Тут поднял голову кавалер Нери — маститый учитель фехтования, красивый старец с розовым лицом и седыми кудрями, и, чтобы рассеять мрачное молчание, начал рассказ:
— Господа, что это значит? Вы допустили к нашему столу печаль и заставили меня вспомнить о жене, которая умерла на пятый день после свадьбы! Сорок лет тому назад. Тогда же скончался и мой отец — карбонарий. Это от него я слышал историю о Принципе Бондини и пастухе Лионетти, которые рассказывал вам, а сейчас я мог бы рассказать историю Никколо Беккари, или про невесту Лисиппу, или о любовниках у Святого Павла и множество других, и все они разные, но говорят об одном: люди в те времена были сильнее, а судьбы их — более значительны и трудны, нежели ваши.
Простите меня, я уже так стар, что все минувшее представляется мне прекрасным. Я отвык нормально видеть, от старости мне все представляется в странной, перевернутой перспективе: чем отдаленнее предмет, тем он кажется мне большим. И мужчины, мне думается, раньше были крупнее, и поступки их были ярче, и сам я двигался быстрее и был выше ростом, а ныне я состарился и ссохся, как Титон, превращенный в цикаду, и теперь мне хорошо быть цикадой и вспоминать о Титоне.
Но еще приятнее мне повторять истории, которые рассказал старик отец, вспоминая о временах, когда он был карбонарием из группы Петруччо в Беллуно на Пьяве.
В группу входили нотариус Ролли, и молодой Паоло Парута, и Беккари, Никколо Беккари, оба — друзья моего отца; потом Фанфани, которого застрелили австрийские стражники; Кресчимбени, де Санктис и патер Эмилиани Джудичи, этих троих потом заключили в тюрьму в Пресбурге; потом француз Базанкур, поверенный Мадзини, убитый на улице. Сам Петруччо был посажен в тюрьму, но бежал за границу. И мой отец, кавалер Джузеппе Нери, бежал в Берн и открыл там школу фехтования. Паоло Парута был убит на поединке своим другом Никколо Беккари, который умер после этого через несколько месяцев. Такова судьба группы Петруччо.
Так вот, у этого Никколо Беккари была невеста по имени Джанина, которая воспитывалась после смерти родителей в монастыре кларисток.
Она была удивительно красива, а поскольку во время молитвы к ней часто нисходил небесный жених, сладчайший Иисус, чьи раны благоухают амброй и раскрываются навстречу поцелуям, как губы возлюбленного, в монастыре надеялись, что она пострижется и станет служить своему Христу и бедным людям к вящей чести и славе монастыря среди других венецианских монастырей.
Однако Козимо, брату Джанины, больше хотелось, чтобы сестра рожала сыновей, и после успения богородицы он с помощью своего друга Никколо увез Джанину из монастыря. Вот тогда-то молодой Беккари и полюбил Джанину. И бывшая воспитанница монастыря кларисток, подчиняясь авторитету брата, была помолвлена с Никколо.
Я не знаю, как любят мужчины сейчас, мне не очень-то понятны страсти молодых людей другой страны и другого поколения. Мне кажется, что в вашей любви вместе с чистым, ангельским настроем чувств диссонансом звучит какой-то странный, словно бы враждебный тон. И в душе у вас есть уголки, куда женщине не проникнуть, потому что ваши души глубоки, более глубоки, чем были в старину, в них уживаются и любовь и ненависть. Поэтому вы и не сможете до конца понять любовь тех времен, чувство, в котором были только страсть и благоговение, великая страсть и великое благоговение, — ведь это была любовь сильных людей, которые склонялись перед женщиной и грудью встречали мужчин, умели заботиться, чтобы кинжал, который они вонзали в сердце соперника, не царапнул и кончика пальца возлюбленной, — так в те времена относились к женщине. Так любил и Беккари. Но Джанина не понимала этой любви, потому что Иисус коснулся ее сердца, наполнил его благоуханием своих ран и умертвил ее чувственность; она словно и не была женщиной, в ее женском теле как будто и не было беспокойства, страха и любопытства девственницы, грусти, и желания, и всех тех маленьких слабостей, которые бросают девушку в объятия мужчины, учат искать и становиться предметом исканий. Никколо был красивый, сильный мужчина и не умел сдерживать свои порывы; настоящий мужчина и настоящий любовник, он не считал женщину призраком, а любовь райским целомудрием, однако, глядя в ангельские очи Джанины, он терялся, довольствуясь тем, что был рядом с ней, и затихал, погруженный в ее молчание, потому что не находил слов, понятных ей. Джанина была ему за это благодарна, она частенько брала его за руку и говорила, что любит его.
Такой была любовь Беккари до появления Паоло.
Этот Паоло Парута был из деревни Бови, откуда ему пришлось бежать, спасаясь от папских солдат, над которыми он потешался в таверне; в Беллуно его принял в свой дом Козимо, там он подружился с Петруччо, Беккари и моим отцом. Ему нравилось приводить в ужас Беллуно своими дикими выходками: он совращал девиц, буянил в корчмах, пил, пускал в дело нож, пугал прохожих, расхаживая с окровавленным кинжалом в зубах, похожий на сумасшедшего или на дьявола; а то вдруг молчал по нескольку дней, избегая Джанины, целыми часами лежал, грызя платок, которым закрывал себе лицо. Такой он был чудной. Тут как раз Козимо забрали в солдаты, и он, поручив дом и сестру Никколо, отправился в Верону, а Паоло переселился в долину, к моему отцу.
Как-то вечером Никколо сидел в беседке в саду Козимо, ожидая, когда Джанина пойдет молиться деве Марии. Джанина уже подходила, как вдруг он увидел, что Паоло перескочил через ограду и, упав на колени, преградил Джанине путь.
— Джанина, — заговорил он быстро, — слышишь, я люблю тебя. Ох, Джанина, знаешь ли ты, что такое любовь? Любовь сильна, как архангел, и сладостна, как ветерок, она сильнее меня и прекраснее, чем ты. Я схвачу тебя в объятия и понесу, чтобы ты видела, какой я сильный. Понесу на руках до самой Бови и буду останавливаться только, чтобы целовать. Коснись меня пальцем, Джанина, посмотри, как я горю. Я горю с той минуты, когда полюбил.
— Молчи, Паоло, — взмолилась Джанина со слезами.
Тут Паоло громко вскрикнул и, как был на коленях, схватил Джанину и стал целовать ее девственное тело.
— Никколо, — закричала Джанина, плача.
— Пусти ее, — крикнул Никколо и кинулся на Паоло с ножом.
— Брат, я безоружен, — сказал Паоло, вставая. И Беккари стал бить ножом ограду, пока не сломал его, а потом сказал Паоло: — Пошли ко мне Нери. — То есть моего отца.
Кавалер Нери на минуту остановился и продолжал:
— Вот она, любовь. Недавно я прочел в ученой книге, что любовь это только средство продолжения жизни. Но я слишком часто видел, что любови сопутствует смерть, и знаю, что женщины, охваченные страстью, говорят возлюбленному — убей меня! И я думаю иногда, что любовь — творение жизни и смерти, она соткана из счастья и боли, и потому ее наслаждения так двойственны.
На следующее утро Паоло, Никколо и мой отец сошлись на лугу на Пьяве, одетые в красное и черное, потому что в Беллуно был один портной, который всех мужчин одевал одинаково; все трое в черных карнавальных масках, чтобы их не узнали какие-нибудь ненадежные люди.
Начали поединок.
Сначала бились по правилам, потому что оба были хорошими фехтовальщиками и были сильнее нынешних людей. В те времена еще знали прекрасные старые приемы, удобные для маневра, вроде двенадцатого нижнего, старой Сициллы или восьмого обратного парада и другие, сейчас давно забытые. Так было поначалу, потом они разгорячились, забыли о приемах и принялись кружить по кругу, как разъяренные олени. Вдруг одна из рапир сломалась, а другая отлетела в сторону, оба кинулись к ней, но мой отец, рассердясь на это, схватил ее и переломил.
— Сабли, — потребовал один из двух (отец не разобрал кто). Отец колебался, и только когда оба поклялись ему, что не прикоснутся друг к другу, пока он не вернется, побежал домой за саблями. Тогда сабли были более изогнутые, их называли «чимитары».
Вернувшись, отец нашел противников сидящими друг против друга на камнях, оба были в масках, грудь у одного была окровавлена. И вот они сошлись снова. Вы сами знаете — шпаги звенят, поединок на шпагах — перезвон колокольчиков, который кончается колотой раной шпаги — галантная кадриль с прекрасными ассо и приемами.
Две недели тому назад меня пригласили быть секундантом в поединке на тяжелых драгунских саблях; я стар, мне теперь становится не по себе, когда я вижу длинные рубленые раны, мне неприятно слышать короткий стук сабель. Мне кажется теперь, что бой на саблях более опасен, чем это требуется для поединка. Я прекрасно знаю, что сабли — наиболее честная форма решения спора, но я состарился, и мне страшно видеть проткнутое горло, как это случилось две недели назад. Я считаю, что поединок — не столько проявление гнева, сколько обряд примирения, и смерть — не обязательный финал дуэли. Простите меня, если вам не по душе речь бессильного старца.
Началась вторая половина жестокого боя, как вдруг послышался крик — Джанина стояла на краю поля; услышав звон сабель, она выбежала из купальни на Пьяве и с диким ужасом смотрела на мужчин в черных масках. Что тут началось! Мужчины оглянулись, и оба из-под черных масок увидели Джанину — прекрасную награду победителя. Оба с криком подняли сабли и принялись бешено сечь по головам, плечам, по воздуху, клинок в клинок, разбрызгивая кровь, крутясь, как волчки. Отец с воплем ужаса поднял руки и кинулся между ними, но тут же отскочил с рассеченной ладонью и плечом, а оба безумца погнали его через луг, размахивая саблями. Потом снова завели свой танец, кружась по всему полю, ослепленные собственной кровью. Так гонялись по лугу две маски, а Джанина шла по пятам за этой чудовищной парой, вглядываясь в лица бойцов, чтобы понять, кто скрыт под черными масками; обезумевшая и страшная, она, казалось, сошла с ума. Соперники, ослепленные кровью, заливавшей им глаза, рубили друг друга, то сталкиваясь, то теряя один другого; вдруг они оказались совсем рядом, кто-то из них, взмахнув чимитарой, нанес удар по голове противника и рассек ее. Мой отец, содрогнувшись, опустился на землю возле умирающего и снял с него маску.
— Паоло, — сказал он тихо, отирая с лица погибшего кровь и мозг.
— Паоло, — ликующе вскричала Джанина, закружилась и упала на землю.
Не снимая с лица иссеченной, пропитанной кровью маски, Никколо, тяжело дыша, опустился на камень, обессиленный битвой и потерей крови. Тут Джанина обняла обнаженными руками его трясущиеся ноги и зашептала:
— Паоло, я не боялась, я знала, что ты его убьешь. Паоло, ты сильнее его.
— Ты его убил, — жестоко и торжествующе вскрикнула она, вскочив, и, стоя над трупом Паоло, обратилась к моему отцу: — Никколо умер? Трижды проверьте, умер ли он, и тогда скажите мне, что Паоло его убил.
Отец в ужасе оглянулся на Никколо. Тот уже поднялся, но его лица под маской не было видно. Джанина обняла его за шею, прижимаясь к нему всем своим охваченным страстью телом, и, опьяненная, целовала его окровавленные губы.
— Паоло, — шептала она, — люблю тебя со вчерашнего вечера, когда ты меня целовал. Теперь неси меня в Бови, Паоло. — И снова целовала его окровавленные губы.
Никколо, не говоря ни слова, поднял на руки драгоценную ношу и, не сняв маски, не отерев окровавленный лоб, побежал к дому Козимо, который стоял ближе других.
— В Бови! — воскликнула Джанина в его объятиях.
Отец омыл в Пьяве свои раны и спрятал труп Паоло, а вечером они с патером Джудичи похоронили его в освященной земле. На счастье, в тот же день на перекрестке кто-то убил австрийского жандарма, поэтому они пустили слух, будто это Паоло Парута убил его и скрылся в горах.
Паоло начали разыскивать. Но так как произошло все это в марте двадцать первого года и у всех на устах было сражение в Неаполе и трехдневные схватки в Пьемонте, об этом происшествии скоро позабыли.
Старый кавалер задумался и сказал: — В «Ричарде Втором» говорится: «Горе настоящее внутри, а внешние печали проявленья — лишь тени бледные незримой скорби, растущей молча в горестной душе». Лучшее лекарство от горя — действие. Страдания женщин смягчаются слезами и криками — это их счастье. Мужское горе — проклятие, оно замыкает их уста, оставляя на лицах тень страдания, как надпись на закрытой книге. Но хуже всего тем, кто вынужден и эту тень скрывать под маской, загоняя боль внутрь.
На другой день отец пришел в дом Козимо навестить Никколо. Беккари лежал с забинтованной головой и лицом, глаза его были закрыты. Джанина, которая сидела подле него, кивнула отцу:
— Тише, Паоло спит. Целый день не открывает глаз. Этот проклятый дьявол, этот пес Никколо рассек ему всю голову и лицо.
Потом она взяла отца за руку и усадила рядом с собой.
— Нери, — зашептала она, — вы не знали, что я люблю Паоло?! Моя любовь сильна, как архангел, и сладостна, как дуновение ветерка. Если бы Паоло не убил Беккари, я сама убила бы его, я всадила бы ему в сердце иглу, смоченную белладонной, чтобы он умер в мучениях. Но Паоло сильнее Никколо.
Тут повязки на лице Никколо двинулись, и кровь обагрила корпию. Джанина не заметила этого, она прижалась лицом к груди Никколо и целовала со страстью влюбленной женщины. Отец отвернулся к окну, чтобы ничего не видеть. Когда женщина охвачена страстью, руки ее источают негу и даже легкое прикосновение ее пальцев как поцелуй, а от ее поцелуев кружится голова.
Джанина была прекрасна в своей любви. Кто не задрожал бы от блаженства под ее поцелуями, кто бы не закричал от страсти, не протянул бы рук к этой женщине, которая, изнемогая, признавалась, что она побеждена? Нет ничего сильнее слабости женщины, охваченной страстью, нет ничего победительнее ее побежденности, чище ее смущения и ничего привлекательнее ее стремления защититься.
— Нет ничего удивительнее, — заключал мой отец, — пробуждения женщины в девственнице, которая вчера еще была погружена в мечты и томление, а сегодня постигла вдруг все искусство, все тайны соблазнительности и кокетства, смятение, сладость и горение великой минуты, когда женщина отдает всю себя. В полноте женственности, в блаженстве унижения она учится говорить: я твоя! И какой мужчина не преисполнится счастьем обладания, когда женщина — это тело, эти прекрасные руки и дивные ноги, эти движения, томные или страстные, — все это беззащитно покоится в его объятиях, сломленное, счастливое и побежденное познанием великого слова. Но как ни велико это блаженство, несравнимо большими были страдания Никколо.
В то время как мой отец размышлял об этом, а Джанина затихла на груди у Никколо, он открыл глаза, сверкнувшие из-за белой корпии, и взглянул на моего отца, ничего не говоря и не двигаясь, и снова опустил веки. Отец не мог вынести этого взгляда и тихо вышел из дома.
Вот так же он опускал глаза перед Беккари, когда тот уже начал поправляться и с обвязанной головой гулял по саду, поддерживаемый Джаниной, сияющей от счастья и любви и сладко шептавшей: «Паоло».
Так выздоравливал Никколо подле своей возлюбленной, мысли которой помутились во время поединка; хотя на самом-то деле ее ум был помрачен любовью, потому что не было ничего более странного, чем страсть этой девушки, которая незадолго до этого была Христовой невестой, а ныне, обессиленная объятиями, ходила по дому с распущенными волосами и полуоткрытыми жаждущими губами, с расширенными, сухими глазами, будто умоляющими, чтобы новый поток страстей сокрушил ее; чтобы она изнемогла от невыразимых радостей, достойных ее безумия, чтобы она приняла смерть, замученная новым блаженством, которое она будет не в силах пережить.
Я сказал, что Никколо понемногу выздоравливал, потому что раны его были скорее многочисленны, чем серьезны; наконец он снял повязку, и обнажилось его лицо, совсем непохожее на прежнего Никколо, — так оно было бледно и исполосовано длинными шрамами, стягивавшими лоб и щеки и придававшими ему новое подобие и выражение. Это было тягостное выздоровление: часто, когда Никколо сидел молчаливый, погруженный в себя, его лицо искажала такая гримаса, что швы расходились и раны открывались, набухая свежей кровью.
Порой Джанина, сидя у него на коленях, смотрела в его лицо широко раскрытыми, безумными глазами, и тогда Никколо хватал ее в объятия и нес домой, усыпляя ее память новыми поцелуями.