча на плечо, Маша заметила, что по руке, которой
поддерживала букет, ползет клещ. Хотела стряхнуть - не стряхивался, пальцами
снимать побрезговала. Попросила Владьку. Он вмиг побледнел, однако не медля
сорвал березовый лист и прихватил им клеща, а так как спичек у них не было - в
тлен развинтил каблуком свернутый лист.
Маша бы не испугалась, кабы Владька не побледнел да с дрожью не
растаптывал клеща. Она отшвырнула цветы и обнаружила в локтевой впадинке
два красных пятнышка. Наверняка прокусил клещ. Кожа тут нежная, потому и
прокусил. Она слыхала про его укусы. Какие-то молниеносные: раз - и не
больно. Да, да, слыхала, молниеносные.
Сказала об этом Владьке. Он обследовал ее руку. Красные пятнышки были и
на плече и на кисти. Комары нажалили. Если бы клещ прокусил, он бы впился и
присосался. Легко рассуждать, когда не по тебе полз клещ и не ты, в случае чего,
погибнешь. На твое зрение все пятнышки одинаковые, а на ее эти, в локтевой
впадинке, красней...
У Маши не было так, чтоб в несчастье она сердилась на человека, который
сочувствует ей. Владька опасается за нее, как, может быть, никто до сих пор не
опасался... нет, Татьяна Петровна... В позапрошлом июне всем классом собирали
семена карагачей. Она, Маша, стояла на лестнице, сдаивая с ветки похожие на
бумажные пистонки семена. Сдаивала, потеряла равновесие, ударилась головой
об асфальтовую дорожку. Татьяна Петровна невероятно переживала... и Владька
так же переживает. А она против него раздражается. Наверно, укусы клеща?
Энцефалитного? Но все равно не должен успокаивать. Не отличаешь пятнышко
от пятнышка - молчи.
Они почти что бежали через лес, будто их подгоняло ураганным ветром.
Первой очнулась от спешки Маша. Встала в колее проселка. Владька подумал,
что началось. Маша, едва он спросил, почему она остановилась, хмуро
наклонила голову. Молчала.
У себя в городе Владька слыхал про мальчишку, которого укусил клещ на
Сундук-горе в Башкирии. Мальчишка был словоохотлив, но, переболев,
сделался молчальником.
Владька стал допытываться, не чувствует ли она жара, есть ли мозговые
боли, нет ли тяжести в ногах. Она как закаменела. Он притронулся к ее волосам
с той же вкрадчивой вопросительностью, которая только что была в его голосе.
Маша не отвела головы. Тогда он принялся гладить ее волосы, слегка касаясь
щек, по которым они пушисто спадали, и от этого в ее облике была такая
незащищенность, что ему хотелось умереть.
Нежность была чувством, презираемым Владькой. Обходительный,
выдержанный, он взвинчивался, даже если бабушка позволяла себе чиркнуть
ладошкой по его челке. Сестра Лена - к ней он был очень привязан -
поддразнивала Владьку:
- Брат-тачка, сердитенький, разреши - причешу тебя.